В поисках времени для «Лолиты»: Корнель и Гарвард, 1951–1953 7 страница

К концу семестра Набоков закончил следующую главу «Пнина» — глава 3, «День Пнина», тихий вторник, полный неудач и воздаяний в библиотеке Вайнделлского колледжа — и 1 февраля послал ее в «Нью-Йоркер»³². Издательство имени Чехова просило Набокова перевести его англоязычные романы на русский язык, но он считал, что гораздо важнее заново напечатать «Защиту Лужина» и «Приглашение на казнь» — лучшие его русские книги после недавно опубликованного «Дара». Когда Издательство имени Чехова ответило, что они предпочли бы напечатать то, что еще не выходило по-русски отдельной книгой, Набоков предложил «Весну в Фиальте», сборник рассказов, который должен был выйти в 1939 году во Франции, но помешала война. Издательство согласилось³³.

В середине февраля «Даблдэй» вернул рукопись «Лолиты», и Набоков сразу же послал ее Дусе Эргаз в Париж. Он предложил показать книгу Сильвии Бич, владелице знаменитого магазина англоязычных книг «Шекспир и Компания» на левом берегу Сены. В свое время Сильвия Бич рискнула напечатать «Улисса», отвергнутого всеми английскими издательствами. Набоков встречался с Сильвией в Париже в 1937 году и симпатизировал ей, к тому же ему нравилась идея поставить «Лолиту» рядом с «Улиссом». К сожалению, Сильвия Бич больше не издавала книг, и Дуся Эргаз показала рукопись мадам Дюамель из издательства «Табле ронд», выпускавшего англоязычный журнал «Пэрис ревю»³⁴.

К концу февраля Набоков написал половину 4-й главы «Пнина». В апреле он еще был «по горло в Пнине», но настроен дописать роман за лето. В мае он вновь погрузился в «Евгения Онегина», и в начале июня перевод был практически готов. Комментарии он надеялся привести в порядок к Рождеству³⁵.

Отправив «Лолиту» во Францию, Набоков пошутил в письме к Эдмунду Уилсону: «Боюсь, ее в конце концов опубликует какая-нибудь сомнительная фирма с названием из венского сна — напр., „Сило“». Шутка оказалась пророческой. В апреле Дуся Эргаз встретилась с Морисом Жиродиа, владельцем и основателем издательства «Олимпия»³⁶.

Жиродиа был сыном Джека Кахана, в тридцатые годы опубликовавшего «Тропик Рака» и «Тропик Козерога» Генри Миллера, а также большое количество откровенной порнографии. В 1953 году Жиродиа остался без гроша и решил последовать примеру отца и печатать в Париже все подряд отвергнутые англо-американской цензурой книги. У него был хороший литературный вкус, он издал Сэмюэля Беккетта, Генри Миллера, Лоренса Даррела, Дж.П. Данливи, Уильяма Берроуза и английские переводы Жана Жене, но при этом сознательно, как он объяснял «Плэйбою», старался «быть неразборчивым, публиковать как хорошие, так и плохие книги: единственным общим знаменателем было то, что все они подверглись остракизму». Среди того, что Жиродиа издавал, три четверти составляло порнографическое чтиво, но он принимал свою репутацию порнографа «с радостью и гордостью»³⁷.

Дуся Эргаз мало что знала об этой новой фирме, а о Жиродиа судила по филиалу его фирмы, называвшемуся «Эдисьон-де-шен» и издававшему книги по искусству, который он продал одному крупному французскому издателю. К тому же в то время Жиродиа издавал английский перевод «Истории О», а ее повсеместно расхваливали. В отличие от других издателей, он не боялся публиковать роман, герой которого страдает сексуальным извращением. В середине мая Эргаз сообщила Набокову, что Жиродиа восхищен книгой и готов немедленно предложить условия договора. Набоков тут же послал телеграмму со своим согласием и в последовавшем за ней письме восторженно отозвался обо всем, что Эргаз доложила ему о Жиродиа («в течение нескольких лет был директором „Эдисьон-де-шен“, потерпел финансовый крах, зато издавал превосходно оформленные книги, выполненные с редкостными аккуратностью и совершенством»)³⁸. Впоследствии Набоков пояснял:

 

Я не был в Европе с 1940 года, порнографическими книгами не интересовался и потому ничего не знал о непристойных романчиках, которые стряпали, с помощью г-на Жиродиа, о чем он сам упоминает при всяком случае, наемные бездари. Я не раз задавался больным вопросом: согласился бы я столь радостно на публикацию «Лолиты», знай я в мае 1955 года, чем образован гибкий костяк его продукции? Увы, скорее всего, согласился бы, хотя и не столь радостно³⁹.

 

Он слишком радовался возможности опубликовать свой лучший роман, чтобы обращать внимание на странные высказывания Жиродиа по поводу «Лолиты». Дуся Эргаз писала: «Он не только находит книгу восхитительной с литературной точки зрения, но и полагает, что она сможет изменить отношение общества к любви того рода, который в ней описан, — разумеется, если в ней есть должная убедительность, жгучая и неудержимая страсть»⁴⁰. Похоже, Жиродиа решил, что Набоков и есть Гумберт, и не имел ничего против такого человека, даже готов был защищать его.

Еще даже не прочитав «Лолиту», Жиродиа стал настаивать, чтобы Набоков публиковал книгу под своим именем. Набоков просил Дусю Эргаз не соглашаться, если только Жиродиа не поставит это обязательным условием⁴¹. До сих пор он скрывал книгу и ее сюжет даже от Морриса Бишопа, своего ближайшего друга в Корнеле, но теперь решил посоветоваться с ним о целесообразности анонимной публикации. Бишоп оказался неподходящим советчиком: он считал, что история мужчины, любившего маленьких девочек, совершенно неприемлема в Америке, — и был прав. Он представлял себе гневные письма, которые хлынут в Корнель: «Этого извращенца Вы поставили учить мою дочь? Я собираюсь забрать ее из университета вместе с пожертвованными мною деньгами!» — и боялся, что начальство может уволить человека, которого сам он так хотел удержать в Корнеле. Бишоп даже не смог дочитать роман: Гумберт казался ему слишком уж отвратительным. Обиженный Набоков ответил: «Это лучшее, что я написал». Это разногласие на долгие месяцы охладило их дружбу. Тридцать лет спустя Элисон Бишоп заметила: интересно, что бы сказал ее муж, если бы узнал, что их пятнадцатилетняя внучка читает «Лолиту» в рамках школьной программы?⁴²

Вера и Дмитрий советовали Набокову подождать и не соглашаться на низкий гонорар Жиродиа, но ему не терпелось поскорее скинуть груз с плеч. Неопределенность положения мешала ему работать, и он хотел подписать договор до отъезда в отпуск. Кроме того, ему хотелось опубликовать «Лолиту» как можно скорее, а Жиродиа обещал выпустить роман в максимально короткие сроки. В результате 6 июня Набоков подписал договор с «Олимпией»⁴³.

 

VI

 

Десять дней спустя Набоковы были у Дмитрия в Гарварде на выпускной церемонии — его диплом с отличием приятно удивил родителей. Еще весной Дмитрия приняли в Гарвардскую юридическую школу, и Набоков надеялся, что его сын, в последний год обучения в «Холдернессе» выигравший конкурс юных риторов Новой Англии, станет таким же выдающимся юристом и оратором, как В.Д. Набоков. Но Дмитрий уже много лет пел в хоре и занимался вокалом, поэтому считал, что его прекрасный бас больше пригодится в концертном зале или на оперной сцене, чем на трибуне или в суде. Когда его приняли в юридическую школу, он так и сказал родителям: «Я показал вам, что мне это по силам, а теперь хотел бы учиться пению». Набоков встревожился. Даже при двух источниках дохода — преподавательском и писательском — лишних денег не было, и он боялся, что оперное пение оставит Дмитрия без заработка. Набоков посоветовался с друзьями, и Уилма Керби-Миллер сказала: «Дайте ему два года. Он всегда сможет пойти в юридическую школу позже. Страх — плохой советчик». Набоков согласился, и Дмитрий поступил в музыкальную школу Лонги в Кембридже⁴⁴.

Приближалось лето, и на этот раз Набоковы решили отказаться от поездки на запад. Набокову не хотелось вновь переживать ужасы Таоса, у него почти что не было денег, зато было горячее желание закончить «Пнина». Перед самым отъездом в Гарвард он послал в «Нью-Йоркер» четвертую главу, «Виктор знакомится с Пниным», — оставалось написать еще три. По дороге из Кембриджа Набоковы пытались найти место для летнего отдыха, которое напоминало бы Ривьеру, но холодный ветер, гулявший по бескрайним мокрым пляжам Нью-Хемпшира, напомнил им, что здесь не Ментона, и в конце концов они решили, что все равно не найдут на востоке ничего лучше, чем озера и поляны Итаки⁴⁵.

Весной, когда Дмитрий заканчивал университет, Набоков спросил Джейсона Эпстайна, не нужен ли издательству «Даблдэй» переводчик русской литературы. В конце июня Эпстайн побывал у Набоковых в Итаке, и они вернулись к этому разговору. Встреча прошла очень приязненно[98], и в результате было решено, что Дмитрий вместе с отцом будет переводить «Героя нашего времени», но в то же время Набоков продолжит работу над «Анной Карениной». Набоков считал, что переводческая работа дисциплинирует Дмитрия — ведь именно в этом возрасте он сам переводил, под наблюдением и нажимом отца, «Кола Брюньона», — и к тому же позволит ему освоить более солидную профессию, нежели оперное пение. Кроме того, он надеялся, что, работая над переводом, Дмитрий проведет большую часть лета в Итаке. Дмитрий пробыл с родителями две недели и умчался в канадские Скалистые горы. За год напряженной учебы он несколько растерял сноровку и дважды срывался со скал. Поняв, что альпинизм без серьезной тренировки — занятие смертельно опасное, он вернулся в Итаку — провести еще две недели среди красных скал лермонтовского Кавказа⁴⁶.

Набоков самозабвенно работал над «Пниным». Вдохновение струилось ровным потоком⁴⁷. Поначалу превращение «Пнина» из замысла в рукопись шло медленно — Набокова отвлекали другие дела, — но теперь, летом 1955 года, работа стремительно близилась к завершению.

«Лолита» конечно же опережала «Пнина», но машинописная рукопись превращалась в книгу медленней, чем хотелось, хотя летом 1955 года она тоже сделала решительный рывок. В начале июля Набоков получил первую корректуру, и оперативность Жиродиа конечно же обрадовала его. Жиродиа хотел напечатал «Лолиту» к августу, поскольку только летом английские и американские туристы наводняли Париж и скупали не продающиеся в их странах «клубничные» романы. Набокова несколько смущало, что «Лолита» появится в подобной компании, и он попросил разослать экземпляры на рецензию во всевозможные периодические издания, такие как «Партизан ревю», «Нью-Йоркер», «Нью-Йорк таймс», «Сатурдэй ревю» и «Нью-Йорк геральд трибюн». «Мы с Вами знаем, — написал он Жиродиа, — что „Лолита“ — серьезная книга с серьезной задачей. Я надеюсь, что публика примет ее как таковую. Succès de scandale[99] очень бы меня расстроил». Он уже попросил Жиродиа обозначить в книге, что все права принадлежат автору. Жиродиа не выполнил этой просьбы Набокова, тем самым поставив под удар его права в Америке и положив начало десятилетнему конфликту между автором и издателем⁴⁸.

 

VII

 

В середине июля Набоковы переехали из квартирки на Стюарт-авеню в очередной маленький уютный профессорский домик по адресу Хэншоу-Роуд, 808, расположенный в Кейюга-Хайтс. Они не раз пожалели, что остались в Итаке: лето выдалось на редкость жаркое и влажное. Итакские старожилы говорили, что худшего лета еще не было⁴⁹.

20 июля Набоков прочел лекцию в летней школе русского языка в колледже Миддлбери в Вермонте. На обратном пути они с Верой на несколько часов заехали к Уилсонам в родовое гнездо Эдмунда в Талкотвиле, штат Нью-Йорк. Это было их первым посещением знаменитого «Древнего каменного дома». Уилсон пил, развалившись в кресле на белоколонной веранде, и советовал Набокову до последнего отстаивать авторские права на «Лолиту», поскольку две-три американские фирмы промышляют тем, что переиздают пиратским способом зарубежные публикации, и, безусловно, клюнут на «Лолиту»⁵⁰.

Вернувшись в Итаку, Набоков послал в «Нью-Йоркер» 5-ю главу «Пнина» («Пнин под соснами») о том, как его герой гостил в русской эмигрантской колонии — летнем доме «Эла Кука». Журнал отклонил эту главу, поскольку Набоков отказался убрать из нее характеристики — исторически точные — ленинско-сталинского режима: «средневековые пытки в советском застенке», «диктатура большевиков», «беспросветная несправедливость». На следующий день он отправил во Францию последнюю, сверстанную корректуру «Лолиты». Неожиданно у него начались жгучие боли в спине: острый приступ радикулита — вероятно, результат переутомления и влажного климата. Два дня спустя в больнице имени Томпкинса освободилась палата, и «скорая помощь» увезла туда Набокова. Его выписали через восемь дней, но, несмотря на массаж и физиотерапию, боли не проходили еще две недели⁵¹.

Лежа в постели и перечитывая «Старик и море» Хемингуэя из больничной библиотеки, Набоков сочинил еще одну главу «Пнина» — ее предполагалось вставить между четвертой и пятой главами: «Пнин, потянувший спину, лежит в больнице и пытается в постели выучиться водить машину, рассматривая автомобильный справочник 1935 года, найденный в больничной библиотеке, и манипулируя рычагами койки… Глава завершается тем, как Пнин сдает экзамен на водительские права, после педантичного спора с инструктором, которому приходится признать, что Пнин прав». Но он уже почти что закончил книгу, и хотя глава «Пнин в больнице» четко, до последней черточки, прорисовалась в его воображении, он раздумал писать ее⁵².

В середине августа, когда у Набокова еще болела спина, к нему на два дня заехал Эдмунд Уилсон. Набоков тревожился, что его выгонят из Корнеля за безнравственность, в остальном же Уилсон нашел его даже жизнерадостнее обычного. Он продемонстрировал Уилсону перевод «Евгения Онегина» с уже довольно пухлыми комментариями. Визит доставил всем радость — помимо прочего из-за того, что Уилсон подарил Набоковым большую бутылку шампанского «Piper-Heidsieck», которое они все вместе «весело потребляли» на веранде. Тем не менее два дня спустя Уилсон описывал эту встречу одному из своих приятелей с непонятной холодностью, подчеркивая, что с Набоковым его связывает вовсе не дружба, а своеобразный интерес к мнениям чудака, которого он терпит лишь ради шоковой стимуляции⁵³.

23 августа Набоков отправил в «Нью-Йоркер» 6-ю главу («Пнин устраивает вечеринку»), а три дня спустя написал последнюю главу «Я знал Пнина»⁵⁴. В конце месяца он послал рукопись в «Вайкинг» под рабочим названием «Мой бедный Пнин». Написав за лето половину романа, он нуждался в передышке и надеялся отдохнуть на море, но тут вновь нагрянул радикулит. По совету Кэтрин Уайт он к концу сентября навел последний глянец на подаренную Виктором в главе «Пнин устраивает вечеринку» чашу. Через два дня после того, как для профессора Набокова начался новый семестр в Корнеле, история профессора Пнина была закончена⁵⁵.

 

 

ГЛАВА 13

«Пнин»

 

I

 

Из всех романов Набокова «Пнин» представляется самым смешным, трогательным и откровенным: это изображение русского эмигранта, затруднения которого по части английского языка да и самой Америки превращают его в уморительную легенду университетского городка, расположенного где-то в штате Нью-Йорк — там он преподает русский язык¹. Но очень скоро роман начинает ставить неудобные вопросы. Как можем мы смеяться над несчастьем другого человека? Как могут сознание и совесть существовать в мире, наполненном страданием?

Ни одно из набоковских произведений не создавалось ради денег, и в последнюю очередь «Лолита», роман, который обогатил автора более других. Напротив, предчувствуя, что с публикацией «Лолиты» могут возникнуть сложности, Набоков в 1953 году начал писать «Пнина», надеясь, что череда самостоятельных глав, содержащих законченные истории, сможет приносить ему немедленный заработок по мере сдачи их в «Нью-Йоркер». Отдельные главы его автобиографии были к тому времени с энтузиазмом приняты читателями «Нью-Йоркера», а «Пнин» быстро приобрел еще большую популярность.

Пнин, со всеми его попытками вписаться в американский образ жизни, выглядит поначалу смешным и экзотичным, но вскоре становится объектом сострадания, как очутившийся на чужбине изгнанник, брошенный муж, одинокий человек, осмеянный и непонятый. Первая из семи глав показывает Пнина по дороге из Вайнделла в Кремону, куда он едет в качестве приглашенного лектора. С первых же строк, когда Пнин, счастливый, ни о чем не подозревающий, безмятежно колышется в поезде, в который он сел по ошибке, нам предлагается видеть в нем лишь объект для насмешек: нелепая наружность (абсолютно лысый, нос картошкой, массивный торс на тонких ногах); постоянная война с неодушевленными предметами (будильником, очками, застежкой-молнией); смешные неправильности в английском; крайняя бдительность по части предвосхищения ошибок, делающая их неизбежными; добродушно-юмористическое отношение к мелким неприятностям, в которые он влипает себе на беду. Все в этой главе, казалось бы, должно заставить нас посмеяться над промахом, который Пнин совершил и вот-вот обнаружит — чтобы тут же завязнуть в еще пущих затруднениях, комически размножающихся после того, как он покидает поезд.

Но всего лишь за год до написания этой главы, за несколько месяцев до того, как задумать Пнина, Набоков перечитал «Дон Кихота» и читал в Гарварде лекции по Сервантесу. С возмущением воспринял он жестокость «Дон Кихота» и скрытое между строк приглашение к читателю порадоваться страданиям и унижениям героя. «Пнин» — это ответ Набокова Сервантесу. Не случайно вызывающее улыбку название книги, этот «несуразный взрывчик», pnin, пишется почти так же, как pain (страдание, боль).

Пнин стал в Вайнделлском кампусе таким же источником веселья, каким в стародавней Кастилии был некогда Рыцарь Печального Образа. Но хотя самое начало «Пнина», казалось бы, приглашает нас поглумиться над главным героем книги, Набоков неожиданно поворачивает повествование на сто восемьдесят градусов. Неровной походкой удаляясь с автобусной остановки, Пнин падает на парковую скамью. Во время приступа, быть может сердечного, его сознание отправляется вспять, к приступу детской болезни в Санкт-Петербурге. Пнин, с его приступом и неожиданной картиной детства, Пнин, горячо любимый матерью мальчик, в полубреду тревожно вглядывающийся из своей постели в обои, пытаясь различить их узор, — он сразу же становится удивительно живой и яркой личностью, чересчур подлинной, чересчур настоящей, чтобы так и остаться персонажем, низведенным до уровня заурядного болвана из дешевой клоунады. Он живет сложной внутренней жизнью, которая никогда не была отпущена Дон Кихоту, и страдания его внезапно обретают значительность. В предрасположенном к ошибкам Пнине соединяются все человеческие неурядицы и неудачи, образуя странную смесь комедии и трагедии, присущую человеческой жизни.

 

II

 

Глава 1, в конечном счете, заканчивается для Пнина удачно, но в Главе 2 возникает нота еще более пронзительная. Пнина собирается навестить его бывшая жена, врач-психотерапевт и поэтесса, эмигрантка Лиза Винд. После множества измен она в конце концов в 1938 году бросила Пнина во Франции ради собрата-психотерапевта, Эрика Винда. В апреле 1940-го, как раз когда Пнин собрался бежать в Америку, Лиза возвратилась к нему на седьмом месяце беременности и объявила, что вернулась насовсем. И лишь на пересекающем Атлантический океан судне Пнин узнает, что Эрик Винд также находится на борту, что ему до сих пор не удалось добиться развода с первой женой и что Лиза воссоединилась с Пниным только ради того, чтобы побыстрее перебраться в Америку. Сейчас, в 1952-м, уже не питающий никаких иллюзий относительно Лизиной натуры, но все еще не способный избавиться от преданной и нежной любви к ней, Пнин, в ожидании ее визита, трепещет от радости. Однако Лиза приезжает лишь для того, чтобы сообщить Пнину, что после того, как и второй ее брак потерпел крушение, ей нужна финансовая помощь для устройства сына в частную школу.

Конечно же, он соглашается. Он провожает ее и идет обратно парком, переполненный страстным желанием «схватить ее, удержать — такую, как есть, с ее жестокостью, пошлостью, с ослепительными голубыми глазами». И хотя Пнин сознает, что Лиза эгоистична, жестока, интеллектуально и духовно фальшива, сердце его так и не научилось противостоять ей. Набоков почти до неузнаваемости облагородил грубую шутку о преданной любви Дон Кихота к неряшливой крестьянке, которую тот считал своей Дульсинеей. Но достоинство пниновской преданности и трагедия его одиночества так и остаются неотделимыми от внешней его смехотворности: «Ай хаф нафинг, — причитает он в конце главы. — Ай хаф нафинг лефт, нафинг, нафинг!»[100]

Живописуя для нас прошлое Пнина, Набоков рисует и его настоящее. «Пнин» дает нам столь же точную и запоминающуюся картину университетской Америки, как Лоун-стрит и круговорот мотелей в «Лолите», представляющие Америку домашнюю и дорожную: «Начался осенний семестр 1954 года. Снова на мраморной шее затрапезной Венеры в вестибюле Дома Гуманитарных Наук появился изображающий поцелуй вермилионовый след губной помады. Снова „Вайнделлский Летописец“ принялся обсуждать Проблему Парковки. Вновь принялись ретивые первокурсники выписывать на поля библиотечных книг полезные примечания вроде „описание природы“ или „ирония“». Набоков редко контактировал со студентами, вот и Пнину, единственному преподавателю русского языка, приписанному к случайному довеску Германского отделения, учить почти некого. Каждую частность американской университетской жизни Набоков выписывает с такой же смесью любви и язвительности, какую он использовал в «Лолите»: ритм учебного года, кампус, выездная лекция, факультетский ужин, соперничество, интриги, сплетни; фарс, как ему представляется, филологии, психологии и общественных наук; общественная жизнь университета как сочетание, в сущности говоря, одиночества с бесконечными увеселениями.

Глава 4 посвящена четырнадцатилетнему сыну Лизы и Эрика Виндов, Виктору, с самого раннего детства отмеченному печатью художественного гения. Набоков не только убеждает нас в художническом даре Виктора — и заставляет желать, чтобы именно такой  художник существовал на самом деле, — он также использует счастливые отклонения Виктора от всех норм как предлог для продолжения уже предпринятых им нападок на виндовский психоанализ: «Для Виндов Виктор был трудным ребенком постольку, поскольку он таковым быть отказывался».

Пнин приглашает Виктора в гости. Поскольку это сын женщины, которую любит Пнин, сын, которого у Пнина никогда не было, — еще при пересечении Атлантического океана вместе с беременной на восьмом месяце Лизой его переполняло волнение от перспективы услышать первый крик младенца, — и наконец просто по своей природной открытости, Пнин с нетерпением ждет встречи с этим маленьким мальчиком. Он покупает для него футбольный мяч и роман Джека Лондона. Но Виктор оказывается чуть ли не шести футов росту, он на удивление взросл, и суетливая пниновская болтовня о спорте во время обеда — бокс у Лермонтова, теннис у Толстого, крокет и городки его собственного русского детства — приводит к опасной заминке, когда Виктор объявляет, что вообще не силен в играх. Вернувшись домой, Пнин оставляет Виктора в гостиной и устремляется к себе наверх, чтобы выбросить в дождливую ночь мяч, который он купил для ребенка. Последний раздел главы открывается заунывной нотой, под которую мяч, скатившийся вниз по лужайке, уносится дождевым потоком. Еще одна страстная надежда разбита, еще одно унизительное поражение для Пнина.

Правда, глава эта впоследствии обернется для Пнина триумфом, чему только мы, читатели, и станем свидетелями. Глава 4 открывается сном Виктора о короле, его отце, намеревающемся бежать из своей сотрясаемой революцией страны и меряющем шагами берег в ожидании моторной лодки, которая его увезет. Викторов отец из сна не имеет ничего общего с Эриком Виндом, «чудаковатым беженцем-доктором», которого Виктор никогда особенно не любил. С другой стороны, поскольку все, о чем упоминала его мать, «неукоснительно приобретало налет прелести и тайны, фигура великого Тимофея Пнина, ученого и джентльмена, преподающего практически мертвый язык в знаменитом Вайнделлском университете… приобрела в гостеприимном сознании Виктора удивительное обаяние, родовое сходство с теми болгарскими царями и средиземными принцами, что были всемирно известными знатоками бабочек или морских раковин». Под конец главы встреча Пнина с Виктором выглядит жалким провалом, неуклюжим контактом двух совершенно чужих друг другу людей, не имеющих никаких шансов на взаимопонимание. Оба разбредаются по постелям. Пнин, которому Виктор, разумеется, ничего не сказал о своем повторяющемся сне, видит сон о себе самом «в несуразном плаще, несущемся прочь из химерического дворца по огромным чернильным лужам, под затянутой облаками луной, а после шагающим вдоль пустынной полоски берега… ожидая стука моторной лодки, в которой явится… из безнадежного моря… загадочный спаситель…»[101] В некотором смысле, сдвоенные сны словно бы отводят Пнину роль духовного отца Виктора[102]. Ненаблюдательный и негибкий, сам Пнин напрочь лишен художественного дара, но, как показывают следующие главы, Виктор интуитивно угадывает за неловкостью повадки Пнина благородство утонченной души.

Набоков писал «Пнина» не просто после недавнего перечитывания «Дон Кихота», он писал его после «Лолиты». С самого начала Пнин создавался как антипод Гумберта. Гумберт, иностранец, легко прижившийся в Америке благодаря приятной наружности и благопристойному английскому, скрывает свою нравственную развращенность под репутацией ученого и джентльмена. Напротив, благородная, щедрая душа Пнина заключена в теле клоуна, каждая английская фраза которого становится непреднамеренной шуткой. Гумберт женится на Шарлотте Гейз ради достижения своих грязных целей. Пнин женится на Лизе только для того, чтобы стать пешкой в ее бессердечных играх. И в то время как Гумберт злоупотребляет ролью приемного отца Лолиты, отношение Пнина к неродному сыну становится самой чистой и трогательной победой во всей его истории. Подарки, которые Гумберт покупает для Лолиты, всего лишь приманка в его западне. Подарки, купленные Пниным для Виктора, как будто символизируют безнадежность его желания завоевать сердце мальчика, но великолепная чаша, позднее присланная Виктором Пнину, — можно ли вообразить, чтобы Лолите захотелось сделать подарок Гумберту? — оказывается не чем иным, как данью уважения человеку, которого Виктор был бы горд называть своим отцом.

К началу Главы 5 Пнин только что обучился вождению автомобиля. Мы находим его безнадежно заблудившимся по пути к загородному дому друга, эмигранта, который каждые два года собирает вокруг себя русских интеллигентов. За рулем Пнин снова выглядит чуть ли не идиотом, но, когда он наконец добирается до своих русских друзей, все меняется. В кругу тех, чье прошлое переплелось с его собственным, его обстоятельное знание русской культуры, — Набоков отдает Пнину результаты своих недавних, еще не опубликованных исследований, посвященных «Анне Карениной», — неожиданно делает его глубоко уважаемым человеком. Язык Пнина обретает изысканность, благородство и интеллектуальность, а педантичность, вообще присущая его кругу, уже не кажется неуместной вычурностью — скорее показателем хорошо оснащенного ума, обладающего страстью к точности. Неожиданно Пнин оказывается на высоте и как спортсмен — на лужайке для крокета, игры, знакомой ему с юности. А душераздирающие воспоминания о давней возлюбленной, Мире Белочкиной, сожженной в Бухенвальде, пронзают его мукой искреннего сострадания.

В известном смысле, Пнин — представитель цвета русской эмиграции. На протяжении книги Набоков время от времени приносит дань уважения писателям и ученым, отважным либералам и демократического толка эсерам, составлявшим ядро эмиграции, сгусток ее культурной значимости, убедительно отделяя этих людей от приобретших дешевую популярность образов — драгоценности и генералы, балалайки и борщ — и одновременно настаивая на таких коренных качествах Пнина, как достоинство и благородство, при всей поверхностной карикатурности его непривычной повадки.

Американское изгнанничество Пнина подразумевает и последовательность комнат, которые он снимает в чужих домах. В Главе 6 он, по-прежнему изгнанник, переполняется гордостью, впервые полностью арендовав целый дом, и решает «обмыть» это событие, устроив вечеринку. Но место, занимаемое им в университете, ничем не гарантировано, и он еще не знает того, что сию минуту узнали мы: место это вот-вот перестанет существовать — как только покровитель Пнина, доктор Гаген, покинет Вайнделл ради более престижного поста в другом университете. И все то время, что Пнин упивается гордостью хозяина, мы помним о близящейся катастрофе. Под конец уютного вечера Гаген случайно узнает, что Пнин собирается встретиться с кем-то, чтобы обсудить покупку дома, и решает открыть Пнину печальную истину: ему придется покинуть Вайнделл и познать в будущем еще большую неприкаянность.

На вечеринке Пнин подает пунш в великолепной стеклянной чаше, которую прислал ему Виктор. Глубоко тронутый вниманием Виктора, но совершенно оторванный от реальности, Пнин и не догадывается, пока гости не начинают сыпать восторженные восклицания, что чаша, изысканная антикварная вещь, по всей видимости, стоила Виктору более сотни долларов из его каникулярного заработка. Уже зная то, что сообщил ему Гаген, Пнин после ухода гостей моет посуду. И когда большая чаша погружается в пенистую мыльную воду, из неловких рук Пнина выскальзывают щипцы для орехов, и он слышит приглушенный звон разбитого стекла. Охваченный отчаянием, Пнин швыряет полотенце в угол и впивается глазами в черноту за порогом открытой задней двери. Пелена слез застилает ему глаза. Взяв себя в руки, он возвращается к раковине, погружает руку в пену и ранит ее о зазубренный край стекла. «Он осторожно вынул разбитый бокал. Прекрасная чаша была невредима». Дань уважения Виктора окажется той единственной победой, которой ничто не может отнять.