Вопросы, оставшиеся без ответа: Монтрё, 1974–1977

 

Я… еще не закончил доить свой ум.

Интервью, 1974

 

Вы, кажется, сказали, что он застрелился. Это было бы куда романтичнее. Я разочаруюсь в вашей книге, если все закончится в постели.

«Подлинная жизнь Себастьяна Найта»¹

 

I

 

Вначале апреля 1974 года Набоков закончил «Смотри на арлекинов!», но еще до этого ему не терпелось приступить к новой книге. В марте Вера написала Аппелям, собиравшимся летом в Монтрё, что приехать лучше до августа, так как после Набоков, вероятно, будет занят новым романом. В конце апреля он подписал новый договор с издательством «Макгроу-Хилл» на шесть книг в течение последующих четырех лет: «Смотри на арлекинов!» должен был выйти сразу же, последний том русскоязычных рассказов в английском переводе через год, следующий роман через два года, собрание русскоязычных пьес до конца 1976 года, его лекции и новые переводы из русской поэзии девятнадцатого и двадцатого века до конца лета 1978 года. В начале мая Набоков написал Фреду Хиллзу, главному редактору «Макгроу-Хилла», что его «план нового романа на следующий год вырисовывается достаточно четко», поэтому он хотел скорейшей публикации «Смотри на арлекинов!» — чтобы два романа вышли с максимальным интервалом².

Особенность набоковского творческого метода заключалась в том, что он всегда продумывал книгу от начала до конца прежде, чем начать переносить ее на бумагу. Свой последний роман, «Подлинник Лауры», он вынашивал три года, но болезни и иные неурядицы привели к тому, что он успел записать на своих рабочих карточках лишь считанные обрывки сложившейся в воображении картины.

В течение года до того, как он сделал первый шаг в сторону смерти, многочисленные дела отвлекали Набокова от новой книги. Через два дня после окончания работы над чистовиком «Смотри на арлекинов!» приехал Ледиг Ровольт с немецкими переводчиками «Ады» — в третий и последний раз, и Набоковы просидели с ними восемь дней. Холодная весна обострила хроническую невралгию, но творческая энергия Набокова по-прежнему била ключом³. Нервы его еще были натянуты как струны после напряженной работы над окончанием «Смотри на арлекинов!», но в течение месяца до и после своего семидесятипятилетия он сочинил несколько шахматных задач. Три недели спустя он записал первую идею еще одного нового романа: «Вдохновение. Сияющая бессонница. Аромат и снега возлюбленных альпийских склонов. Роман без  я, без он, но с рассказчиком, скользящим глазом,  подразумеваемым повсюду»⁴.

В мае Набоков перечитывал письма Эдмунда Уилсона, чтобы послать их Елене Уилсон, собиравшей корреспонденцию мужа для «Писем о литературе и политике». Набоков написал ей: «Мне не нужно рассказывать Вам, с какой болью я перечитывал послания, относящиеся к ранней, светозарной эпохе нашей переписки» и предложил опубликовать отдельной книгой переписку Набокова — Уилсона сороковых — пятидесятых годов⁵.

21 мая Анри Хелл и Бернар де Фаллуа из французского издательства «Файяр» привезли долгожданный перевод «Ады», выполненный Жилем Шаином; они надеялись, что книга станет литературным событием весеннего сезона. Набоков немедленно принялся проверять перевод, с началом которого ознакомился еще в 1971 году — после долгих поисков хорошего переводчика. Шаин пережил нервный срыв, переводя такой длинный и сложный роман такого требовательного автора — который счел перевод сумбурным⁶.

Чтобы как можно скорей вычитать корректуры «Смотри на арлекинов!», Набоков отказался от летнего отдыха в Италии и предпочел остаться в благонадежной Швейцарии, забронировав комнаты в Церматте на июнь и июль. Отобрать словари и тексты, потребные для работы над срочными корректурами и переводами во время «отпуска», оказалось адски тяжелой задачей: «Мои сложные сборы в дорогу, — писал Набоков в дневнике, — странно соотносятся с моими муками над сочинением предложения». 5 июня Набоков отправился на такси в отель «Мон Сервен» в Церматте. Неделю спустя туда же приехала Вера⁷.

Набоков ловил бабочек — когда позволяли переменчивая погода и его огромная занятость. Две дневниковые записи показывают, что он привез с собой и другие атрибуты своего мира. Зарисовав силуэт пика Маттерхорн, он подчеркнул его сходство со стилизованным профилем Пушкина — столько раз начертанным на полях черновиков самим поэтом — и написал короткое стихотворение о Пушкине и смерти. Другая дневниковая запись показывает, что Набоков замечал и ту сторону жизни, в пренебрежении которой его упрекали некоторые читатели:

 

Услышал с балкона молодую грустную женщину (весь день отволакивавшую сено из одной хибарки в другую, напротив юж. фасада «Мон Сервена»):

La vie? (Крича.) Mais quelle vie? Toi tu dors ou tu bois. Moi je travaille,  je travaille. C'est ma vie![250]⁸

 

В конце июня Фред Хиллз привез верстку «Смотри на арлекинов!». Как и другим посетителям, Набоков показался ему

 

совсем не похожим на свой страшный образ в литературных кругах — совершенно очаровательным, приветливым, светским, готовым обсуждать любой предмет с легкостью и удовольствием. Отчасти его обаяние состояло в том, что, когда вы оставались с ним наедине, он заставлял вас почувствовать себя умнее и речистее, чем вам казалось прежде. На какое-то время он ставил вас в положение равного себе… Никогда не теряя ощущения личного и характерного, он обладал способностью возвысить тему беседы до уровня общей идеи. Беседовать с ним было как танцевать вальс в царстве идей, постоянно меняя партнеров. Любая попытка застрять на одной теме вызывала у него раздражение.

 

Набоков провел Хиллза по горной тропе, в начале восхождения прочитал краткую лекцию о бабочках, а в конце спуска устроил краткий экзамен. Он не скрывал своей радости от того, что человек моложе его на тридцать с лишним лет с трудом поспевает за ним⁹.

В середине июля, после отъезда Хиллза с выправленной версткой «Смотри на арлекинов!», приехали Аппели. Альфред Аппель застал Набокова в великолепной форме — тот, как всегда, горел желанием отправиться на охоту. В первые два дня лил дождь.

 

«Ах, когда прояснится, когда же  прояснится?» — стонал Набоков, шагая по вестибюлю отеля, словно мир был создан предыдущей ночью и он должен был немедленно осмотреть его ослепительные чудеса, описать их и дать им названия. На третий день показался свет, и ранним утром — слишком ранним утром — мы последовали за семидесятипятилетним писателем-натуралистом на охоту за бабочками… Набоков, щурясь и обводя глазами горизонт, говорил без умолку, главным образом о флоре и фауне вокруг нас. «Толстой видел это [густой кустарник] лучше всего… и вы помните, как Чехов описал вон те ягоды в… А! Вот то, что я искал [название по латыни]», и Набоков устремляется вперед, выше, через нагромождение валунов, с сачком наперевес, ни дать ни взять передовой отряд из одного человека, в погоне за бледно-желтой бабочкой. После того как он положил свою поимку («Чудесный экземпляр, чудесный!») в видавшую виды жестянку из-под лейкопластыря «Джонсон и Джонсон», которая служила ему с сороковых годов, восхождение продолжалось («В этом кемпинге подают самое сладкое масло во всех Альпах, я говорю как эксперт, мы можем остановиться по дороге вниз»), настроение Набокова по мере увеличения высоты становилось все более приподнятым, за исключением одного тихого мгновения во время восхождения, когда он приостановился на тропе и указал на склон холма. «Это верхняя граница распространения леса моей юности. Видите эти деревья»¹⁰.

 

Человеческая красота тоже не оставляла его безразличным. Аппель отметил, что Набоков несомненно был vieillard encore vert[251], вовсе не человеком преклонного возраста, и любовался красотой молодости¹¹.

В Церматте Набоков просиживал четыре-пять часов в день над французским переводом «Ады», не менее получаса над каждой страницей. Зная о нервном срыве французского переводчика, Набоков считал своим долгом выправить всю рукопись, опасаясь, что, если он не приведет текст в порядок, жизнь переводчика будет отравлена вконец. Аппель возразил, что это обязанность издателя, что Набоков должен заниматься творчеством. Вера попыталась убедить мужа согласиться с Аппелем, на что тот ответил: «Это было бы бесчестно — не довести дела до конца». Вера покорно улыбнулась Аппелю, словно говоря: «Таких, как он, нет». На этом обсуждение прекратилось, но несколько дней спустя Набоков все-таки попросил издательство «Файяр» найти редактора, который выполол бы манерности из перевода Шаина. Благодаря предварительным исправлениям Жана-Бернара Бланденье Набоков вскоре увеличил свой темп до двадцати минут на страницу¹².

Чтобы хоть как-то почувствовать вкус отдыха, в конце июля Набоковы провели пять дней в Сарнико на озере Исео между Бергамо и Брескией, в доме, который друзья Дмитрия отдали на время в его распоряжение. Пока Дмитрий носился по озеру в моторной лодке, Набоков ловил бабочек на холмах. Пару раз Дмитрий отвозил отца поохотиться на Монт-Изолу — крупнейший озерный остров в Европе, на котором развилась своя, уникальная и чарующая, фауна¹³.

 

II

 

В начале августа Набоков вернулся в «Монтрё палас». Лишенный летних физических нагрузок, он вновь набрал свой зимний вес, восемьдесят пять килограммов, и вскоре записал в дневнике: «Набрал два кило после возвращения в Монтрё, несмотря на то, что выпиваю всего по пол-литра бордо в день и никакого пива». В последние европейские годы Набоков получал особое удовольствие от вина, выпивая по четыре бокала в день и рюмку или две граппы, когда приходили гости, но никто никогда не видел его ни пьяным, ни навеселе¹⁴.

Как всегда, по возвращении в Монтрё на него хлынул поток посетителей, дожидавшихся интервью: ученый-исследователь, журналисты из «Дейли телеграф» и «Эсквайра», швейцарское и немецкое телевидение. Начали приезжать и советские писатели¹⁵.

С двадцатых и до конца шестидесятых русскую литературу можно было четко разделить на эмигрантскую и советскую. Теперь мало что осталось от эмигрантской литературы первой волны: давно уже не было в живых Бунина, Ходасевича и Цветаевой, а Набоков писал по-английски. В шестидесятые и особенно в семидесятые годы граница между советской и зарубежной литературой постепенно начала размываться, так как многие советские писатели, спасаясь от отечественной цензуры, стали печататься на Западе, а зачастую и перебираться туда же — вслед за своими книгами. За Синявским, Бродским, Солженицыным и Виктором Некрасовым последовали Аксенов, Соколов, Войнович и Зиновьев.

Ведущими издателями новаторской советской литературы на Западе были Карл и Эллендеа Проффер, основавшие издательство «Ардис» в городе Анн Арбор. В 1968 году в издательстве «Макгроу-Хилл» вышел «Король, дама, валет» на русском языке — одновременно с публикацией английского перевода. Набоков рассчитывал, что «Машенька» и «Подвиг» (его последние еще не переведенные на английский язык романы) тоже будут переизданы на русском языке, но русский «Король, дама, валет» продавался безнадежно плохо, и «Макгроу-Хилл» не хотел печатать «Машеньку» и «Подвиг», пока не найдется партнер, имеющий выход на русскоязычный рынок. В результате в 1974 году книги вышли совместным изданием «Ардиса» и «Макгроу-Хилла». Осенью того же года Профферы стали подумывать о том, чтобы самостоятельно переиздать другие русские романы Набокова. В середине 1975 года они решили выпустить полное собрание его русских книг¹⁶.

Профферы стали связующим звеном между Набоковыми и русскими писателями, а также русскими читателями. Иосиф Бродский был страстным поклонником Набокова до тех пор, пока Карл Проффер не рассказал ему (разумеется, в смягченных тонах) о том, как Набоков раскритиковал одно из его стихотворений, — с этого момента Бродский начал отвергать Набокова. С другой стороны, Надежда Мандельштам в конце шестидесятых годов яростно спорила с Бродским, выступая против  Набокова, но к середине семидесятых начала открыто восхищаться им. Впоследствии она признавалась, что критиковала Набокова главным образом из зависти[252]¹⁷.

Набоков, убежденный во всемогуществе органов госбезопасности на советской территории, думал, что Солженицын, все еще проживавший в Советском Союзе, печатается на Западе с разрешения КГБ¹⁸. Только в начале 1974 года, когда Солженицына выслали из СССР и на Западе он продолжил разоблачать советский строй, Набоков понял, что советские органы попросту испугались мирового общественного мнения и не решились арестовать самого авторитетного своего критика. В надежде на то, что теперь стало возможным заступаться за диссидентов, в мае 1974 года Набоков написал воззвание в защиту Владимира Буковского. Оно было напечатано в газете «Обсервер»:

 

Героическую речь Буковского на суде в защиту свободы и его пять лет мученичества в психиатрическом тюремном заключении будут долго помнить после того, как погибнут палачи, которым он бросил вызов. Но это плохое утешение для заключенного, страдающего кардиоревматизмом, который переведен в Пермский лагерь и погибнет там, если общественное чудо не спасет его. Я хочу призвать всех людей и все организации, у которых больше связей с Россией, чем у меня, сделать все, что можно, чтобы помочь этому мужественному и бесценному человеку¹⁹.

 

В конце года Набоков услышал от Карла Проффера о процессе Владимира Марамзина, о конфискации и сожжении его книг, среди которых был русский перевод «Лолиты». Набоков послал телеграмму в Ленинградское отделение Союза писателей: «С ужасом узнал, что еще один писатель замучен только за то, что он писатель. Необходимо немедленно освободить Марамзина, чтобы предотвратить новое ужасное преступление»²⁰.

В середине сентября 1974 года в Монтрё побывал Виктор Некрасов — и Набоков впервые познакомился с писателем, выросшим в Советском Союзе. Месяц спустя приехал Владимир Максимов, который больше пришелся по вкусу Набокову²¹. Между визитами Некрасова и Максимова к Набоковым должны были приехать Солженицын с женой.

В августе Набоков прочитал «Архипелаг ГУЛАГ», в котором Солженицын упоминал строгий запрет в Советском Союзе на все, что было связано с интеллектуальной жизнью русских эмигрантов, — например, на «небывалого» писателя Набокова-Сирина. Отношение Набокова к Солженицыну и к «Архипелагу ГУЛАГ» было более сложным: «Его стиль — набор колоритных газетных штампов, аморфный, многословный и изобилующий повторениями, однако отнюдь не лишенный ораторской силы. Неколебимое достоинство этого сочинения — беспощадная историческая правда, уничтожающая самодовольство старых ленинистов»²².

Узнав о переезде Солженицына на Запад, Набоков тут же написал ему, пригласив приехать в Монтрё. Осенью 1974 года Солженицыны жили в Цюрихе и собирались в путешествие; их маршрут пролегал через Монтрё. Солженицын сообщил Набокову предполагаемую дату приезда, Набоков записал в дневнике «6 октября, 11.00. Солженицын с женой», не подозревая о том, что Солженицын ожидал подтверждения их встречи. По словам Майкла Скэммела, биографа Солженицына,

 

ко времени отъезда из Цюриха Солженицыны не получили ответа на свое письмо, и, хотя они каждый день звонили домой, к моменту, когда они добрались до Монтрё, встреча так и не была подтверждена. Теряясь в догадках, что означает это молчание, они доехали до отеля, проползли мимо подъездной дорожки, обсуждая, стоит заезжать или нет, и в конце концов решили не останавливаться, боясь, что Набоков болен или у него есть другая веская причина не встречаться с ними в тот день.

 

Две недели спустя Набоковы рассказали приехавшему в Монтрё Максимову, что заказали обед на четверых в отдельном зале и более часа ждали Солженицыных. Они все еще переживали и строили догадки, почему Солженицыны так и не появились. Вскоре после этого Максимов побывал у Солженицыных, узнал о том, что произошло, и тут же позвонил Набокову, чтобы разъяснить, какое вышло недоразумение. Однако, как пишет Скэммел, «два главы ордена так и не поговорили друг с другом, так никогда и не встретились»²³.

 

III

 

В начале октября Набоков начал переводить русские рассказы для своего последнего сборника «Подробности заката». Дмитрий подготовил черновой перевод нескольких рассказов, Набоков переводил все остальные. Главной задачей на зиму оставался горемычный французский перевод «Ады». Набоков ощущал необходимость расправиться со всеми переводами прежде, чем садиться за новый роман, «который продолжает еженощно добавлять пару часов к моей привычной бессоннице». В конце ноября он вновь плотно занялся французской «Адой», работая каждое утро с шести до девяти, а иногда и еще по два часа после обеда, чтобы управиться до января, одновременно стараясь закончить «Подробности заката», которые должны были поспеть к тому же сроку, и проверяя обычное количество корректур. Время от времени в поисках точного французского эквивалента он затрачивал на одну фразу даже больше тех двадцати минут, которые обычно уходили на одну страницу. Французскому издателю Набоков написал: «Итальянский перевод бедной девочки был bâclée[253], бездумно, бездарно слеплен менее чем за два месяца. Немецкий созревал годы, причем издатель и переводчик приезжали сюда для многочисленных обсуждений. Но именно французской „Аде“ я даю кровь моего мозга, и я не остановлюсь, пока не достигну личной иллюзии совершенства»²⁴.

Увидев, как медленно продвигается работа, Набоков ускорил темп и к концу декабря практически целыми днями корпел над «Адой». За окнами не упало ни единой снежинки — стояла самая теплая зима с тех пор, как Набоковы поселились в Монтрё. В «Монтрё паласе» же атмосфера была суровой. Семидесятипятилетний Набоков вставал в шесть утра и работал целый день, после обеда садясь за «Подробности заката», даже приучил себя быстро ужинать в половине седьмого, чтобы потом вернуться в свой кабинет к «Аде». Долгие часы работы и жесткие сроки — беспокоившие Набокова главным образом из-за того, что они отвлекали его от «единственной вещи, которая для него важна: его новой книги» — по словам Дмитрия, стали основным фактором, подорвавшим здоровье его отца в последние два года жизни²⁵.

Во второй половине февраля 1975 года Набоков закончил править французский перевод «Ады», но и тут было не до отдыха — в марте и апреле ему предстояло проверять корректуры, чтобы книга ушла в печать в мае. Любопытно, что, несмотря на всю эту напряженную работу, в апреле Набоков еще подумывал о том, чтобы взяться за более трудную задачу: в одиночку перевести «Аду» «на русский — не совжаргон и не совгазетный штамп, но романтичный и точный русский язык»²⁶.

В конце 1974-го Тедди Коллек, мэр Иерусалима, пригласил Набокова посетить Израиль в качестве официального гостя. В ответ Набоков пошутил, что с удовольствием половит бабочек в горах Моава, и ждал, когда у него появится время воспользоваться приглашением. В апреле 1976 года он забронировал апартаменты в «Мишкенат Шаананим», историческом здании, предназначенном для приезжающих художников и ученых, на апрель 1977 года, но когда настал срок, Набоков уже мог путешествовать только в карете скорой помощи²⁷.

Приглашение Коллека стало для Набокова призрачной возможностью побега от бесконечных дел, накопившихся за зиму 1974–1975 годов. Справляться с делами стало еще труднее, чем прежде, поскольку Вера начала глохнуть, а ее секретарша заболела²⁸.

Литературный трастовый фонд, созданный Набоковым за пятнадцать лет до этого, чтобы облегчить бремя налогов, оказался больше не нужен, и было принято решение его ликвидировать. После того как все формальности были улажены, в благодарность Набоков послал своему другу и доверенному лицу Уильяму Макгвайру целый ящик «Шива Регал»²⁹.

Нужно было что-то делать с книгой Филда. Нью-йоркские адвокаты Набокова пригрозили Филду, что не позволят ему цитировать неопубликованные набоковские материалы, и в начале 1975 года начали переговоры с редактором Филда из «Вайкинга». В течение последующих пятнадцати месяцев им удалось заставить Филда изъять из текста или исправить практически все абзацы, наиболее неприятные Набокову³⁰.

Серьезно беспокоили его и задержки в получении гонораров от издательства «Макгроу-Хилл», особенно за иностранные права. Эти задержки отчасти объяснялись невероятно сложными бухгалтерскими процедурами в издательстве, но Набоков подозревал, что издатель просто охладел к нему. «Прозрачные вещи», «Твердые убеждения» и «Лолита: киносценарий» продавались плохо. Роман «Смотри на арлекинов!» был опубликован осенью 1974 года. Критики реагировали на него по-разному: любители Набокова оценили книгу не слишком высоко, зато пустозвоны расхвалили до небес, сочтя менее непонятной, чем «Ада» или «Прозрачные вещи». Роман был выдвинут на Национальную книжную премию, но все равно продавался довольно вяло. «Макгроу-Хиллу» пришлось затянуть поясок, в результате чего оно потеряло свой и прежде скудный аппетит к художественной литературе. Издательство даже не слишком стремилось рекламировать Набокова: из-за инфляции, обменного курса, заложенного в договор, и падения доллара книги Набокова практически не приносили его издателям прибыли³¹.

Набоковым не нравилось то, что им все время приходилось иметь дело с разными представителями «Макгроу-Хилла» — они предпочли бы вести всю переписку через Беверли Лу, руководителя отдела смежных прав и ответственного редактора. Беверли Лу дважды в год бывала в Европе, но не решалась назначить встречу с Набоковыми. Однако после того, как осенью 1974 года Вера Набокова заметила, что Лу следовало бы заехать к ним в гости, та восприняла это как приказ и в середине апреля 1975 года впервые появилась в Монтрё. Они должны были встретиться в главном вестибюле отеля. Кроме Набокова, шагавшего взад-вперед, в вестибюле никого не было. Он никогда прежде не видел Лу и не знал, что у нее азиатская внешность, но тут же признал ее и расположил к себе. С тех пор Набоковы принимали Лу почти что как члена семьи³².

После публикации «Ada ou l'ardeur» в мая 1975 года из Франции посыпались новые запросы на интервью. Важнейшим событием стало участие Набокова в известной книжной телепрограмме Бернара Пиво «Апострофы». Пиво удалось убедить Набокова появиться на экране в прямом эфире, в присутствии зрителей в студии, однако Набоков настоял, чтобы вместо обычного круглого стола Бернар Пиво задавал вопросы, на которые он заранее подготовил ответы. 30 мая он отправился в Париж; трансляция состоялась в 21.40 — обычно в это время Набоков уже ложился спать. Свои аккуратно написанные ответы он зачитывал с карточек, спрятанных за лежащей перед ним стопкой книг. Многим постоянным зрителям программы Пиво, привыкшим к живым и сумбурным диспутам между несколькими приглашенными писателями, ответы Набокова показались неприглядно-заученными, лишенными спонтанности. Лишь изредка он позволял себе шутливый экспромт — например, когда Пиво предложил ему чаю из чайника, в котором на самом деле был чистый виски. Под смех знающей о подвохе аудитории Набоков сделал вид, что внимательно изучает цвет жидкости в стакане, и заметил, что чай, похоже, очень крепкий. Бернар Пиво предложил налить ему еще, на что Набоков ответил: «В этот раз, полагаю, будет кофе». Впоследствии Пиво считал программу с Набоковым своим крупнейшим достижением за все время существования этой передачи и неоднократно повторял ее[254]³³.

Во Франции «Аде» сопутствовал такой же грандиозный успех, как в Италии и в Германии. «Экспре» назвала ее «le plus beau livre de souvenirs depuis Proust et Chateaubriand»[255], ее избрали для своих программ два книжных клуба, и роман занял второе место в списке бестселлеров³⁴.

 

IV

 

Успех французской «Ады» достался тяжелым трудом, и 18 июня Набоковы отправились в Давос — на заслуженный отдых. Величавая красота гор и изобилие бабочек помогли Набокову отдохнуть душой, но нанесли тяжелый удар по его плоти. В конце июля семидесятишестилетний Набоков забрался на высоту 1900 метров, поскользнулся на крутом склоне и упал. Сачок его скатился еще дальше вниз и зацепился за еловую ветку. Набоков потянулся за сачком, снова упал, ушибся еще сильнее, чем в первый раз, — и понял, что не может подняться. Это рассмешило его — тоже мне Хью Персон. Он стал дожидаться, пока над ним проедет вагонетка канатной дороги, но туристы увидели, как он машет им и смеется, и решили, что у него все в порядке. Только на обратном пути вагоновожатый заметил, что загорелый старик в шортах лежит все на том же месте, и послал ему на помощь двух мужчин с носилками. Набоков пролежал на склоне два с половиной часа³⁵.

Переломов у него не обнаружили, но пришлось провести несколько дней в постели. В конце месяца он уже вновь ловил бабочек, хотя и с другим сачком — старый так и остался висеть на ветке, «как лира Овидия». Впрочем, многие близкие ему люди считали, что Набоков так никогда до конца и не оправился после этого падения³⁶.

Когда в конце июля они вернулись из прохладного Давоса в душное Монтрё, самочувствие Набокова стало постепенно ухудшаться. В начале сентября он прошел урографическое обследование. Выяснилось, что у него опухоль предстательной железы, возможно злокачественная. 15 октября он лег в клинику «Моншуази», маленькое частное заведение в Лозанне. На следующий день его прооперировали, и, ко всеобщему облегчению, опухоль оказалась доброкачественной аденомой. Две недели спустя изможденный Набоков вернулся домой и, вопреки совету врача, тут же принялся за работу — чем, несомненно, замедлил мучительное выздоровление³⁷.

В начале декабря Набоков объявил: «Энергично возвращаюсь к бездне моего нового романа», рабочее название которого было «A Passing Fashion»[256], и 10 декабря начал писать всерьез — не менее трех карточек в день. Несмотря на незначительную инфекцию, явившуюся запоздалым последствием операции, к концу января он целиком погрузился в новый роман и даже рассчитывал закончить его к середине лета. Возраст и нервная энергия усилили его бессонницу, сделав совершенно «безнадежной» — новые таблетки действовали лишь в течение двух-трех ночей. В начале февраля он отметил в дневнике продвижение романа: «Новый роман более или менее закончен, и переписано 54 карточки. В 4 пачках из различных частей романа. Плюс записи и черновики. 50 дней с 10 дек. 1975. Не слишком много». К середине февраля он дал роману окончательное название, «Подлинник Лауры», и написал Фреду Хиллзу: «Я дивно провожу время с моим новым романом»³⁸.

Продвигались и другие проекты. Обрадовавшись планам «Ардиса» издать полное двухтомное собрание его русских рассказов, Набоков решил перевести на русский язык все изменения, внесенные в текст при переводе на английский. В марте он передумал и предложил «Ардису» на выбор томик «патриотических» стихов — пятнадцать — двадцать стихотворений, тематику которых он считал слишком злободневной для сборника «Стихи и задачи», — или же большое собрание его русских стихов. Профферы, естественно, выбрали большое собрание³⁹.

Другой проект Набоков задумал еще весной 1974 года, разбирая свою переписку с Эдмундом Уилсоном. В январе 1976 года он предложил «Макгроу-Хилл» опубликовать переписку Набокова — Уилсона. Елене Уилсон Набоков порекомендовал в качестве редактора Саймона Карлинского, пленившего его своими подробными и вдумчивыми комментариями к собранию писем Чехова. Елена Уилсон согласилась с выбором Набокова⁴⁰, но сборник стихов и «Письма Набокова — Уилсона» появились на полках книжных магазинов только через два года после смерти Набокова.

Набоков продолжал отмечать в дневнике продвижение нового романа, который он нежно называл TOOL[257] (The Original of Laura). «Продолжаю со скоростью 5 или 6 карточек в день, — записал он в начале февраля, — но многое приходится переписывать заново». Несколько дней спустя: «Переписал в окончательной форме 50 карточек = 5000 слов». Весь месяц он активно работал и 20 апреля радостно доложил «Макгроу-Хилл», что написал более ста печатных страниц, почти что половину романа. Неделю спустя он рассчитывал закончить роман до конца лета. Этому не суждено было случиться⁴¹.

 

V

 

Последней книгой, которую Набоков закончил и которая была опубликована при его жизни, стал сборник «Подробности заката», вышедший в свет весной 1976 года. Рецензенты приняли его на ура — сборник состоял в основном из несложных ранних рассказов, написанных около 1928 года, — но читатели его почти что не заметили. Предыдущий сборник («Истребление тиранов и другие рассказы») только что выдвинули на Национальную книжную премию, которой он — вслед за «Пниным», «Бледным огнем», «Прозрачными вещами» и «Смотри на арлекинов!» — так и не получил.

В середине семидесятых годов реакция читателей и писателей на Набокова представляла собой странную смесь. До самой смерти его называли «безусловно величайшим из ныне живущих мастеров слова». Такие писатели, как Апдайк и Берджесс, Солженицын и Роб-Грийе, ведущие литераторы, пишущие на трех известных Набокову языках, считали его гением, самым интересным писателем последних десятилетий. Но, как написал Дж.Д. О'Хара в год смерти Набокова, он занимал «странное положение в Альпах современной литературы, им восхищались, но в то же время о нем не помнили» ⁴².

Тому были свои причины. За последние четырнадцать лет вышло множество новых книг Набокова, равно как и переводов его старых русскоязычных вещей: «Бледный огонь», «Дар», «Защита Лужина», четырехтомный «Евгений Онегин», «Отчаяние», «Соглядатай», «Квартет Набокова», «Память, говори», «Изобретение Вальса», «Лолита» на русском языке, «Король, дама, валет», «Ада», «Машенька», «Стихи и задачи», «Подвиг», «Прозрачные вещи», «Русская красавица», «Твердые убеждения», «Лолита: киносценарий», «Смотри на арлекинов!», «Истребление тиранов», переизданный «Евгений Онегин» и наконец «Подробности заката» — целых двадцать девять томов, критики и читатели пресытились Набоковым. Издательство «Макгроу-Хилл» утратило интерес к художественной литературе и к автору, произведения которого уже не приносили большой прибыли, и почти что не рекламировало новых книг Набокова.

Все глубже закапываясь в сундуки своего литературного прошлого в поисках материала для новых переводов, Набоков извлек оттуда «Подробности заката» и «Машеньку» — книги, которые, при всех своих достоинствах, не могли вызвать у читателей такого восторга, как переведенные в шестидесятые годы «Дар» и «Защита Лужина». Если говорить о временах более близких, три его последних англоязычных романа вызвали неодобрительную реакцию. Многие считали, что за красочной многогранностью «Ады» скрывается нравственная слепота и недостаток художественного чутья, что «Прозрачные вещи» раздражают своей нарочитой скудостью, а «Смотри на арлекинов!» — очевидным нарциссизмом. В середине шестидесятых годов преподаватели американской литературы рассказывали своим студентам про «Лолиту», «Пнина», «Бледный огонь» и «Память, говори», но «Ада» озадачила их, поскольку вроде как требовала довольно приличного владения русским языком. Книга Эндрю Филда «Набоков: его жизнь в искусстве», в то время самая широко известная литературоведческая работа о Набокове, не могла убедить читателей в гениальности Набокова, сводя все его сюжеты к исследованию роли художника в обществе⁴³.

Изменились и литературные вкусы. С зарождением феминизма начали вызывать большой интерес такие писательницы, как Дорис Лессинг и Маргарет Этвуд. Набоков с его джентльменским кодексом чести и чисто мужским взглядом на мир, воспринимавший женщину скорее как музу, нежели как писательницу, казался атавизмом — ведь именно он придумал Гумберта, для которого Лолита существует лишь как объект его  эмоций и его  воображения. Многие читатели не понимали, что Набоков видел в Лолите прежде всего уникальную личность, что она была из числа его любимых персонажей и что автор гневно осуждает Гумберта, который манипулирует всеми  женщинами в своей жизни.

В шестидесятые — семидесятые годы, когда мир пытался стряхнуть наследие колониализма и признать ограниченность исторического евроцентризма, возник интерес к латиноамериканским, карибским и африканским писателям — таким как Гарсия Маркес, Найпол и Ачебе. Набоков же был более ярко выраженным европейцем, чем любой современный ему писатель, и оставался безразличным к «скучной этнопсихологии»⁴⁴, к фольклору и к примитивному искусству. С другой стороны, он многого не принимал в европейской культуре — от средневекового христианства до современного марксизма, от древнегреческой драматургии до французского неоклассицизма; он прекрасно сознавал варварство колониализма и ненавидел расизм во всех его проявлениях. Однако, с точки зрения семидесятых годов двадцатого века, он был слишком уж привержен западному искусству и западным идеалам.

Набоков всегда был не в ладах со своей эпохой, хотя и знал: для того чтобы запечатлеть вечные человеческие эмоции, необходимо понять особенности своего времени и места, где ты живешь. В 1963 году, когда его спросили, как он представляет свое литературное будущее, он ответил, что в 2063 году можно будет открыть газету и увидеть в разделе книжного обозрения: «„Никто теперь не читает Набокова или Фулмерфорда“. Ужасный вопрос: кто он, этот бедный Фулмерфорд?»⁴⁵ В шестидесятые годы ему не было равных. В середине семидесятых один критик писал, что слава Набокова прошла и он стал «анахронизмом, которому практически нечего предложить серьезным читателям», хотя другой, за несколько недель до смерти Набокова, назвал его «крупнейшим писателем западного мира»⁴⁶. После смерти Набокова интерес к нему на какое-то время снизился, но возродился вновь к началу девяностых годов: в Америке, Франции, Германии, Италии и России многие считают его крупнейшим писателем двадцатого века и одним из величайших писателей всех времен.

 

VI

 

У Набокова были куда более насущные беспокойства. 24 апреля 1976 года, на следующий день после того, как ему исполнилось семьдесят семь лет, он записал в дневнике: «В час ночи был разбужен от краткого сна ужасной тревогой типа „это оно“. Осторожно  закричал, надеясь разбудить Веру в соседней комнате, но не сумел (потому что чувствовал себя вполне нормально)». Неделю спустя он зацепился ногой за что-то на полу ванной комнаты, потерял равновесие, упал и ударился затылком. Оказалось сотрясение мозга, и его на «скорой помощи» отвезли в клинический комплекс кантона Во в Лозанне, где он пролежал десять дней. Вернувшись в Монтрё, он почувствовал, что даже во время коротких прогулок ноги будто наливаются свинцом. Ночью было не легче, так как снотворные таблетки действовали все хуже. Врачи постоянно прописывали ему новые пилюли, — одно снотворное он принимал три ночи подряд, и у него начались обильные галлюцинации. «Больше никогда!» — поклялся Набоков⁴⁷.

В конце мая они с Верой решили поехать отдыхать на шесть-семь недель во Флимс в Энгадинах. Они собирались уехать 8 июня, но приступ радикулита заставил Набокова на неделю отложить отъезд. За три дня до заново назначенной даты у него поднялась температура. После этого он всерьез разболелся, врачи подозревали какую-то непонятную инфекцию, и 17 июня его в полусознательном состоянии перевезли в «Моншуази», частную клинику в Лозанне, где предыдущей осенью ему делали операцию предстательной железы⁴⁸.

В перерывах между болезнями Набоков читал. Незадолго до последней госпитализации он прочитал изданную «Ардисом» и присланную взволнованным Карлом Проффером «Школу для дураков» Саши Соколова, которую назвал «очаровательной, трагической и трогательной книгой», лучшим известным ему образцом новой советской литературы. Он восторженно проглотил «Бабочек Северной Америки» Хоува, «работу, которую мы, американские лепидоптерологи, ждали с тех пор, как жалкая и бессовестная компиляция Холланда появилась в „исправленном“ издании 1932 года». Эти книги Набоков взял с собой в больницу, плюс еще одну, вызвавшую у него профессиональное восхищение третьей разновидности: шеститомный перевод «Божественной комедии» Чарльза Синглтона. Перевод и комментарий показались Набокову великолепными, и он написал издателю книги Уильяму Макгвайру из «Боллинджена»: «Какая всепобеждающая радость — видеть, как после многих лет неразборчивого пересказа в переводе вновь разгорается свет буквальности!»⁴⁹

Но отчетливее других стояли перед ним строки его неоконченной книги. День за днем — около пятидесяти раз за несколько недель, проведенных в бреду, он возвращался к «Подлиннику Лауры», в его воображении уже законченному, и вслух читал его «маленькой грезовой аудитории в обнесенном стеной саду. Моя аудитория состояла из павлинов, голубей, моих давно умерших родителей, двух кипарисов, нескольких юных сиделок, сгрудившихся вокруг, и семейного врача, такого старого, что он стал почти что невидим»⁵⁰.

Реальные врачи не могли установить причины его бреда. По-видимому, у Набокова сперва была бронхопневмония, но подлинную причину лихорадки установили только когда Дмитрий предложил сделать анализы на натрий и калий — судя по всему, их низкий уровень и привел к полукоматозному состоянию — и другие анализы, связанные с той частью тела, где Набокова оперировали в октябре. Тогда-то обнаружилась тяжелая инфекция мочеиспускательного канала, и Набокова пришлось срочно госпитализировать⁵¹.

9 июля его перевели в больницу «Нестле» в больничном комплексе кантона Во. В больнице не хватало персонала, и за Набоковым ухаживали частные сиделки. В конце июля он начал выздоравливать, но был еще очень слаб после нескольких недель лихорадки. Обычно в конце лета он был на пике физической формы, но долгое лежание в постели затормозило его выздоровление — в то лето Набоков не ловил бабочек, впервые с 1957 года, когда «Евгений Онегин» не выпускал его из-за стола. Лето стало тяжелым и для Веры — пытаясь удержать мужа от падения, она повредила позвоночник, два раза за лето лежала в больнице, а теперь почти не могла двинуть правым плечом⁵².

Самоуверенный молодой врач из «Нестле» заверил Веру, что ее муж идет на поправку, и 7 сентября Набокова выписали. Они с Верой тотчас же отправились в клинику «Вальмон» в Глионе — санаторий для богатых и знаменитых в горах над Монтрё с чудесным видом на Женевское озеро и Савойские Альпы — проходить двухнедельный курс восстановления и физиотерапии⁵³.

 

VII

 

21 сентября, после трехмесячного мотания по больницам, Набоков вернулся в «Монтрё палас». В конце месяца приехала Беверли Лу. Набоков был слаб и с трудом ходил, но не предавался унынию. Беверли Лу тоже незадолго до этого побывала в больнице и сказала Набокову, что ей там очень понравилось. «Я тоже ничего не имею против больниц», — ответил Набоков. «Да ну, ты жалуешься все время», — засмеялась Вера. «Только потому, что тебя там нет. Я бы ничего не имел против больничного пребывания, если б мог взять тебя, посадить в нагрудный карман и забрать с собой». Эти слова только подтвердили мнение Беверли Лу, что Набоков был «до безумия влюблен в Веру… это сквозило в каждом взгляде»⁵⁴.

В конце сентября его еще мучила боль в ногах, время от времени поднималась температура. 30 сентября он радостно записал в дневнике, что у него нормальная температура и что «боль в ногах внезапно прошла после 3 месяцев. Я даже могу бегать!».  До конца года он отбирал русские стихотворения для своего сборника, отмечая синим или красным карандашом любимые стихи в тонких тетрадках 1917–1923 годов, в толстых, с мрамористыми обложками тетрадях своей матери десятых — двадцатых годов и в Вериных альбомах, в которые она с самого начала двадцатых годов вклеивала вырезки из эмигрантской прессы⁵⁵.

Ослабевший от высокой температуры, отсутствия физических упражнений и постоянного недосыпа, Набоков жаловался на то, что, по его стандартам, было «ужасной ленью». Мысленно он продолжал работать над «Подлинником Лауры» и практически закончил его в уме, но сесть и записать не получалось. Диктовать он тоже не мог. Выполнять работу в срок стало трудно. Французский издатель Жуллиар просил Набокова оценить пробные переводы «Истребления тиранов», но у того просто не было сил, чтобы работать с двумя текстами одновременно⁵⁶.

В конце ноября он собрался с силами и дал интервью, в котором легко узнать прежнего Набокова: «Моя пищевая диета обычно состоит из хлеба и масла, прозрачного меда, вина, жареной утки с красным черничным джемом и подобной непритязательной снеди… Мой творческий распорядок более замысловат, но два часа размышлений, между двумя и четырьмя часами ночи, когда действие первой снотворной таблетки иссякает, а второй — еще не начинается, и короткий период работы в середине дня — вот все, что нужно моему новому роману»⁵⁷. Хотя даже несколько месяцев спустя после выхода из больницы он чувствовал недомогание, он старался не показывать слабости, не показывать, что жить ему осталось недолго. Он сказал, что надеется половить бабочек в Израиле в мае 1977 года. В своем последнем интервью в начале февраля 1977 года Набоков заявил, что рассчитывает при первой же возможности вернуться в Соединенные Штаты. Приезжавшим в Монтрё друзьям он рассказывал, что его новый роман практически закончен. Но что бы он ни говорил, это последнее интервью Би-Би-Си выдает его плохое самочувствие. Серое и вялое лицо, он тяжело дышит, движения замедленны. Тело плохо его слушается, голос звучит безжизненно, и он ошибается, даже когда пытается читать свои заранее заготовленные ответы. Бессонница мучила его хуже прежнего, целыми днями Набоков ощущал слабость и уже не мог собраться с силами для того, чтобы перенести хотя бы часть нового романа на бумагу⁵⁸.

 

VIII

 

В феврале 1977 года ему стало лучше, хотя он по-прежнему ходил с палочкой и не мог работать — бессонные ночи поглощали всю энергию, необходимую для творчества. Март оказался необычайно теплым, и Дмитрий сопровождал исхудавшего и слабого Набокова на короткие прогулки по Гран-Рю: «У отца всегда находилась веселая острота для аптекаря и продавца газет, он ни разу не пожаловался на свою слабость», — вспоминает Дмитрий. В начале марта в Монтрё побывала Белла Ахмадулина, ведущая советская поэтесса, — она не знала, каким энергичным был Набоков два года назад, и думала, что он здоров и бодр: как всегда, он изо всех сил старался развлекать и дразнить и друзей, и посторонних⁵⁹.

В середине марта Дмитрий отправился в Женеву послушать выступление друга в «Женитьбе Фигаро». Разморенный теплым весенним воздухом, он не взял с собой пальто, но когда он вышел из театра, подул холодный ветер. Дмитрий простудился, на следующий день у него появился сухой кашель, и еще через день он свалился со свирепствовавшим в тот год гриппом. Вера тоже заразилась. Дмитрий умолял отца не приближаться к нему, но вечером Набоков принес ему в комнату ужин на подносе и томик Мюссе⁶⁰.

«Пару дней спустя, — вспоминает Дмитрий, — он слегка охрип и начал чаще обычного прочищать горло; но еще несколько дней настаивал, что все в порядке». Вскоре Набоков слег с высокой температурой. К 19 марта температура поднялась еще выше, и его на «скорой помощи» отвезли в больницу «Нестле» в Лозанне. Оказавшись в палате, как две капли воды похожей на ту, в которой он лежал предыдущим летом, Набоков записал в дневнике: «Все начинается заново». Грипп вскоре перешел в бронхопневмонию, и он пробыл в больнице семь недель⁶¹.

Когда 7 мая он вернулся в Монтрё, там стояла весна, противная, как осень. Несколько дней спустя приехали Карл и Эллендеа Проффер. С прошлого приезда они опубликовали пять русских книг Набокова и собирались публиковать остальные. Набоков был в восторге: все это так разительно отличалось от его злоключений за четверть века до этого. Однако Профферы, знавшие до этого семидесятилетнего, пышущего здоровьем Набокова, расстроились, увидев его согбенным и усохшим. Он уже ходил без палочки, но было видно, что движение причиняет ему боль. При этом он был по-прежнему бодр и старался повеселить их, отпускал шутки о своей андалузийской дочери и пытался сесть на поднос с чаем, стоявший на кушетке⁶².

Он сохранял бодрость и, когда мог, работал над «Подлинником Лауры». 18 мая он записал в дневнике: «Легкий бред, темп. 37,5. Возможно ли, что все начинается заново?» Его почерк стал неразборчивым, он не мог сосредоточиться. Елена Сикорская, прекрасно игравшая в «Эрудит», любила проигрывать брату, когда они играли по-русски, но в очередной ее приезд величайший словесный кудесник проиграл двести очков⁶³.

В начале июня у него опять начала подниматься температура — между 37,1 и 37,6, но общее состояние его не изменилось. 5 июня температура повысилась до 38, и его вновь перевезли в больничный комплекс в Лозанне в надежде установить, почему после операции у него не проходит лихорадка. Но причину жара не могли выявить никакие анализы⁶⁴.

Состояние Набокова оставалось совершенно непонятным — тяжелым, но не опасным. Он пытался читать только что опубликованную в США книгу Филда «Набоков: его жизнь в частностях», но книга оказалась слишком скучной, и он вскоре отложил ее. В середине июня он еще надеялся поехать с Верой в Канны, когда поправится. Несколько дней спустя один врач предположил, что у него псевдомонас, распространенная больничная бацилла, но анализы этого не подтвердили⁶⁵.

Набоков сильно ослабел, и врачи могли давать ему одни лишь антибиотики, причем довольно бессистемно. В конце июня один из врачей сообщил Вере, что Набоков, похоже, выздоравливает, но она возразила, что, по ее мнению, он умирает. Врач настаивал, что он  знает лучше. Но Набоков продолжал слабеть, и врачи наконец встревожились. Как пишет Дмитрий: «Пока мы с мамой ждали, когда многозначительно молчащие профессора наконец разродятся хоть какими-то словами, аура снисходительного увещевания постепенно выцветала, и в нас нарастало тревожное ощущение, что высказывания врача переводят нас от края кровати к краю могилы». Набоков, до тех пор не терявший надежды, похоже, смирился с неизбежным⁶⁶.

Увидев отца в предпоследний раз, Дмитрий, как обычно, на прощание поцеловал его в лоб, и глаза Набокова внезапно наполнились слезами. Дмитрий спросил отца, почему он плачет, и Набоков ответил, что у некой бабочки сейчас как раз самый лет, и по глазам его было ясно, что он уже не надеется ее увидеть⁶⁷.

«Конец был быстрым, — вспоминает Дмитрий, — случайный сквозняк от двери и окна, одновременно оставленных открытыми невнимательной, простуженной сиделкой». Температура поднялась до 39, затем — до 40. Развился отек бронхов, в легких скопилось огромное количество жидкости, которую пришлось откачивать. Антибиотики и физиотерапия уже не помогали⁶⁸.

30 июня его перевели в реанимацию. Отек легких все прогрессировал, и Набоков с трудом дышал. Вызвали еще одного специалиста, который должен был осмотреть пациента 2 июля, но в тот теплый солнечный день стало очевидно, что Набоков угасает. Вера и Дмитрий сидели в палате, уверенные, что он в сознании, но слишком слаб, чтобы на них реагировать. Без десяти семь вечера Набоков трижды простонал, и сердце его остановилось⁶⁹.

 

IX

 

Непосредственная причина смерти была ясна — скопление жидкости в легких; но отчего в последние полтора года у него постоянно поднималась температура, так и осталось загадкой⁷⁰.

Набокова кремировали в Веве 7 июля 1977 года. Состоялась скромная гражданская панихида, на которой присутствовали всего лишь несколько друзей и членов семьи: Вера, Дмитрий, Елена, двоюродные братья Николай и Сергей, немецкий издатель Ледиг Ровольт, Беверли Лу, друзья Набоковых по Монтрё Мартин и Маргарет Ньюстед и еще два-три человека. На следующий день прах Набокова погребли на кладбище Кларенс, под сенью замка Шателяр; при этом присутствовали только Вера и Дмитрий. На том же кладбище похоронена двоюродная бабка Набокова Прасковья-Александра Набокова, урожденная Толстая, 1837–1909, и на ее могиле установлено изваяние. Могила Набокова отмечена куда скромнее — широкой сизой мраморной плитой без всяких украшений, с лаконичной надписью: «VLADIMIR NABOKOV ECRIVAIN[258] 1899–1977».

Две недели спустя Беверли Лу организовала панихиду в Америке. Такой жары в Нью-Йорке не было уже сорок лет — 104 градуса по Фаренгейту[259], невыносимая влажность — но в аудиторию издательства «Макгроу-Хилл» набилось пятьсот человек, которым пришлось стоя слушать выступления Гарольда Макгроу, Альфреда Аппеля, Джулиана Мойнахана, Альфреда Казина, Джона Апдайка, Дмитрия Набокова⁷¹.

Но Набокова помнят не по панихидам. После своей первой лекции по «Лолите» Альфред Аппель услышал диалог двух первокурсников: «Разве ты не любишь каждое предложение?» — «Да. А какие твои любимые абзацы?»⁷² Или аннотация на конверте советской пластинки 1989 года, на которой записана набоковская проза: «Возникает желание по несколько раз перечитывать каждое предложение, наслаждаясь его ритмом, его метафорами, его сравнениями. Почтительно сохраняя в своих произведениях лучшие традиции русской прозы, прозы Пушкина, Лермонтова, Чехова и Бунина, Набоков создает свой собственный стиль, уникальный по образности, по плавности и музыкальности фразировки»⁷³.

Эти слова на конверте пластинки, выпущенной фирмой «Мелодия», знаменуют самые неожиданные изменения в литературной судьбе Набокова, случившиеся в течение десяти лет после его смерти: с июля 1986 года Набокова начали реабилитировать в Советском Союзе — сначала опасливо, потом стремительно, и в 1988 году советские читатели получили даже «Приглашение на казнь» и «Дар», хотя некоторые политически острые абзацы и были поначалу выпущены. Набокова официально признали национальным достоянием. В зале бывшего Тенишевского училища и в доме 47 по улице Герцена прошли вечера его творчества[260]. Выра, Батово и особняк в Рождествено вошли в официальную экскурсию по набоковским местам. Популярность Набокова выросла настолько, что его начали в шутку называть единственным «писателем перестройки». В англоязычном мире Дмитрий Набоков подготовил издание набоковских лекций и писем; уже без помощи отца он перевел на английский язык остальные его рассказы, стихи и пьесы. Вера Набокова, постаревшая и ослабевшая, перевела «Бледный огонь», отредактировала перевод «Пнина» и, когда ей было за восемьдесят, думала перевести на русский язык «Аду». Дмитрий уговаривал ее приехать к нему во Флориду, но она не могла покинуть «Монтрё палас» и находящуюся всего в нескольких сотнях метров от него могилу мужа⁷⁴. В 1990 году крыло «Синь» закрыли на ремонт, и Вера переехала в квартиру выше по холму, с видом на отель и еще ближе к кладбищу. Она умерла 7 апреля 1991 года, и ее прах положили в урну с прахом ее мужа.

 

X

 

Набоков пытался постичь тайну смерти еще до того, как пули размозжили голову лучшему другу его детства, до того, как убийца прострелил сердце его горячо любимому отцу. В каждом из романов он со всей силой своего воображения описывал таинство смерти: Лужин, упавший на землю словно на шахматную доску; Смуров, который, застрелившись, продолжает свой рассказ; Мартын, растворившийся в пейзаже, словно увековеченный в картине; обезглавленный Цинциннат, встающий и идущий к подобным ему существам; Ада и Ван, умирающие в свою книгу; Хью Персон, задыхающийся среди языков пламени, когда мертвый рассказчик приветствует его на пороге смерти, и многое другое.

В декабре 1974 года, почти за три года до смерти, Набоков придумал первое пробное заглавие «Подлинника Лауры»: «Dying is Fun» («Умирать уморительно»)⁷⁵. Из того, что мы видели по эту сторону занавеса, его собственная смерть веселой не показалась бы — никакого ликования, никакого ослепительного преображения. Оставшийся без ответа вечный вопрос о том, что такое смерть, вытеснили обыкновенные инфекции — и вопросы родных об их причине так и остались без ответа. Медленно угасавший Набоков так и не смог перенести на бумагу уже законченный в воображении роман и в свою очередь навсегда оставил без ответа вопрос читателей, любопытствующих о его последней книге.

Когда-то он написал в неопубликованном[261] и незаконченном продолжении «Дара»: «Горечь прерванной жизни ничто перед горечью прерванной работы: вероятность загробного продления первой кажется бесконечной по сравнению с безнадежной недооконченностью второй. Там, быть может, она покажется вздором, но здесь она все-таки не дописана»⁷⁶.

На это лучше всего ответить словами из книги, которую Набоков не только закончил, но и опубликовал:

 

— А все-таки еще нужно решить насчет этого проклятого желания. Ну, что же ты выбрал? <…>

— Кое-что дописать, — прошептал полувопросительно Цинциннат, но потом сморщился, напрягая мысль, и вдруг понял, что, в сущности, все уже дописано⁷⁷.