Глава двадцать первая 29 страница

Жадность. Вот уж точно. Ещё один Высший маг, ещё один безумец, который дерзает играть с силами, которых лучше не касаться.

— Остался единственный из тех, кто, возможно, представляет для нас наибольшую угрозу. Призрачные Руки.

Камист Рело презрительно усмехнулся:

— Слепой, слабоумный кретин. Он хоть понимает, что именно отвар хен’бары растворяет ткань между этим миром и всем тем, от чего он пытается бежать? Скоро его разум окончательно потонет в кошмарах, и нам не придётся больше о нём беспокоиться.

— У неё есть секреты, — пробормотал Корболо Дэм, наклоняясь вперёд, чтобы пододвинуть блюдо с инжиром. — Кроме тех, что открыла ей Вихрь. Фебрил несётся вскачь, сам не понимая своего невежества. Когда, наконец, начнётся битва с армией адъюнктессы, победу или поражение принесут «Живодёры» — моя армия. Отатарал Таворы придушит Вихрь — в этом я уверен. От тебя, Фебрила и Бидиталя я прошу только одного — не мешайте мне командовать войсками и определить ход этой битвы.

— Мы оба знаем, — прорычал Камист, — что эта война касается отнюдь не только Вихря.

— Верно. И отнюдь не только Семи Городов, маг. Не теряй из виду нашу конечную цель — трон, который однажды будет принадлежать нам.

Камист Рело пожал плечами:

— Это наш секрет, старый друг. Нужно лишь действовать осторожно, и всякое сопротивление пропадёт само собой. Фебрил убивает Ша’ик, Тавора убивает Фебрила, а мы уничтожаем Тавору и её армию.

— А потом становимся спасителями Ласэны — жестоко подавляем восстание. Клянусь всеми богами, я ничего живого в этой стране не оставлю, если потребуется. А потом — триумфальное возвращение в Анту, аудиенция у Императрицы и верный нож. И кто нас остановит? Персты готовы истребить Когтей. Бурдюка и «сжигателей м остов» больше нет, а Дуджек вообще на другом континенте. Как там дела у жреца-джистала?

— Маллик без труда продолжает путь на юг. Он умный человек, мудрый человек, — сыграет свою роль без изъянов.

Корболо Дэм хотел было ответить. Он глубоко презирал Маллика Реля, но не мог отрицать пользы, которую приносил жрец. И всё равно доверять ему не стоило…

Это мог бы лично подтвердить Первый Кулак Пормкваль, если бы старый дурак был ещё жив.

— Пошли за Файелль. Я стосковался по женской компании. Оставь меня, Камист Рело.

Высший маг замешкался, и Корболо нахмурился.

— Ведь ещё, — прошептал Камист, — есть Л’орик…

— Так разберись с ним! — рявкнул Корболо. — Пошёл вон!

Склонив голову, Высший маг попятился и выскользнул из шатра.

Чародеи. Если бы напанец отыскал способ раз и навсегда уничтожить магию, он не колебался бы ни мгновения. Истребление сил, которые способны в один миг погубить тысячу солдат, вернуло бы судьбы смертных в руки смертных, а это уж точно хорошая перспектива. Умрут Пути, исчезнут боги со своими бесконечными интригами, увянет магия… и тогда мир будет принадлежать таким людям, как сам Корболо. И он сотворит империю, в которой не останется места двойственности, двусмысленности.

Если никто не будет противостоять его воле, напанец сумеет — раз и навсегда — положить конец диссонансу, какофонии, которые так мучат и мучили всю историю несчастное человечество.

Я принесу им порядок. И в полном единстве мы очистим мир от всех прочих рас, всех прочих народов, сокрушим и растопчем всякое несогласное ви́дение, ибо в конце концов должен остаться лишь один путь, один образ жизни, одна форма правления. И этот путь — мой.

Хороший солдат прекрасно знал, что успех зиждется на тщательном планировании, пошаговых, отлаженных действиях.

И противники уходили с дороги сами собой. Ты теперь у ног Худа, Бурдюк. Там-то тебе самое место. Тебе и твоей треклятой роте — кормить червей в какой-то далёкой стране. Не осталось никого, кто смог бы теперь меня остановить…

 

Глава одиннадцатая

Сей путь был ей не по душе.

Турсабаал. Восстание Ша’ик

В холодном утреннем воздухе дыхание вырывалось из ноздрей коней облачками пара. Только что рассвело, и погода ничем не намекала на жару, которую принесёт день. Закутавшись в шкуру бхедерина, ёжась от липкого, точно касанье мертвеца, пота под шлемом, Кулак Гэмет неподвижно сидел на своём виканском скакуне, не сводя глаз с адъюнктессы.

Холм к югу от Эругимона, где погиб Кольтен, стали называть Паденьем. Бесчисленные бугорки на вершине и склонах указывали места, где похоронили тела. Засеянная железом земля уже укрылась плащом трав и цветов.

Похоже, муравьи захватили весь этот холм. На земле они просто кишели, красно-чёрные тельца покрывала пыль, но они всё равно поблёскивали, направляясь по своим дневным делам.

Гэмет, адъюнктесса и Тенэ Баральта выехали из города до рассвета. У западных ворот армия зашевелилась. Сегодня начнётся поход на север — в Рараку, против Ша’ик и Вихря. Странствие за отмщеньем.

Наверное, к Паденью Таворы привлекли слухи, но Гэмет уже пожалел, что она взяла его с собой. Ничего из того, что здесь было, он видеть не хотел. Да и сама адъюнктесса, как ему показалось, была не слишком довольна тем, что обнаружила.

Косы, запятнанные красным, сплетённые в цепи, увили всю вершину, свернулись вокруг двух обломков креста, который прежде стоял здесь. Собачьи черепа, покрытые невразумительными письменами, глядели с гребня пустыми глазницами. Вороньи перья покачивались на воткнутых в землю сломанных древках стрел. К земле прибили изодранные знамёна, на которых красовались разнообразные изображения сломанного виканского длинного ножа. Фетиши, кумиры, груда мусора — всё в ознаменование смерти одного-единственного человека. И всюду кишели муравьи. Словно неразумные хранители священного холма. Трое всадников молча сидели в сёдлах. В конце концов Тавора заговорила:

— Тенэ Баральта.

Никакого выражения в голосе.

— Да, адъюнктесса?

— Кто… кто в ответе за… всё это? Малазанцы из Арена? Ваши «Красные клинки»?

Тенэ Баральта ответил не сразу. Он спешился и вышел вперёд, вглядываясь в землю. Рядом с одним из собачьих черепов он остановился и присел на корточки.

— Адъюнктесса, руны на этих черепах — хундрильские. — Он указал пальцем на деревянные обломки креста. — Плетёные цепи — это кхиран-дхобри. — Взмахнул рукой в сторону склона. — Знамёна… не знаю, наверное, бхиларды. Вороньи перья? Бисер на них нанизали семкийцы.

— Семкийцы? — ахнул Гэмет, не в силах сдержать недоверие. — С того берега реки Ватар? Тэне, ты, должно быть, ошибся…

Могучий воин пожал плечами. Затем выпрямился и указал на покатые холмы к северу от всадников.

— Паломники приходят лишь по ночам — незаметно, так они сами решили. Даже сейчас они прячутся там. Ждут ночи.

Тавора откашлялась:

— Семкийцы, бхиларды… эти племена дрались против него. А теперь поклоняются ему. Как же так? Объясните, будьте добры, Тенэ Баральта.

— Не могу, адъюнктесса. — Он посмотрел на неё и добавил: — Но, насколько я понял, эти подношения… скромные. По сравнению с теми, что украшают Аренский тракт.

Все опять замолчали, но Гэмету не нужны были слова, чтобы прочесть мысли Таворы.

Но ведь… мы сейчас пойдём по этому тракту. Пройдём, шаг за шагом, его наследие. Мы? Нет. Тавора. Одна. «Это уже не война Кольтена!» — сказала она Темулу. Но, похоже, была не права. И только теперь она поняла — в глубине души, — что ей предстоит идти в тени этого человека… до самой пустыни Рараку.

— Прошу вас обоих меня сейчас покинуть, — сказала адъюнктесса. — Я присоединюсь к вам на Аренском тракте.

Гэмет замешкался, затем сказал:

— Адъюнктесса, Вороний клан по-прежнему требует права ехать впереди всех. И они не признают Темула своим командиром.

— Я займусь этим вопросом, — ответила Тавора. — А теперь — уезжайте.

Кулак смотрел, как Тенэ Баральта легко запрыгнул в седло. Они обменялись взглядами, затем одновременно развернули коней и поскакали карьером по дороге, что вела к западным воротам города.

Гэмет разглядывал каменистую землю, которая летела под копыта его коня. Здесь историк Дюкр гнал беженцев к городу — по этой самой пустоши. А у ворот этот старик натянул, наконец, поводья своей усталой верной кобылы — кобылы, на которой скакал нынче Темул, — и сидел, пока последний из его подопечных не вошёл внутрь.

И только тогда, говорят, он, наконец, въехал в город.

Гэмет гадал, что же думал тогда этот человек. Зная, что Кольтен и остатки Седьмой армии позади ведут свой отчаянный арьергардный бой. Зная, что они сумели совершить невозможное.

Дюкр привёл беженцев в Арен.

Только для того, чтобы его распяли на дереве. Гэмет понял, что просто не в состоянии осмыслить глубину такого предательства.

Тело так и не нашли. Даже кости нельзя похоронить.

— Столько всего… — пророкотал Тенэ Баральта.

— Чего всего?

— Того, на что следует дать ответ, Гэмет. Столько, что слова застревают в горле, но молчание, которое тогда возникает, это молчание кричит.

Признание Тэне смутило Гэмета, и Кулак ничего не сказал.

— Напомни мне, пожалуйста, — продолжал командир «Красных клинков», — что Таворе это дело по плечу.

Да возможно ли это вообще?

— Вполне.

Она должна справиться. Иначе всем нам конец.

— Когда-нибудь, Гэмет, тебе придётся рассказать мне, что́ она сделала, чтобы заслужить такую преданность.

О, боги, что же на это ответить? Будь ты проклят, Тэне, неужели не видишь истину у себя под носом? Она… ничего не сделала. Умоляю тебя. Оставь старику его слепую веру.

 

— Что ни говори, — проворчал Геслер, — а вера — для дураков.

Смычок откашлялся и сплюнул в пыль на обочине. Двигались мучительно медленно, три взвода топали следом за повозкой со своими припасами.

— Это ты к чему? — спросил он у другого сержанта. — Солдат знает только одну правду: без веры ты считай что труп. Верь в солдата рядом с тобой. Но ещё важней — и даже не важно, насколько это бред на деле, — верь в то, что тебя невозможно убить. Только на этих двух ногах и держится всякая армия.

Янтарнокожий сержант хмыкнул и указал рукой на деревья, высаженные вдоль Аренского тракта.

— Глянь и скажи, что ты там видишь, — нет, не Худовы фетиши, а то, что там ещё видно под мусором. Дыры от гвоздей, тёмные потёки крови и желчи. Спроси дух солдата, который висел на этом дереве, — его спроси про веру.

— Преданная вера не уничтожает само понятие веры, — парировал Смычок. — На деле даже совсем наоборот…

— Может, для тебя и так, но есть такие вещи, которые не объедешь на красивых словах и высоких идеалах, Скрип. И сводится всё к той, кто скачет где-то там, в авангарде. К адъюнктессе. Которая только что слила спор со сворой седых виканцев. Тебе-то повезло — у вас был Бурдюк. И Дуджек. Знаешь, кто был моим последним командиром? Прежде чем меня забросили в береговую охрану? Корболо Дэм. Готов поклясться, что у него в шатре был маленький алтарь Бурдюка — только не того Бурдюка, которого ты знал. Корболо его совсем иначе видел. Нереализованный потенциал — вот что он видел.

Смычок покосился на Геслера. Буян и Битум шли на шаг позади двух сержантов: достаточно близко, чтобы всё слышать, но ни один не рискнул высказаться.

— Нереализованный потенциал? Да о чём ты говоришь, во имя Беру?

— Не я. Корболо Дэм. «Если бы только этот ублюдок проявил достаточную твёрдость, — говаривал он, и не раз, — он был получил треклятый трон. Должен был!» Дэм считает, что Бурдюк его предал, всех нас предал — а такого этот изменник-напанец не прощает.

— Ему же хуже, — прорычал Смычок, — поскольку очень даже вероятно, что Императрица отправит всю Генабакскую армию сюда. Как раз поспеют к последней битве. И Дэм сможет пожаловаться Бурдюку лично.

— Вот на это бы я хотел посмотреть, — расхохотался Геслер. — Но я о другом: у тебя были командиры, достойные слепой веры. Большинству остальных, нам — такая роскошь не досталась. Потому мы иначе к этому всему относимся. Вот и всё. Только это я и хотел сказать.

С обеих сторон от них тянулся Аренский тракт, превращённый в огромный храм под открытым небом. Все деревья усеивали фетиши, сплетённые в цепи кусками ткани, на коре были грубо нарисованы фигуры солдат, которых распяли здесь воины Корболо Дэма. Большинство солдат перед Смычком и позади него шли в молчании. Несмотря на бесконечность голубого неба над головой, на дороге царило тяжёлое, давящее чувство.

Были разговоры, мол, надо эти деревья просто срубить, но одним из первых своих приказов адъюнктесса запретила их трогать. Смычок задумался, не пожалела ли она сегодня об этом решении.

Его взгляд наткнулся на один из новых штандартов Четырнадцатой, который едва можно было разглядеть в туче пыли впереди. Она правильно поняла всю авантюру с костяными пальцами, поняла, как можно вывернуть предзнаменование наизнанку. И новый штандарт стал тому свидетельством. Грязная, тонкорукая фигура, которая держала над головой кость. Выписана серовато-коричневой краской, едва различимой на жёлтом, охряном поле, а по краю — плетёная лента: имперский пурпур и тёмно-серая тесьма. Непокорная фигура бросает вызов песчаной буре. Любопытное совпадение — такой штандарт отлично подошёл бы и апокалиптической армии Ша’ик. Будто Тавора и Ша’ик — две армии, две противоборствующие силы — стали отражением друг друга.

Многовато таких странных… совпадений. Они зудели, шевелились под кожей Смычка, точно личинки овода. Его и вправду весь день лихорадило. В голове то и дело возникали обрывки какой-то едва слышной песни. Жутковатой песни, от которой у него по коже шли мурашки. Да к тому же — совершенно незнакомой.

Отражения. Может, дело не только в Таворе и Ша’ик. Тавора и Кольтен? Вот мы шагаем по пропитанной кровью дороге — в обратную сторону. В этом путешествии Кольтен показал себя всем, кого вёл. Будет ли то же с нами? Какой покажется нам Тавора в день, когда мы встанем против Вихря? А как же моё собственное возвращение? В Рараку, пустыню, где я был уничтожен, только чтобы восстать вновь, обновлённым — старик, но я не выгляжу и не чувствую себя старым. [5] (Напомним, что согласно «Садам Луны» Скрипач был всего на пару лет старше Парана. Мы знаем, что в 1154 году Парану было двенадцать лет. События основной линии «Дома Цепей» происходят в 1164 году. Это означает, что Скрипачу/Смычку сейчас плюс-минус 25 лет. — Прим. ред. и пер).

 Для всех нас, «сжигателей мостов», так. Будто Рараку похитила нашу смертность, заменила её… чем-то иным.

Смычок оглянулся на свой взвод. Никто не отставал — хороший знак. Сержант сомневался, что хоть кто-то из них находится в подходящей форме для такого марша. Первые дни будут самыми трудными, а потом привычка идти в полном вооружении станет второй натурой — впрочем, эта натура, конечно, никогда не станет удобной. Эта земля убийственно жаркая и засушливая, так что горстка низших целителей в каждой роте будет потом вспоминать марш как бесконечный кошмар, в котором им приходилось всё время бороться с тепловыми ударами и обезвоживанием.

Пока что никак нельзя было оценить его взвод. Корик, разумеется, по виду и своей природе должен был стать железным кулаком, который нужен всякому взводу. А упрямые складки на глуповатом лице Битума подсказывали, что у парня — стальная воля, с которой придётся считаться. В девице, Улыбке, было что-то, слишком напоминавшее Смычку Печаль, — беспощадный холод её глаз принадлежал убийце, и сержант гадал, какие тайны скрывает её прошлое. Флакон — типичный молодой маг — скрывал неуверенность в себе под похвальбой, а на деле, скорее всего, едва владел пригоршней заклятий какого-нибудь малого Пути. В последнем солдате своего взвода, впрочем, Смычок не сомневался. Он всю жизнь знал людей вроде Каракатицы. Тот был почти точной копией Ежа, только покрепче и ещё более унылый. То, что рядом был Каракатица, вызывало такое чувство… будто вернулся домой.

Придёт время испытания в деле, и эта проверка, скорее всего, будет жестокой, но она закалит тех, кто выживет.

Они уже покидали Аренский тракт, когда Геслер указал на последнее дерево слева.

— Здесь мы его и нашли, — тихо сказал он.

— Кого?

— Дюкра. Не сказали никому, потому что паренёк наш, Честняга, так надеялся… Только когда мы в следующий раз выбрались сюда, тело историка пропало. Кто-то его украл. Ты сам видел рынки в Арене — высушенные куски плоти, которые, по словам торговцев, принадлежали Кольтену, или Балту, или Дюкру. Сломанные длинные ножи, обрывки плаща из перьев…

Некоторое время Смычок раздумывал, затем вздохнул:

— Я Дюкра видел всего один раз, да и то издалека. Просто солдат, которого, как решил Император, стоит обучить грамоте.

— Настоящий солдат. Стоял в первом ряду, вместе со всеми. Жёсткий старый ублюдок с коротким мечом и щитом.

— Явно что-то в нём бросилось в глаза Кольтену. В конце концов, Кольтен выбрал именно Дюкра, чтобы возглавить колонну беженцев.

— Думаю, не солдатская выучка Дюкра помогла Кольтену решиться, Смычок. А то, что он был Императорским историком. Кольтен хотел, чтобы историю рассказали — и рассказали правильно.

— Что ж, вышло так, что Кольтен сам поведал свою историю — и ему не понадобился историк, а?

Геслер пожал плечами:

— Как скажешь. Мы с ними недолго пробыли: ровно столько, сколько потребовалось, чтобы раненых погрузить на борт. Я малость поговорил с Дюкром и капитаном Сном. А потом Кольтен руку сломал, когда двинул мне в нос…

— Что?! — расхохотался Смычок. — Уж не сомневаюсь, ты это заслужил…

Буян заговорил у них за спинами:

— Руку-то он сломал, Геслер. Только и нос тебе тоже.

— Нос у меня столько раз ломался, что сам уже это делает — инстинктивно! — парировал сержант. — Так себе был ударчик.

Буян фыркнул:

— Ага! То-то ты повалился на землю, как мешок с брюквой! Такой удар мог бы отвесить сам Урко, когда он…

— И близко нет, — процедил Геслер. — Я раз видел, как Урко молотил кулаками кирпичную стену дома. Удара три понадобилось, ну, не больше четырёх точно, чтобы вся треклятая халабуда развалилась. Этот напанский стервец уж что умел — так это врезать.

— И это тебе важно? — удивился Смычок.

Геслер кивнул совершенно серьёзно:

— Только так командир может заслужить моё уважение, Скрип.

— Собираешься проверить удар адъюнктессы?

— Может быть. Сделаю скидку, конечно, что она благородных кровей и всё такое.

За воротами Аренского тракта и безлюдной деревенькой солдаты наконец увидели разъезды сэтийцев и виканцев на флангах. Это слегка успокоило Смычка. Налёты и быстрые вылазки врага могли начаться в любой момент, с тех самых пор, как армия вышла из ворот Арена. Если слухи были верны, большинство данных племён напрочь позабыло условия мирных договоров, которые заключало с Малазанской империей. Старый обычай недолго дремал в таких людях.

Со всех сторон раскинулась голая, выжженная солнцем равнина. Тут даже дикие козы отощали бы. На горизонте виднелись покатые холмы с плоскими вершинами — останки давно погибших городов. Склоны холмов и оврагов прорезали остатки древних насыпных дорог.

Смычок утёр пот со лба.

— Поскольку армия у нас зелёная, самое время бы ей объявить…

По всей массивной колонне завыли горны. Движение остановилось, и крики водовозов прорезали пыльный воздух: работники полезли в телеги за бочками. Смычок обернулся и внимательно осмотрел свой взвод — солдаты уже все были на земле, сидели и лежали, распластавшись. Нижние рубахи с длинными рукавами потемнели от пота.

Во взводах Геслера и Борда реакция на привал была такой же. Маг Борда, Бальгрид — полный и явно не привыкший к своему доспеху, — был бледен и дрожал. Взводный целитель, тихий, низенький человечек по имени Мазок, уже направился к нему.

— Сэтийское лето, — пробормотал Корик и плотоядно ухмыльнулся Смычку. — Когда стада втаптывают все травы в пыль, когда земля под ногой хрустит, как сломанный металл.

— Худ бы тебя побрал! — взорвалась Улыбка. — Не зря здесь полно мертвечины.

— Да-а, — протянул сэтиец-полукровка, — выживают лишь сильнейшие. Тут полно племён — они по себе оставили много следов.

— А ты их увидел? — поинтересовался Смычок. — Хорошо. Отныне ты — взводный следопыт.

Белозубая ухмылка Корика стала шире.

— Как пожелаешь, сержант.

— Но только при свете дня, — добавил Смычок. — Ночью — разведчиком будет Улыбка. И Флакон, если у него Путь подходящий.

Флакон нахмурился, затем кивнул:

— Вполне, сержант.

— А Каракатица чем должен заниматься? — проворчала Улыбка. — Валяться, как морская свинья на лёжке?

«Морская свинья на лёжке»? А ты у моря выросла, да, девочка? Смычок покосился на опытного солдата. Тот уже спал. Я сам так делал. В те времена, когда от меня никто ничего не ожидал, когда я никому не был треклятым командиром. Эх, доброе было времечко.

— Задача Каракатицы, — ответил Смычок, — жизнь вам спасать, когда меня нет рядом.

— Так почему не сделать его капралом? — не сдавалась Улыбка, на её личике застыло воинственное выражение.

— Потому, что он — сапёр, а ты уж точно не хочешь, чтоб твоим капралом был сапёр, девочка.

Я, правда, сам сапёр. Но об этом лучше пока помолчать…

Подошли три ротных пехотинца с мехами с водой.

— Пейте медленно, — приказал Смычок.

Геслер перехватил его взгляд со своего места у соседнего фургона, и Смычок направился к нему. Следом поспешил Борд.

— Смотри, как любопытно, — пробормотал Геслер. — Хилый чародей Борда, его Путь — Меанас. А мой маг, Тавос Понд, — у него то же. Скажи, Смычок, этот твой паренёк, Флакон…

— Ещё не уверен.

— Он тоже Меанас, — пробурчал Борд и привычно подёргал себя за бороду — Смычок уже понял, что этот жест скоро начнёт его раздражать. — Бальгрид подтвердил. Все они тут от Меанаса.

— Вот я и говорю, — вздохнул Геслер. — Любопытно.

— Можно обернуть это нам на пользу, — заметил Смычок. — Пускай все трое разучат какие-нибудь ритуалы. Иллюзии — крайне полезная штука, если с умом их применять. Быстрый Бен в этом дока. Тут главное — детали. Нужно их свести вместе сегодня вечером…

— Ага, — послышался голос из-за фургона, и следом за ним показался сам лейтенант Ранал, — все мои сержанты в одном месте. Очень удобно.

— Явился пыль глотать вместе с нами? — поинтересовался Геслер. — Вот это великая щедрость и широта души.

— Не думай, что я о тебе ничего не знаю, — презрительно ухмыльнулся Ранал. — Будь выбор за мной, ты бы мехи с водой разносил, Геслер…

— Ты от жажды бы помер, если б я этим занялся, — отозвался сержант.

Лицо Ранала потемнело.

— Капитан Кенеб желает знать, есть ли в ваших взводах маги. Адъюнктесса хочет получить отчёт по доступным силам.

— Ни одного…

— Трое, — вклинился Смычок, не обращая внимания на яростный взгляд Геслера. — Все слабенькие, как и следовало ожидать. Скажи капитану, что мы хорошо подойдём для скрытных операций.

— Мнение своё держи при себе, Смычок. Трое. Очень хорошо.

Он развернулся и гордо зашагал прочь.

Геслер накинулся на Смычка:

— Да у нас же их отобрать могут…

— Не отберут. А ты не налегай так на лейтенанта, Геслер. Пока что, по крайней мере. Парень вообще ничего не знает о том, как быть офицером в полевых условиях. Представляешь, сержантам своим приказал мнение при себе держать. Если Опонны дадут чуток удачи, Кенеб ему рано или поздно разъяснит азы.

— Если только Кенеб его чем-то лучше, — проворчал Борд и расчесал пятернёй бороду. — Говорят, только он один из своей роты и выжил. Сами знаете, что это, скорее всего, значит.

— Подождём — увидим, — отозвался Смычок. — Рановато пока ножи точить…

— «Ножи точить», — повторил Геслер. — Вот теперь ты говоришь на моём языке. Я готов подождать и посмотреть, как ты предлагаешь, Скрип. Пока что. Ладно, давайте сегодня вечером соберём магов, и если они умудрятся не перебить друг дружку, вырвемся на шаг-другой вперёд.

Горн возвестил конец привала. Солдаты со стонами и проклятьями начали подниматься на ноги.

 

Первый день пути завершился, и по меркам Гэмета армия отошла всего на плевок от ворот Арена. Того и следовало ожидать, разумеется. Четырнадцатая ещё только-только вставала на ноги.

Как и я сам. Седло натёрло мозоли, от жары кружилась голова. Кулак остановился на небольшом пригорке у дороги и смотрел, как перед ним постепенно вырастает лагерь. Смотрел на пятачки порядка в подвижном море хаоса. Сэтийские и виканские всадники продолжали объезд за линией кордонов, но их было слишком мало, чтобы чувствовать себя в полной безопасности. А виканцы — деды и бабки, все до одного. Видит Худ, я, может, клинки скрещивал с кем-то из этих старых воинов. Никогда им не нравилась мысль принадлежать к Империи. И сюда они явились по совсем иной причине. Ради памяти Кольтена. А дети — что ж, их накормили тем горьким ядом, которым старики всегда пропитывают свои рассказы о прежней славе. И вот — те, кто никогда не знал ужасов войны, и те, кто его позабыл. Жутковатое сочетание…

Кулак потянулся, чтобы размять ноющую спину, затем заставил себя двигаться. Спустился с пригорка, прошёл вдоль засыпанной мусором канавы к штабному шатру адъюнктессы — из чистейшей, новенькой парусины. У входа стояли в карауле виканцы Темула.

Самого Темула нигде не было видно. Гэмет искренне жалел паренька. Он уже бился в полудюжине боёв, в которых не обнажали клинков, — и проигрывал. И никто из нас ничем ему не может помочь.

Кулак подошёл ко входу в шатёр, поскрёбся в полог и стал ждать.

— Заходи, Гэмет, — послышался изнутри голос Таворы.

Она стояла на коленях в передней комнате шатра, склонившись над вытянутым каменным ящиком и как раз опустила крышку, когда Кулак вошёл. За миг до того, как крышка легла на место, он успел заметить внутри отатараловый меч.

— Размягчённый воск — вон там, в горшке над жаровней. Подай его мне, Гэмет.

Он подчинился — и принялся смотреть, как она проходится кистью по щели между крышкой и стенками, герметично запечатывая ящик. Затем Тавора поднялась и смахнула пыль с колен.

— Меня уже до смерти утомил этот зловредный песок, — пробормотала она.

Некоторое время адъюнктесса разглядывала Кулака, затем сказала:

— У тебя за спиной разбавленное вино, Гэмет. Налей себе.

— А что, вид у меня такой, будто это необходимо, адъюнктесса?

— Да. Ах, я знаю, что ты искал тихой жизни, когда поступал к нам на службу. А я взяла и вытащила тебя снова на войну.

Он почувствовал, что вскипает, и расправил плечи:

— Она мне по силам, адъюнктесса.

— Верю. Тем не менее, налей себе вина. Мы ждём новостей.

Гэмет обернулся, нашёл глиняный кувшин, поднял его и подошёл к ней.

— Новостей, адъюнктесса?

Тавора кивнула, и он заметил тревогу в неприметных чертах её лица. Отвернулся от этого открытия, чтобы налить вино в чашу. Не открывайся передо мной, девочка. Мне нужно держаться за свою уверенность в тебе.

— Иди сюда, встань рядом, — приказала Тавора внезапно строгим голосом.

Гэмет приблизился. Оба смотрели на пустое пространство в центре передней комнаты.

Где вдруг расцвёл портал, распустился в стороны, словно пятно воды по марле, — мутно-серый, пахнущий застойным, мертвящим воздухом. Из перехода явилась высокая фигура в зелёном одеянии. Странные угловатые черты лица, кожа цвета чернёного стекла; широкий рот словно застыл навеки в полуулыбке, но сейчас человек не улыбался.

Он задержался, чтоб отряхнуть серую пыль с плаща и штанин, затем поднял голову и встретил взгляд Таворы.

— Адъюнктесса, Императрица приветствует вас. И я сам, разумеется.

— Шик. Чувствую, ваше задание здесь — не из приятных. Кулак Гэмет, налейте нашему гостю вина, будьте добры.

— Конечно.

Нижние боги! Это же сам растреклятый Глава Когтей. Гэмет покосился на чашу в своей руке и протянул её Шику.

— Я ещё не успел приложиться. Прошу вас.

Высокий ассасин чуть склонил голову в знак благодарности и принял чашу.

Гэмет вновь направился к кувшину с вином.

— Вы прямо от Императрицы? — спросила Тавора.

— Да, а прежде пересёк океан… по пути из Генабакиса, где провёл чрезвычайно унылый вечер в компании Высшего мага Тайскренна. Вас поразит тот факт, что мы с ним оба напились в ту ночь?

На эти слова Гэмет невольно обернулся. Подобная картина представлялась настолько невероятной, что и вправду потрясла его.

Адъюнктесса казалась ничуть не менее огорошенной, но быстро взяла себя в руки.

— Какие вести вы мне принесли?

Шик сделал большой глоток и поморщился:

— Водой разводите… Ну, что ж. Потери, адъюнктесса. В Генабакисе. Ужасные потери…

*     *     *

Лёжа в заросшей травой лощинке на расстоянии тридцати шагов от взводного костра, Флакон закрыл глаза. Он слышал, как его звали по имени. Смычку — которого Геслер почему-то называл Скрипом — что-то понадобилось, но маг был ещё не готов. Ещё нет. Ему нужно было послушать один разговор, и сделать это — так, чтоб его не заметили, — было нелегко.

Его бабушка в городе Малазе гордилась бы внуком. «Да наплюй ты на все эти треклятые Пути, деточка, древняя магия глубже лежит. Запомни: ищи корни и ростки, ростки и корни. Тропки в земле, невидимую паутину, что тянется от одной твари к другой. Ведь все твари — на земле, в земле, в воздухе и воде — связаны друг с другом. И тебе по силам, если ты пробуждённый, а уж ты-то, деточка, ещё какой пробуждённый! По силам оседлать эти ростки…»

И он оседлал, хотя и не отказался от собственного восхищения Путями, в особенности — Меанасом. Иллюзии… возможность играть с этими ростками, с корнями всего сущего, сплетать их в хитроумные узлы, чтоб обмануть зрение, осязание — всякое чувство… в такую игру стоило поиграть!