2020-06-10
63
Но сейчас он взялся за ворожбу по древнему обычаю, которую невозможно заметить — если ворожить осторожно, конечно. Оседлал жизненные искры плащовок, ризанских ящериц, сверчков, блох-клещей и кровных слепней. Бездумных тварей, что плясали на стенках шатров, слышали, не понимая, звуки слов по другую сторону брезента.
Понимать — это уже дело Флакона. И он слушал. А пришелец всё говорил, но ни адъюнктесса, ни Кулак Гэмет ни разу не перебили его.
Слушал и понимал.
Смычок возмущённо уставился на двух сидевших перед ним магов.
— Не можете его почувствовать? — переспросил он.
Бальгрид робко пожал плечами:
— Он где-то там, прячется в темноте.
— И он что-то задумал, — добавил Тавос Понд. — Но мы не различаем, что именно.
— Это странно, — пробормотал Бальгрид.
Смычок фыркнул и пошёл обратно к Геслеру и Борду. Остальные солдаты взвода заваривали чай на небольшом костре, который развели в стороне от тропы. Из соседней палатки доносился заливистый храп Каракатицы.
— Растворился, подлец, — сообщил Смычок.
Геслер хмыкнул:
— Может, в дезертиры подался. Если так, виканцы его отловят и вернутся с его головой на копье. Не будет такого, чтобы…
— Он здесь!
Все обернулись и увидели, как Флакон садится у огня. Громко топая, Смычок устремился к нему.
— Где и за каким Худом тебя носило? — рявкнул сержант.
Флакон поднял глаза, его брови слегка приподнялись.
— Неужели больше никто не почувствовал? — Чародей покосился на Бальгрида и Тавоса Понда. — Портал? Который открылся в шатре адъюнктессы?
Флакон нахмурился, заметив недоумение других магов, а затем спросил с каменным лицом:
— Вы двое хоть камешки прятать научились? А монетки из уха доставать?
Смычок присел напротив Флакона.
— А что там с порталом?
— Дурные вести, сержант, — ответил молодой чародей. — Дело плохо обернулось в Генабакисе. «Сжигатели Мостов» перебиты. Бурдюк мёртв…
— Мёртв?!
— Худ бы нас всех побрал!
— Бурдюк? Ох, нижние боги!
Послышались всё более витиеватые проклятия, кто-то отказывался верить, но Смычок уже никого больше не слышал. Всё в его душе онемело, словно внутри вдруг пронёсся безжалостный лесной пожар и выжег её дотла. Он почувствовал, как на плечо легла тяжёлая ладонь, услышал, как Геслер что-то прошептал, но затем стряхнул руку, поднялся и пошёл прочь — во тьму за лагерем.
Он сам не знал, как долго и как далеко шёл. Каждый шаг казался бессмысленным, внешний мир будто растворился, не мог коснуться выжженной пустоши его души. Только когда внезапная слабость подкосила ноги, он тяжело осел на жёсткую, бесцветную траву.
Всхлипы. Откуда-то спереди. В плаче звучало такое отчаяние, что он пробился сквозь туман и будто ударил его в грудь. Смычок прислушался к хриплым всхлипам, поморщился от того, что они вырывались из зажатого горла, точно крепкую дамбу прорвал настоящий потоп горя.
Сержант встряхнулся, вновь ощутил внешний мир. Почувствовал коленями, что твёрдая земля под тонким покровом трав ещё тёплая. Во тьме жужжали насекомые. Лишь звёзды освещали раскинувшуюся во все стороны пустошь. От военного лагеря он ушёл не меньше чем на тысячу шагов.
Смычок глубоко вздохнул, затем поднялся. Медленно пошёл туда, откуда слышал плач.
Паренёк, худой — да нет, по-цыплячьему щуплый — сидел, обхватив руками колени и низко свесив голову. С кожаной налобной повязки свисало одинокое воронье перо. В нескольких шагах от него стояла кобыла под виканским седлом, с луки свисал изодранный свиток пергамента. Лошадь безмятежно щипала траву.
Смычок узнал юношу, хоть и не смог сейчас припомнить его имени. Но Тавора поставила его командовать виканцами.
Долгий миг спустя сержант двинулся вперёд, совершенно не пытаясь скрыть звуки своего приближения, и уселся на валун в полудюжине шагов от парня.
Виканец вскинул голову. Размытая слезами боевая раскраска спутанными ручейками растеклась по его лицу. В глазах вспыхнул яд, юноша зашипел и, неуклюже вскочив, обнажил длинный нож.
— Расслабься, — пробормотал Смычок. — Я сам нынче ночью оказался в объятьях горя, хотя, наверное, совсем по другой причине. Ни ты, ни я компании не ждали, но вот — оба очутились здесь.
Виканец некоторое время колебался, затем рывком бросил оружие в ножны и собрался уйти.
— Погоди, всадник. Незачем бежать.
Юноша резко обернулся, оскалился.
— Побудь со мной. Я стану твоим свидетелем сегодня ночью, и лишь мы оба будем об этом знать. Дай слово своему горю, виканец, а я выслушаю. Видит Худ, сегодня мне это нужно.
— Я ни от кого не бегу, — прохрипел воин.
— Я знаю. Просто хотел привлечь твоё внимание.
— Кто ты?
— Никто. И никем останусь, с твоего позволения. И твоего имени не спрошу…
— Я — Темул.
— Ну ладно. Твоя отвага меня поставила на место. Меня зовут Скрипач.
— Скажи, — голос Темула вдруг стал жёстким, юноша со злостью утёр лицо, — ты принял моё горе за благородное чувство? Решил, что я плачу по Кольтену? По своим павшим сородичам? Но нет. Я жалел лишь себя! А теперь можешь уходить. Опозорь меня — я больше не буду командовать, ибо не могу командовать даже самим собой…
— Полегче, я не собираюсь никого позорить, Темул. Но причины твои, кажется, понимаю. Это всё старые воро́ны-виканцы, угадал? Они — и те раненые, которых привёз на корабле Геслер. Не хотят признавать тебя своим предводителем, так? И потому, как дети, поступают тебе наперекор при всякой возможности. Обманывают, в лицо выражают внимание, а потом шепчутся за спиной. И что же тебе остаётся? Ты ведь не можешь всех их вызвать на бой…
— А может, и могу! И вызову!
— Ну, это их очень порадует. Их так много, что не поможет даже твоё воинское мастерство. Поэтому ты умрёшь, рано или поздно, и они победят.
— Это всё я и сам знаю, Скрипач.
— Понятно. Просто напоминаю, что у тебя довольно причин, чтобы жаловаться на несправедливость, на глупость тех, кем призван командовать. Когда-то, Темул, у меня был один командир, который столкнулся ровно с таким же отношением. Оказался предводителем шайки детей. И детей непослушных.
— Что же он сделал?
— Не много. В итоге закончил жизнь с ножом в спине.
На мгновение воцарилась тишина, затем Темул рассмеялся. Скрипач кивнул:
— Ага, я не силён в поучительных историях с моралью, Темул. Моя душа предпочитает более практичный выбор.
— Какой же?
— Ну, например, я думаю, что адъюнктесса испытывает похожие чувства. Она хочет, чтобы ты командовал, и готова помочь, но так, чтобы ты не потерял лицо. Она ведь умна. Так вот: главное здесь — отражение. Скажи, где сейчас их кони?
Темул нахмурился:
— Кони?
— Да. Думаю, сэтийские разъезды смогут денёк обойтись без Вороньего клана, верно? Уверен, адъюнктесса бы согласилась — эти сэтийцы по большей части молоды и не закалены в бою. Им нужно место, чтоб найти самих себя. Так что с военной точки зрения есть хорошая причина для того, чтобы оставить виканцев завтра без коней. Пусть пешком идут, вместе с остальными. Кроме твоих верных спутников, конечно. И, кто знает, может, дня не хватит. Может, три понадобится. Или четыре.
Темул заговорил тихо, задумчиво:
— Чтобы добраться до коней, нам нужно действовать тихо, скрытно…
— Вот и первое ответственное задание для сэтийцев — так бы, думаю, и сказала адъюнктесса. Если уж твои сородичи решили вести себя как дети, забери у них любимые игрушки — их коней. Трудно сохранять высокомерное и властное выражение, если топаешь пешком и глотаешь пыль за фургонами. В любом случае лучше поторопись, чтобы не разбудить адъюнктессу…
— Она, наверное, уже спит…
— Нет, Темул. В этом я уверен. А теперь, пока не ушёл, ответь мне на один вопрос, пожалуйста. У тебя на седле висит свиток. Почему? Что на нём написано?
— Эта кобыла принадлежала Дюкру, — ответил Темул, повернувшись к лошади. — Он умел читать и писать. Я ехал с ним, Скрипач. — Юноша резко обернулся и пронзил сержанта взглядом. — Я ехал с ним!
— А свиток?
Молодой виканец отмахнулся:
— Такие люди, как Дюкр, возят с собой подобные вещи! И я знаю, что этот свиток принадлежал ему, что он держал его в руках.
— А перо ты носишь, чтобы… почтить Кольтена?
— Да. Но лишь потому, что таков мой долг. Кольтен сделал то, что должен был сделать. Не сделал ничего, что было бы для него непосильным. Я почитаю его, да, но Дюкр… Дюкр был другим. — Юноша нахмурился и помотал головой. — Он был старый, намного старше тебя. Но дрался. Когда не был обязан драться. Я знаю, что это так, потому что знал Кольтена и Бальта, слышал, как они говорили об историке. Я был там, когда Кольтен собрал всех остальных, всех, кроме Дюкра. Сна, Балта, Кеннеда, Глазка. И все говорили искренне и уверенно. Дюкр поведёт беженцев. Кольтен даже отдал ему камень, который привезли торговцы…
— Камень? Какой камень?
— Чтобы носить на шее, «камень-спасенье», так его Нил назвал. Ловушка для душ, которую привезли из дальних стран. Дюкр её носил, хоть ему это было и не по нраву, потому что ловушка предназначалась для Кольтена, чтобы он не исчез бесследно. Конечно, мы, виканцы, знали, что он не исчезнет. Знали, что воро́ны прилетят за его душой. Старики, которые явились сюда, те, что травят меня, говорят о ребёнке, который родился в племени. Ребёнке некогда пустом, но наполнившемся, когда прилетели воро́ны. А они прилетели.
— Кольтен переродился?
— Переродился.
— А тело Дюкра исчезло, — пробормотал Смычок. — С дерева.
— Да! И потому я берегу его кобылу, чтобы вернуть, когда он возвратится. Я ехал с ним, Скрипач!
— И он выбрал тебя и ещё горстку воинов охранять беженцев. Тебя, Темул, а не только Нила и Нетру.
Взгляд тёмных глаз Темула затвердел, виканец ещё раз посмотрел на Смычка, затем кивнул:
— Я сейчас же пойду к адъюнктессе.
— Да ведёт тебя Госпожа, командир.
Темул замешкался, затем сказал:
— Сегодня ночью… ты видел…
— Я ничего не видел, — ответил Смычок.
Юноша резко кивнул, затем вскочил в седло, ухватил поводья длиннопалой, покрытой сеткой шрамов рукой.
Смычок смотрел ему вслед, когда виканец ускакал во тьму. Ещё некоторое время сержант неподвижно сидел на валуне, а затем медленно опустил лицо в ладони.
Все трое уже сидели. Свет ламп заливал комнату в шатре. Рассказ Шика завершился, и, казалось, оставил после себя лишь тишину. Гэмет посмотрел в свою чашу, заметил, что она опустела, и потянулся за кувшином. Но обнаружил, что и тот пуст.
Усталость одолевала его, но Гэмет знал, что не может сейчас уйти. Тавора только что рассказали сперва о героизме брата, а затем — о его смерти. Ни одного «сжигателя мостов» не осталось в живых. Сам Тайскренн осматривал тела, был свидетелем захоронения в Дитя Луны. Но, девочка, Ганоэс искупил свою вину — очистил родовое имя. По крайней мере, он сделал это. Однако именно здесь и крылась самая глубокая рана. Она ведь пошла на чудовищные жертвы, чтобы восстановить честь семьи. Но Ганоэс никогда и не был предателем; и он не нёс ответственности за смерть Лорны. Как Дуджека, как Бурдюка, его объявили вне закона лишь обманно. Не было никакого бесчестья. А значит, жертвовать юной Фелисиной, в конце концов, было… не нужно.
И хуже того. Жуткие откровения. Шик сказал, что Императрица надеялась высадить Войско Однорукого на северном побережье, чтобы нанести двойной удар по Воинству Апокалипсиса. Более того, ожидалось, что командование примет на себя Дуджек. Гэмет понимал ход мыслей Ласэны — доверить судьбу Империи в Семи Городах новоназначенной, молодой и непроверенной адъюнктессе… для этого пришлось бы слепо в неё поверить.
Но Тавора-то считала, что Императрица поверила. А теперь узнала, что степень доверия была куда меньше… о, боги, что за Худова ночка выдалась.
Дуджек Однорукий всё равно приплывёт — с жалкими тремя тысячами, которые только и остались от его Войска. Но он опоздает, и — по безжалостной оценке Шика и Тайскренна — дух его сломлен. Смертью его старейшего друга. Гэмет мог только гадать, что же ещё произошло там — в далёкой и ужасной империи под названием Паннион.
Стоило ли оно того, Императрица? Стоило ли таких чудовищных жертв?
Гэмет решил, что Шик слишком много сказал. Детали планов Ласэны следовало передавать через более осторожного, менее эмоционально раненного человека. Если уже правда была настолько важна, её следовало открыть адъюнктессе задолго до этой ночи — когда это вообще имело значение. Сказать Таворе, что Императрица не слишком ей доверяла, а закончить оглушительным ударом: адъюнктесса теперь — единственная надежда Империи в Семи Городах… мало кто из живых людей не упал бы на колени от такого.
Лицо адъюнктессы ничего не выражало. Она откашлялась:
— Хорошо, Шик. Ещё что-то?
На миг странные глаза Главы Когтей чуть расширились, затем он покачал головой и поднялся.
— Нет. Желаете передать слово Императрице?
Тавора нахмурилась:
— Слово? Нет, никакого слова. Мы выступили в поход в Священную пустыню. Ничего более не нужно говорить.
Гэмет заметил, что Шик колеблется, затем Глава Когтей сказал:
— Ещё кое-что, адъюнктесса. Скорее всего, в вашей армии есть поклонники Фенира. Не думаю, что истину о… падении… этого бога можно скрыть. Похоже, повелитель войны отныне — Тигр Лета. Армии вредно скорбеть; да что там, горе — погибель для любой армии, как мы все отлично знаем. Вероятно, какое-то время перестройка будет трудной — стоит приготовиться к дезертирству…
— Дезертиров не будет, — веско перебила его Тавора. — Портал слабеет, Глава Когтей. Даже базальтовый ящик не в состоянии полностью блокировать воздействие моего меча. Если вы хотите покинуть нас сегодня ночью, рекомендую поторопиться.
Шик воззрился на неё сверху вниз:
— Мы тяжко ранены, адъюнктесса. И боль сильна. Императрица надеется, что вы проявите должную осторожность и не станете предпринимать рискованных действий. Не отвлекайтесь ни на что по дороге в Рараку. Наверняка враг попытается сбить вас с пути, измотать мелкими стычками и налётами…
— Вы — Глава Когтей, — сказала Тавора, в голосе её вдруг зазвенело железо. — К совету Дуджека я прислушаюсь, ибо он — солдат, военачальник. До его прибытия я буду полагаться на свою интуицию. Если Императрица недовольна, она вольна меня заменить. Это всё. До свидания, Шик.
Поморщившись, Глава Когтей повернулся и безо всяких церемоний шагнул на Имперский Путь. Врата рассыпались за ним, оставив после себя лишь сухой запах пыли.
Гэмет тяжело вздохнул, опасливо поднялся с шаткого походного стула.
— Адъюнктесса, примите мои соболезнования по поводу потери вашего брата.
— Спасибо, Гэмет. Теперь иди поспи. И зайди по дороге…
— В шатёр Т’амбер. Да, адъюнктесса.
Она вздёрнула бровь:
— Что это? Осуждение?
— Да. Не только мне нужно спать. Худ бы нас побрал, мы ведь даже ничего не ели сегодня вечером!
— До завтра, Кулак.
Он кивнул:
— Да. Доброй ночи, адъюнктесса.
Когда Смычок вернулся, у затухающего костра сидела только одна фигура.
— Чего это ты не спишь, Каракатица?
— Выспался уже. А ты завтра будешь ноги волочить, сержант.
— Не думаю, что сегодня ночью смогу уснуть, — пробормотал Смычок и уселся, скрестив ноги, напротив дородного сапёра.
— Это всё дела дальние, — пророкотал Каракатица, бросая в огонь последний кизяк.
— Но чувство такое, будто совсем рядом.
— Ну, по крайней мере, ты не топаешь след в след за своими павшими товарищами, Скрипач. Но всё одно, это дела дальние.
— Ну, не совсем понимаю, о чём ты, но поверю на слово.
— Спасибо за бомбы, кстати.
Смычок крякнул:
— Вот в этом самая закавыка, Карак. Мы же всё время их находим, и предназначены они для того, чтобы взрываться, но мы их копим, никому не говорим, что ещё остались, — на случай, если они нам прикажут их использовать…
— Ублюдки.
— Ага, именно. Ублюдки.
— Я использую те, что ты мне дал, — поклялся Каракатица. — Как только проползу под ноги Корболо Дэму. Я даже не против вместе с ними отправиться к Худу.
— Что-то мне подсказывает, так и поступил Еж в последний свой миг. Всегда он их бросал слишком близко к себе — в нём столько глиняных осколков было, что на ряд больших горшков хватило бы. — Смычок медленно покачал головой, не сводя глаз с умиравшего кострища. — Хотел бы я там быть. Вот и всё. Бурдюк, Ходунок, Колотун, Хватка, Быстрый Бен…
— Бен живой, — сказал Каракатица. — Там ещё кое-что рассказывали после того, как ты ушёл. Я из палатки своей слышал. Тайскренн вашего чародея сделал Высшим магом.
— Ну, это меня не слишком удивляет, честно говоря. Что он как-то выжил. Интересно, Паран по-прежнему был капитаном роты?..
— Ага. Погиб вместе со всеми.
— Брат нашей адъюнктессы. Она, небось, скорбит сегодня.
— Авось да небось недорого стоят, Скрипач. У нас есть парни и девицы, о которых нужно позаботиться. Здесь и сейчас. Вояки Корболо Дэма драться умеют. Я б сказал, нас выпорют да отправят восвояси с поджатыми хвостами — и будет новая «упряжка», когда мы потащимся обратно в Арен, только на этот раз мы и близко к нему не подойдём.
— Весёлые у тебя предсказания, Каракатица, ничего не скажешь.
— А это неважно. Если я смогу убить этого предателя-напанца — и его мага, если получится.
— А вдруг не сумеешь подобраться так близко?
— Тогда заберу с собой столько ублюдков, сколько смогу. Я назад не пойду, Скрип. Снова — не пойду.
— Я это запомню — на случай, если придётся. Но ты что-то говорил про наших новобранцев, Карак?
— Ну, это ж прогулочка, так? Марш. Мы их доставим на битву: хотя бы так, если сможем. А потом увидим, из какого они железа.
— Из какого железа, — улыбнулся Смычок. — Давно я этого присловья не слышал. Раз уж мы хотим отомстить, ты, я так думаю, предпочтёшь погорячее?
— Неправильно думаешь. Глянь только на Тавору — от неё жара не дождёшься. В этом она точно как Кольтен. Это же очевидно, Скрипач. Железо должно быть холодным. Холодным. И если мы его хорошо остудим, кто знает, может, и сделаем себе имя.
Смычок потянулся над огнём и постучал по костяному пальцу, который висел на поясе у Каракатицы.
— Думаю, начало мы положили.
— Может, и так, сержант. Костяшки и штандарты. Это начало. Она себя знает, в том будь уверен. Она себя знает.
— А наша задача сделать так, чтоб все её узнали.
— Точно, Скрип. Именно. А теперь уходи. Эти часы я провожу в одиночестве.
Кивнув, сержант поднялся на ноги.
— Похоже, всё-таки смогу заснуть.
— Это тебя мой искромётный юмор притомил.
— Верно.
Когда Смычок шёл к своей палатке, он припомнил слова Каракатицы. Железо. Холодное железо. Да, это она о себе знает. И мне теперь лучше искать, смотреть во все глаза, чтобы… найти его в себе.
Книга третья
Что-то кроется
Искусство Рашана обретается в напряжении, что пронизывает игры света, однако свойство его — разделение, создание тени и тьмы, причём в данном случае тьма — не столь абсолютна, как в проявлениях древнего Пути Куральд Галлан. Нет, тьма эта — особенная, ибо она существует не в отсутствии света, но в силу того, что её видят.
Антерал Лато-Ревайский.
Тайны Рашана (рассуждения безумца)
Глава двенадцатая
Свет, тень и тьма —
Вот война бесконечная.
Рыбак
На крестообразной стойке поблёскивал серебром доспех. С потрёпанных кольчужных хвостов на уровне колен капало масло, которое уже собралось в лужицу не каменном полу. Рукава были такими узкими, что прилегали бы плотно к коже. Было видно, что доспех не раз бывал в деле, и там, где звенья чинили, они казались более тёмными, словно из воронёного железа.
Рядом, на железной раме с горизонтально расположенными крюками ждал хозяина двуручный меч, ножны расположились чуть ниже, на второй паре крюков. Клинок с длинным коническим остриём и двумя канавками был неимоверно узким и обоюдоострым. Его поверхность покрывали странные пятна — маслянисто-синие, пурпурные и серебристые. Обвитая жилой рукоять оказалась не плоской, а круглой, навершие — одна большая продолговатая сфера из отполированного гематита. Ножны из чёрного дерева украшали лишь обитые серебром устье и наконечник. От них тянулась тонкая, почти хрупкая перевязь из чёрных металлических колец.
На деревянной полке позади доспеха лежали кольчужные рукавицы. Рядом тускло поблёскивал железный шлем — по сути лишь каска с забралом из склёпанных прутьев, которые вытянулись от тульи кривыми пальцами, чтобы прикрыть переносицу, щёки и скулы. С чуть загнутой задней кромки свисала длинная кольчужная бармица.
Остановившись у входа в скромную комнатку с низким сводом, Резак смотрел, как Дарист начал готовиться к тому, чтобы облачиться в боевое снаряжение. Юному даруджийцу было трудно поверить, что такие красивые доспехи и оружие, которые, очевидно, использовались десятки, если не сотни лет, принадлежат этому сребровласому старику, ведущему себя как рассеянный книжник, старику, в чьих блестящих янтарных глазах застыло вечно отсутствующее выражение. Старику, что двигался так медленно, будто берёг хрупкие кости…
Но я ведь на себе испытал силу этого тисте анди. И во всяком его движении сквозит сосредоточенность, которой я не могу не замечать, ибо видел подобную у другого тисте анди — там, за океаном. Неужели это общая черта их расы? Возможно. Но в этих движениях слышен шёпот угрозы, от которого меня пробирает дрожью до мозга костей.
Дарист замер, глядя на свой доспех, словно его поразила какая-то неожиданная, ошеломительная мысль, словно он позабыл, как надевать этот наряд.
— А сколько их, Дарист, этих тисте эдур? — спросил Резак.
— Хочешь спросить, переживём ли мы их нападение? Мой ответ — вряд ли. Не меньше пяти кораблей выдержали бурю. Команды двух добрались до наших берегов и сумели высадиться. Их было бы больше, но других отвлёк малазанский флот — они встретились случайно. Мы видели сражение с Пуральских утёсов… — Тисте анди медленно поднял глаза на Резака. — Твои сородичи люди бились отважно — куда лучше, чем могли ожидать эдур.
— Морское сражение между малазанцами и тисте эдур? Когда?
— Около недели тому назад. У малазанцев было всего три боевых дромона, но каждый ушёл на дно не один. Среди людей оказался искусный маг — обмен чародейскими ударами был внушительный…
— А ты и твои сородичи просто смотрели? Почему же вы не помогли им? Вы ведь знали, что эдур ищут этот остров!
Дарист шагнул к доспеху и безо всякого усилия поднял его со стойки.
— Мы более не покидаем остров. Уже много десятилетий придерживаемся своего решения — оставаться в изоляции.
— Но почему?
Тисте анди не ответил. Он набросил кольчужную рубаху на плечи. Та потекла вниз с таким звуком, словно состояла из жидкости. Затем старик потянулся к мечу.
— Выглядит так, будто сломается от первого же удара более тяжёлого оружия.
— О нет. У этого меча много имён. — Дарист снял клинок с крюков. — Создатель нарёк его Отмщеньем. «Т’ан Арос» на нашем языке. Но я зову его К’орладис.
— Это переводится?..
— Как Скорбь.
Холодок пробежал по спине Резака.
— А кто его создал?
— Мой брат, — ответил Дарист, вложил меч в ножны, продел руки в кольчужную перевязь, затем потянулся за рукавицами. — Прежде чем он нашёл другой клинок… более подходящий его натуре. — Дарист повернулся, смерил Резака с головы до ног внимательным взглядом. — Ты хорошо владеешь ножами, которые прячешь под одеждой?
— Прилично, хотя проливать кровь не слишком люблю.
— А для чего они ещё нужны? — поинтересовался тисте анди, надевая шлем.
Резак дёрнул плечами и пожалел, что у него нет ответа на этот вопрос.
— Ты собираешься драться с эдур?
— Да. Поскольку они ищут трон. — Дарист медленно вскинул голову. — Но это не твоя битва. Почему ты решил вступить в это противостояние?
— В Генабакисе — у меня на родине — Аномандер Рейк и его последователи решили выступить против Малазанской империи. Это была не их битва, но они сделали её своей.
Резак с удивлением заметил, как под железными пальцами забрала морщинистое лицо тисте анди прорезала кривая усмешка.
— Любопытно. Что ж, Резак, иди со мной. Но должен предупредить — этот бой станет для тебя последним.
— Надеюсь, что нет.
Дарист вновь вывел его из комнаты в широкий коридор, скрылся под узкой аркой, обитой чёрным деревом. Проход за ней казался тоннелем, вырезанным в едином куске древесины, — словно кто-то выдолбил сердцевину громадного ствола. Коридор тонул в полумраке, уходя наверх и вперёд.
Резак шагал следом за тисте анди, перезвон кольчуги которого звучал тихо, будто шелест дождя на берегу моря. Тоннель завершился резким поворотом вверх, потолок исчез, уступив место вертикальной шахте. Грубая лестница из древесных корней карабкалась к маленькому, бледному световому диску.
Дарист поднимался медленно и размеренно. Резак нетерпеливо висел на перекладинах под тисте анди, но потом юноша вдруг осознал, что может скоро погибнуть. В мускулы тут же влилась глухая слабость, так что ему пришлось напрягаться, чтобы угнаться за стариком.
В конце концов оба выбрались на каменные плиты, густо усыпанные листвой. Сквозь узкие окна и трещины в кровле вонзались в пыльный воздух копья солнечного света — похоже, шторм вовсе не коснулся этого места. Одна из стен почти совсем обвалилась, к ней и направился Дарист. Резак пошёл следом.
— Починили бы хоть немного, и укрепления могли бы помочь в защите, — проворчал он.
— Эти строения на поверхности возвели не анди, а эдур, и когда мы впервые явились сюда, уже были руинами.
— Эдур близко?
— Рассыпались по лесу, продвигаются от моря. Осторожно. Знают, что не одни.
— Скольких ты чувствуешь?
— В этом, первом отряде — около двух десятков. Мы встретим их во дворе, чтобы и хватило места для фехтования, и была стена, к которой мы прижмёмся спинами в последние мгновения.
— Худов дух! Если мы их отобьём, Дарист, ты, небось, умрёшь от потрясения.
Тисте анди покосился на даруджийца, затем взмахнул рукой:
— Следуй за мной.
Прежде чем они вышли на двор, спутники миновали ещё полдюжины подобных развалин. Увитые плющом, зубчатые стены высотой в два человеческих роста были когда-то покрыты фресками, от которых теперь под слоем растительности почти ничего не осталось. Напротив внутреннего прохода, через который они вошли, находилась арка ворот. За нею уходила в тень деревьев-гигантов тропа, усыпанная хвоей, извилистыми корнями и мшистыми валунами.
Резак окинул взглядом двор — двадцать шагов в ширину, двадцать пять — в длину.
— Места слишком много, Дарист, — сказал он. — Нас обойдут и…
— Я займу центр. Ты держись позади: на случай, если кто-то и вправду пробьётся мне за спину.
Резак вспомнил, как Аномандер Рейк бился с демоном на улицах Даруджистана. Боевой стиль, который использовал Сын Тьмы, и вправду требовал много пространства: похоже, Дарист собирается драться в той же манере. Только клинок меча, на взгляд Резака, был слишком тонким для таких могучих, широких ударов.
— А в твой меч вложены чары? — поинтересовался даруджиец.
— В нём нет колдовских вложений — в обычном смысле, — отозвался тисте анди, обнажая меч и сжимая обе ладони на рукояти: одну высоко под перекрестьем, другую — сразу за навершием. — Мощь Скорби лежит в сосредоточенной цели его сотворения. Этот меч требует от своего владельца нерушимой воли. С нею — его невозможно одолеть.
— А у тебя есть такая нерушимая воля?
Дарист медленно опустил остриё к земле.
— Будь она у меня, человек, этот день не стал бы для тебя последним по эту сторону врат Худа. Теперь же советую обнажить клинки. Эдур нашли тропу и быстро приближаются.
Выхватив ножи, Резак заметил, что руки у него дрожат. Ещё четыре клинка — по два под каждой рукой — лежали пока в кожаных ножнах, перевязанных «мирными узлами».[6] Теперь даруджиец их распутал. Эти ножи были сбалансированы для метания. Затем Резак получше сжал рукояти боевых клинков, но ему пришлось вытереть мокрые ладони и повторить попытку.
Тихий шёпот заставил даруджийца поднять глаза: Дарист встал в боевую стойку, но остриё меча по-прежнему касалось каменных плит двора.
И Резак заметил кое-что ещё. Листва и мусор на земле пришли в движение, поползли, будто их толкал неощутимый ветер, к дальнему концу двора, сбивались в кучи у боковых стен.
— Прищурься, — тихо приказал Дарист.
Прищуриться?
В сумраке за воротами что-то шевельнулось, затем под аркой показались три фигуры.
Они были ростом с Дариста, но кожа — сумеречно-бледная. Длинные каштановые волосы перевязаны узла[6]. (Речь, очевидно, об узлах, которыми опечатывали оружие в городах — чтобы воспрепятствовать ненужному кровопролитию. Такой узел затруднял извлечение оружия из ножен. — Прим. ред.)
ми, усыпаны фетишами. Ожерелья из звериных клыков и зубов подчёркивали варварский вид их доспехов из грубо выдубленной кожи, перехваченной бронзовыми полосками. Бронзовые же шлемы напоминали по форме черепа медведей и волков.
В этих тисте не было и тени естественного величия, явного в фигуре Дариста — или Аномандера Рейка. Эдуры были созданиями куда более грубой отливки. В руках они сжимали утяжелённые к острию скимитары с чёрными клинками, а на предплечьях несли обтянутые тюленьей кожей круглые щиты.
