Культ, созданный Павлом

 

Именно благодаря Павлу, и только Павлу, начала развиваться новая религиозная система – не некое ответвление иудаизма, а его открытый соперник, ставший впоследствии его непримиримым врагом. Павел продолжал распространять свою собственную благую весть, и содержащиеся в ней элементы иудаизма претерпели радикальные метаморфозы. Новое учение перекликалось с греко‑римской мыслью, языческими традициями и элементами учений целого ряда мистических школ.

По мере того, как созданный Павлом культ начал выкристаллизовываться в качестве самостоятельной религии, а не просто одного из течений иудаизма, он стал диктовать определенные приоритеты, которые не были известны при земной жизни Иисуса и которые Сам Иисус, бесспорно, отверг бы.(8) Прежде всего новый культ должен был быть в состоянии соперничать с религиями, процветавшими в районах, в которых он стремился добиться превосходства, – религиями Сирии, Финикии, Малой Азии, Греции и всего Средиземноморья и шире, за пределами Римской империи. Для этого Иисус должен был обладать определенными чертами божественности, сравниться с богами, издревле почитавшимися в этих регионах, которых Ему предстояло заместить. Примером таких божеств может служить Таммуз[67], бог древнешумерских и финикийских тайных учений. По преданию, он родился от девы, умер от раны в боку, а спустя три дня воскрес, восстав из могилы и оставив ее пустой, но – с отваленным камнем у входа. Павел хотел, чтобы Иисус был в состоянии соперничать с более древним богом, что называется, чудо в чудо. Таким образом некоторые элементы мифа о Туммузе оказались перенесенными в жизнеописание Иисуса. В этой связи важно отметить, что Вифлеем – это не только Давидов город, но древний центр культа Туммуза, где находился его жертвенник, весьма активно использовавшийся в библейские времена.

В Евангелиях можно обнаружить множество специфических деталей, происхождение которых связано не с реальными историческими событиями, а с легендами, окружающими имена Таммуза, Осириса[68], Адониса[69], Аттиса[70], Диониса[71] и Зороастра (Заратустры). Многие из этих персонажей, по преданию, пояились на свет от совокупления бога и девы. Особенно сильное влияние на развитие христианской традиции оказал митраизм[72]. Это учение проповедовало приближение конца света, Страшный суд, воскресение мертвых во плоти и второе пришествие самого Митры[73], которому предстоит победить всякое злое начало. По легенде, Митра родился в пещере или гроте, где его сразу же приветствовали пастухи и принесли ему дары. Любопытно, что в митраистских ритуалах важную роль играл обряд очищения, аналогичный крещению. Столь же важное место в митраизме занимала и совместная трапеза. Приведем фрагмент из описания ритуала митраистской трапезы, представляющий интереснейшую параллель христианству: «Тот, кто не будет вкушать тело мое и пить кровь мою, так, чтобы стать одно со мной, а я – с ним, не познает спасения»[74].

Когда этот фрагмент встретился Тертуллиану[75], одному из ранних апологетов и учителей церкви, он наставал, что это дьявол, за несколько веков до Христа, дерзнул пародировать таинство христианской евхаристии, чтобы приуменьшить важность слов Иисуса. Если это так, то в роли этого дьявола мог выступать… апостол Павел, озабоченный «промывкой мозгов». Как пишет один современный комментатор,

 

«Даже судя по тем сравнительно скудным сведениям о митраизме и его литургике, которыми мы располагаем, совершенно очевидно, что многие фразы Павла [в его посланиях] гораздо более напоминают терминологию персидского культа, нежели евангельскую лексику».

 

Но христианство должно было стать не просто конкурентоспособным, то есть предложить бога, способного отвечать чудом на чудо и сверхъестественным явлением – на сверхъестественное явление. Оно должно было показать свою респектабельность и доказать, что оно вполне допустимо в мире, являющемся составной частью Римской державы.

Между тем поначалу все обстояло совсем не так. Иисус, в строгом соответствии с римскими законами, был казнен как государственный преступник, совершивший преступление против Рима. Его ближайшие сподвижники рассматривались в качестве подрывных элементов, если не откровенных революционеров, цель которых – свержение римского владычества в Палестине. Святая земля давно стала источником постоянного беспокойства для римских властей, и после восстания 66 г. н. э. враждебность римлян в отношении иудаизма резко усилилась. Ни одна религия, в которой сохранялись следы иудейского мессианского национализма, не могла надеяться на выживание в пределах Римский империи. Вследствие этого все следы мессианского национализма необходимо было уничтожить или трансформировать.

Чтобы внедриться в римский мир и иметь возможность распространяться в нем, христианство претерпело сложную эволюцию, в процессе которой переписывало ту историческую конкретику, из которой оно возникло. Оно вовсе не намерено обожествлять бунтаря, выступавшего против Рима. Оно не намерено превозносить до небес персонажа, казненного римлянами за преступления против империи. В результате ответственность за убийство Иисуса была переложена на евреев, причем не только саддукеев, которые, занимая важные посты в администрации, действительно приложили к этому руку, но и всех жителей Святой земли вообще, которые, кстати сказать, были фанатичными последователями Иисуса. Что касается Самого Иисуса, то Он, будучи вырван из исторического контекста, превратился в аполитичную фигуру – иномирного Мессию из другого мира, не притязающего на власть кесаря. Поэтому все упоминания о политической деятельности Иисуса были либо смягчены, либо истолкованы подобающим образом, либо попросту опущены. Таким путем все следы еврейского патриотизма мессии сознательно игнорировались, превратно истолковывались или объявлялись малосущественными.

 

СИМОН ПЕТР

 

Размах и подлинные масштабы идеологического триумфа Павла над Иаковом и иерархами назарейской общины становятся более очевидными, если переместить фокус внимания на Симона Петра. Действительно, Симон Петр являет собой нечто вроде барометра в сложившейся ситуации. Его личная позиция – это почти зеркальное отражение поведения сотен адептов, которые переходили от Иакова к Павлу, от одной из обновленческих ветвей иудаизма – к все более и более автономной религии, которая впоследствии получила название христианства.

В нашей предыдущей работе мы уже описывали ближайшее окружение Иисуса, состоявшее из двух более или менее четко отличных друг от друга групп – «сторонников родословия» и «сторонников благовестил». «Сторонники родословия» представляли собой относительно узкий круг представителей аристократической или патрицианской касты, членов семьи Самого Иисуса и семей его ближайших родственников. Для этих людей главным вопросом был вопрос о легитимном наследственном преемстве, восстановлении на престоле Израиля законного царя и, когда попытка этого не удалась, сохранении чистоты царской крови. «Сторонники благовестил» были гораздо более многочисленны, составляя широкую базу движения и представляя все сословия. Их приоритеты носили более земной, ограниченный характер и отличались большей прагматичностью. Эти люди придавали главное значение учению Иисуса, которое по самой своей природе возбуждало в людях одновременно и страх, и надежду. С одной стороны, эти люди боялись ужасов ситуации, которую описывал Иисус. Их страшили перспективы надвигающегося апокалипсиса, Страшного Суда, грядущие кары и воздаяния. С другой – их вдохновляло обетование Спасителя о том, что они, как верные последователи Мессии, получат уникальное воздаяние за свою верность и понесенные ими страдания. Это переплетение страха и надежды создавало тот самый магнетический потенциал, который привлекал многих.

Судя по тому, что мы знаем о нем, Симон Петр, видимо, был типичным «сторонником благовестия». Он не производит впечатления хорошо образованного человека. По всей вероятности, он не слишком разбирался в проблемах широкого плана, будь то политика или богословие. Он не принадлежал к числу ближайшего окружения Иисуса, и многие решения принимались за его спиной и без его ведома. Как мы уже говорили, он, вероятнее всего, был воинственно настроенным националистом, не чуждым ненависти и насилия. Возможно, он был зилотом или, во всяком случае, бывшим зилотом; не исключено, что он – одно и то же лицо с Симоном Зилотом.(9) На всем протяжении общественного служения Иисуса Симон Петр всегда находился рядом с учителем, словно выполняя функции телохранителя, что нашло отражение в его прозвище‑кличке – Твердый, Стойкий. И хотя он не отличался особым мужеством, он был всецело предан своему служению. Ко времени появления на политической сцене апостола Павла пост официального главы назарейской партии в Иерусалиме занимал Иаков, брат Господень. Но именно Симон Петр в равной мере благодаря миссии, возложенной на него Самим Иисусом, или благодаря своей собственной харизме, пользовался наибольшим влиянием в общине и проявлял исключительную верность Учителю.

В начале книги Деяний Симон Петр предстает фигурой, тесно связанной с Иаковом и лидерами назарейской партии в Иерусалиме. Однако затем он начинает постепенно отдаляться от них, тяготея к позиции апостола Павла. В конце книги Деяний его ориентация выглядит уже как ориентация сторонника Павла. Как и Иаков, Симон Петр поначалу был ревностным иудеем, рассматривавшим учение Иисуса исключительно в контексте иудаизма. Однако в конце своего служения Петр, как и Павел, проповедует неиудейскому, языческому миру благовестив, выходящее далеко за рамки иудаизма. По традиции, допускающей явный анахронизм, Петра принято именовать первым папой[76], то есть первым верховным главой Церкви, которой предстояло освятить торжество усилий Павла и увековечить созданное Павлом учение.

В своем романе «Иллюзионист» Анита Мэйсон рисует образ этого человека и впечатляющую картину тех испытаний, через которые пришлось пройти и Симону Петру, и другим личностям его склада. Будучи простым, необразованным рыбаком из Галилеи, он поначалу воспринял учение Иисуса буквально. Именно таким мы видим Симона Петра в Евангелиях – преданным, но чуточку простоватым, не привыкшим мыслить высокими религиозными или политическими категориями. Иисус был привязан к Петру, но едва ли можно сказать, что тот пользовался Его особым доверием. Как пишет Анита Мэйсон, Симон Петр поначалу был твердо убежден, что со смертью Иисуса мир погибнет, и наступит апокалипсический холокост[77], в котором погибнет все живое; что мятежи, о которых пророчествовали ветхозаветные пророки, охватят всю землю; что Бог снизойдет на землю, чтобы свершить Страшный Суд.

В первые дни после распятия Спасителя Симон Петр, как пишет Анита Мэйсон, видимо, пребывал в растерянности, испуганно обнаружив, что окружающий мир не погиб и стоит, как и прежде. В начале периода, описываемого в книге Деяний, его взгляды еще не претерпели особых изменений. Как и прочие назареи, он напряженно, буквально со дня на день, ожидал конца света. Однако апокалипсис был перенесен на более поздний срок, вероятно – по техническим причинам, недоступным для понимания простых смертных, но именно отложен, а не отменен. Симон Петр ни на минуту не сомневался, что конец света неминуем и близок и что он наступит еще при его жизни. Это убеждение и напряженная надежда и составляли его raison d’ntre – мотивацию и движущую силу его действий.

Но годы сменяли друг друга, а ничего катастрофического не происходило. Не было ни апокалипсического конца света, ни космического катаклизма. Более того, не происходило даже сколько‑нибудь существенных изменений в политической ситуации. На престолах по‑прежнему сидели марионеточные царьки, сменявшие друг друга. Надвигались гражданские волнения, не сулившие ничего, кроме вспышек насилия и нетерпимости. Все шло размеренным чередом, по большей части как и прежде, и становилось все более очевидно, что смерть Иисуса не возымела никаких последствий. Для человека страстного, каким был Симон Петр, это обещало самые мрачные перспективы. Он всецело посвятил себя вере и был безраздельно предан ей. Он без раздумий связал с этой верой свою судьбу и свое будущее, и вот теперь истинность этой веры оказывалась под большим вопросом. В душу Симона Петра, человека трезво мыслящего, начало закрадываться подозрение, что его жертвы и вера тщетны, а это для него, как пишет Анита Мэйсон, было страшнее всяких пыток и мучений. Действительность сулила ему не только утрату иллюзий, но и отчаяние, граничившее с готовностью покончить с собой. И хотя Симон Петр и продолжал проповедь нового учения, он делал это почти машинально, как завороженный, стремясь отвлечься от неопределенности и сомнений.

Для Павла фигура Симона Петра открывала поистине уникальные возможности, будучи орудием «вербовки» сторонников и убеждая их в том, во что верил сам Павел. Что же касается Симона Петра, то личность Павла для него являла собой спасительную альтернативу отчаянию. Поначалу Петр, разумеется, держался взглядов Иакова, считая проповедь Павла в высшей степени подозрительной, если не сказать – богохульной. Однако постепенно позиция Павла оказалась единственной, имевшей смысл в сложившейся ситуации. Короче говоря, позиция Павла дала Петру убедительное объяснение того, почему мир все еще не погиб, почему он вполне может простоять еще тысячу или две тысячи лет, а вера верных будет оправдана и не останется без награды. Иисус был провозглашен Единосущным Богу. А если Иисус Единосущен Богу, это означает, что царство небесное не есть нечто такое, что обязательно должно совершить свою инаугурацию на земле в ближайшем будущем. Напротив, оно суть нечто внешнее, иномирное – иная реальность, иное измерение, в которое можно надеяться попасть после смерти и обрести там блаженное успокоение. Что же касается апокалипсиса, то бишь конца света, то он может быть отложен на бесконечно долгое время, но у верующих остается несокрушимая уверенность в том, что он в конце концов наступит, а пока всех праведников ждет награда на небесах.

Благодаря этой, так сказать, рационалистической переработке концепции апокалипсиса Симон Петр обрел новую мотивацию и источник вдохновения, позволявшие ему продолжать свою проповедь и, согласно традиционной версии его жизнеописания, спокойно принять мученическую смерть. Благодаря этому гипотетическому мученичеству Симон Петр стал тем самым камнем, на котором впоследствии была основана Церковь – Церковь Павла. Позднейшая традиция a posteriori (задним числом. – Пер.) провозгласила Симона Петра первым епископом Рима и основателем папства.

Как мы уже говорили, превратности судьбы, постигшей Симона Петра, по мнению Аниты Мэйсон, отнюдь не были чем‑то уникальным. Напротив, у Иисуса наверняка было немало ревностных последователей, которые пережили подобные же испытания – метались на грани отчаяния, а затем обрели в проповеди Павла новый смысл и оправдание своих действий. Таким образом, нетрудно понять, почему явно «языческий» культ, созданный Павлом, оказался столь привлекательным и жизнеспособным и почему он впоследствии одержал верх над куда менее «комфортной» позицией сторонников назарейской преемственности – Иакова и Самого Иисуса. А после падения Иерусалима в 70 г. н. э. влияние назореев в преобладающей части Восточного Средиземноморья фактически исчезло. Что же касается учения, созданного Павлом, то оно сталкивалось со все новыми и новыми соперниками. Но никто из них уже не имел такого авторитета, подкрепленного династической преемственностью, как Иаков брат Господень.

 

ИУДА ИСКАРИОТ

 

В процессе распространения учение и культ, созданные Павлом, повлекли за собой пересмотр первоначальной версии событий, изложенной в Евангелиях. Они привнесли в них новый материал. Они адаптировались к миру, в котором им предстояло развиваться дальше. В рамках этого процесса некоторым персонажам пришлось, образно говоря, взять на себя издержки ревизии учения и жестоко пострадать в глазах потомков.

Симон Петр – это, конечно, самый известный и, вероятно, наиболее популярный из всего первоначального окружения Иисуса человек, которого традиция практически превратила в синоним самого христианства. Он во многих отношениях затмевает собой всех остальных учеников. Даже в своей слабости Петр выглядит более человечным, а потому особенно привлекательным. Но среди первых учеников Иисуса есть один, который позволяет значительно лучше и глубже понять истинный характер деятельности своего Учителя. Но его роль остается в тени учения Павла.

На протяжении почти двадцати веков персонаж, известный под именем Иуды Искариота, то есть Иуды Сикария, подвергался всяческому унижению и шельмованию, и ему неизменно отводилась роль самого гнусного злодея. В связи с Иисусом народные предания возложили на него одну из древнейших и наиболее архетипических функций – функцию вечного врага, темной противоположности, воплощения всех зол и мерзостей, от которых абсолютно свободен светлый герой. Говоря символическим языком, Иуда – это «злой брат», темная сторона той же самой сущности, светлой стороной коей является Сам Иисус. В иудео‑христианской традиции их антитеза (противопоставление) – аналог древнего конфликта, восходящего еще к Авелю и Каину. Подобные же антитезы можно найти и в других культурах, мифологиях и космогониях. Так, например, в египетском мифе аналогичный дуализм находит свое отражение в вечном конфликте между Сетом и Осирисом. В учении зороастризма[78], которое косвенно, через посредство митраизма, оказало большое и бесспорное влияние на христианство, это противостояние выражено в терминах вечной борьбы между Ахурамаздой/Ормузом/Ормуздом и Ариманом. Параллели этого противостояния светлого и темного начал можно встретить по всему земному шару, от верований ацтеков и тольтеков Мексики до популярных мифов Индии, Китая и Японии. За всеми ними стоит архетип противопоставления доброго и злого начал, света и тьмы, созидания и разрушения, Бога и дьявола. Если Иисус, в позднейшей христианской культурной традиции, стал синонимом Бога, то Иуда – как и все евреи, олицетворением которых он выступал, – сделался воплощением богоборца, врага Божия.

Иуда предстает в образе лукавого друга, который из чисто меркантильных соображений предает своего учителя и способствует его смерти. Эта картина выдержана в одних черных тонах, никаких смягчающих обстоятельств нет и быть не может.

Однако внимательное чтение Евангелий позволяет увидеть куда более сложную и драматичную картину.

Как мы уже говорили, Иисус буквально следовал по стопам ветхозаветных пророчеств, особенно – в книге Захарии, где живо описан приход Мессии, или, во всяком случае, весьма близко придерживался их. Необходимо отметить, что эти пророчества очень часто диктовали и определяли Его поступки, взгляды и действия. И действительно, преобладающая часть жизни Иисуса после выхода на общественное служение суть не что иное, как воплощение и, так сказать, исполнение в лицах тех или иных пророчеств. Понятно, что чем больше таких пророчеств Он исполнял, тем более весомыми выглядели Его притязания на роль законного Мессии. Формула «да сбудется реченное через пророка» – постоянный рефрен, встречающийся в Новом Завете, рефрен, отражающий триумф полемически подчеркнутой параллели.

На протяжении многих веков, вопреки очевидным свидетельствам самих Евангелий, христианская традиция упорно утверждала, что совпадения между эпизодами из жизни Иисуса и ветхозаветными пророчествами носили случайный, непреднамеренный характер, то есть не были сознательными действиями со стороны Иисуса, а совершались спонтанно, во исполнение Божественного Промысла. В наши дни подобные утверждения решительно опровергаются. По мнению современных ученых, нет никаких сомнений в том, что Иисус прекрасно знал ветхозаветное учение и в особенности те места пророческих книг, которые предуказывали приход Мессии. В Своих действиях Он не полагался на «чудесное совпадение». Напротив, он тщательно, последовательно, а часто и вполне методично выстраивал Свое поведение и поступки в соответствии с обетованиями древних пророков. Это, вне всякого сомнения, было продуманное поведение и решение исполнить в Своей жизни многочисленные пророчества.

Как мы уже знаем, для нас особый интерес представляют пророчества Захарии, касающиеся прихода Мессии. Торжественный вход Иисуса в Иерусалим, в частности, являет собой попытку исполнения одного из пророчеств Захарии. Однако тот лее Захария пророчествовал и о том, что Мессия из дома Давидова будет схвачен и убит, а его ученики рассеются. Между тем в одном из пассажей Мессия прямо уподоблен аллегорическому «пастырю доброму», которому предстоит быть проданному за тридцать сиклей серебра. (10) При внимательном чтении Евангелий становится совершено очевидно, что Иисус сознательно решил, что все эти пророчества должны исполниться на Нем, и притом не спонтанно, а сознательно и целенаправленно. А для того, чтобы исполнить пророчество о гибели Мессии, необходим предатель.

Во всех четырех Евангелиях важное место занимает Тайная вечеря. И во всех четырех Евангелиях Иисус публично объявляет всем присутствующим о том, что Он будет предан одним из них, ибо «настало время», ибо «час его близок» и, что самое главное, «да сбудется пророчество». В Евангелиях от Марка и Луки предатель на Тайной вечере не назван прямо, по имени. У Матфея же и Иоанна его имя названо. Так, например, у Матфея Иуда перед лицом всех апостолов тоже вопрошает: «Не я ли, Господи?», и Иисус отвечает ему утвердительно. В Евангелии от Иоанна Иисус, отвечая на вопрос о том, кто именно предаст Его, говорит: «тот, кому Я, обмакнув кусок хлеба, подам» (Ин. 13,26). И, обмакнув кусок, подал его Иуде (Ин. 13,26), сказав: «что делаешь, делай быстрее» (Ин. 13, 27). Затем в Евангелии от Иоанна, без всякой связи с предыдущим контекстом, говорится, что «никто из возлежащих не понял» (Ин. 13,28), к чему Иисус сказал это Иуде.

Это описание Тайной вечери неизбежно выдвигает целый ряд вопросов. Если Иуда совершенно открыто был назван предателем, почему ему было позволено покинуть Сионскую горницу и поспешить на предательство? Почему его не удержал ну хотя бы тот же Симон Петр, который, как сказано вскоре после этого, был не только вооружен, но и настроен весьма решительно, напав на слугу первосвященника? Почему не были приняты Другие меры предосторожности?

Ответ на этот вопрос заключается в том, что миссия Иуды Искариота… была необходима для осуществления плана во всей его полноте. Как сказано у Матфея, «сие же все было, да сбудутся писания пророков» (Мф. 26,56). И далее, в следующей главе, читаем: «Тогда сбылось реченное чрез пророка Иеремию, который говорит: «и взяли тридцать сребреников, цену Оцененного, Которого оценили сыны Израиля» (Мф. 27, 9).

Таким образом, нельзя утверждать, что Иуда предал Иисуса. Напротив, он был выбран Самим Иисусом, по‑видимому, исходя из особых соображений, чтобы исполнить это малопочетное поручение, после чего драма Страстей Господних смогла свершиться в полном соответствии с ветхозаветными пророчествами. И когда Иисус, обмакнув кусок, подал его Иуде, Он тем самым подал ему знак и возложил на него поручение. Это весьма напоминает выбор по жребию, за тем, однако, исключением, что все роли в этой драме, по‑видимому, были расписаны заранее. И когда Иисус приказывает Иуде поспешить («что делаешь, делай быстрее»), Он не констатирует безнадежность ситуации, а дает Искариоту четкие указания.

При внимательном чтении описания Тайной вечери бросается в глаза одна важная деталь. Между Иисусом и Иудой явно имела место тайная договоренность. Без такой договоренности акт «предательства» был бы попросту невозможен. Со стороны Иисуса здесь имела место твердая решимость, а не просто готовность быть преданным. Короче говоря, вся задуманная акция была тщательно спланирована, даже несмотря на то, что прочие ученики не были посвящены во все детали сговора. Видимо, в этом деле доверием Иисуса пользовался только Иуда.

Обреченный на несмываемый позор и преданный проклятию всеми последующими поколениями, Иуда на самом деле скорее такой же мученик – по‑своему, разумеется, – как и Сам Иисус. По мнению греческого писателя Никоса Казанзакиса, роль Иуды была невероятно трудной. В романе «Последнее искушение» незадолго перед Тайной вечерей между Иисусом и Иудой происходит следующий тайный диалог:

 

– Мне очень жаль, Иуда, брат мой, – проговорил Иисус, – но это необходимо.

– Я уже спрашивал тебя, равви: неужели нет другого пути?

– Увы, нет, Иуда, брат мой. Я тоже предпочел бы иной выбор. Я тоже надеялся и ждал вплоть до этого мгновения, но тщетно. Нет, другого пути не существует. Конец мира близок. Мир, это царство дьявола, скоро будет уничтожен, и на смену ему придет Царствие Небесное. Я должен принести его. Как? Пройдя через смерть. Другого пути нет. Не бойся, Иуда, брат мой. В третий день я воскресну.

– Ты говоришь так только для того, чтобы успокоить меня и заставить со спокойным сердцем предать тебя. Ты говоришь, что я терпелив, но говоришь это ради того, чтобы придать мне силы. Нет, чем ближе мы к этой минуте‑нет, равви, я не смогу этого выдержать!

– Сможешь, Иуда, брат мой. Бог да придаст тебе сил, которых тебе недостает, ибо это необходимо. Мне необходимо быть убитым, а тебе – предать меня. Мы вдвоем должны спаси мир. Помоги же мне.

Иуда опустил голову. Через минуту он спросил:

– А если бы тебе пришлось предать своего учителя, ты смог бы это сделать?

Иисус надолго задумался. Наконец, он ответил: – Нет, боюсь, что не смог бы. Вот почему Бог сжалился надо мной и поручил мне более легкое дело – быть распятым.

 

Этот диалог, разумеется, вымышлен от начала до конца. Тем не менее совершенно ясно, что нечто похожее на этот диалог, приводимый Казанзакисом, действительно имело место. Комментаторы Нового Завета давно поняли, насколько важен, можно сказать – жизненно необходим был Иуда для выполнения миссии Иисуса. Без Иуды драма Страстей Христовых просто не могла бы состояться. Поэтому в Иуде правильнее видеть не гнусного злодея из традиционных легенд, а совершенно иную фигуру. Он предстает прямой противоположностью привычным взглядам, являя собой благородную и трагическую фигуру, которой выпало сыграть тягостную и мучительную роль в заранее написанной и отрежиссированной трагедии. Как говорит о нем сам Иисус: «Я наблюдал за ними, и никто из них не захотел погибнуть, за исключением одного, который предпочел погибнуть, и это – ради исполнения пророчеств».(12)

Остается неясным один вопрос: действительно ли Иисус был искренне убежден, что Он должен пройти через смерть в буквальном смысле этого слова, или же для Него было достаточно создать видимость смерти. Как мы уже говорили в нашей предыдущей книге, существует немало свидетельств в пользу подобной альтернативы. Разумеется, нам вряд ли когда‑нибудь удастся узнать истину. Но, по крайней мере, вполне возможно, что Он сумел пережить Крестные Страдания, если, разумеется, на кресте был распят Он Сам, а не кто‑то вместо Него, как утверждает Коран и множество еретических учений.

Но если предположить, что Иисус действительно пережил Крестные Страдания или даже вообще не был распят, можно лишь гадать, был ли посвящен в Его планы Иуда. Действовал ли он в сговоре со своим учителем? Или же пошел на смерть с тягостным сознанием своей вины в смерти Господа?

 

ИУДА

 

Как мы уже знаем, учение Павла коренным образом изменило взгляды и идеологическую ориентацию Симона Петра. Традиция, связанная с учением Павла, упорно предавала проклятию имя Иуды Искариота и стремилась завуалировать истинную роль Иакова, брата Иисуса, в качестве главы назарейской элиты в Иерусалиме. Однако существовал еще один человек, значение которого в глазах потомков было сознательно приуменьшено и искажено.

В каноне Нового Завета фигурирует одно послание Иакова, который называет себя «братом Господа». Кроме того, в канон входит и послание некоего лица по имени Иуда, который называет себя «раб Иисуса Христа, брат Иакова» (Иуд. 1,1). На первый взгляд может показаться, что Иуда, как и Иаков, действительно был братом Иисуса.

Однако современные ученые‑библеисты сходятся во мнении, что послание, приписываемое Иуде, написано слишком поздно, и его невозможно считать творением некоего современника Иисуса. Считается, что оно было написано в начале II в. н. э., по всей вероятности – человеком, которого действительно звали Иуда и который вместе со своим братом Иаковом в то время председательствовал на собраниях назарейской общины. Но, по мнению наиболее ранних историков Церкви, Иаков и Иуда, жившие во II в., были внуками другого, старшего Иуды, который действительно приходился братом Иисусу.

В самих Евангелиях ясно сказано, что у Иисуса был брат по имени Иуда. Так, Евангелие от Дуки и Деяния Святых Апостолов упоминают о неком «Иуде Иаковлеве», что принято понимать как «Иуда, сын Иакова». Однако гораздо более вероятно, что имя «Иуда Иаковлев» первоначально относилось к Иуде, брату Иакова. Но если у Луки имеет место некая неопределенность, то Матфей и Марк прямо говорят, что у Иисуса было четверо братьев: Иосиф, Симон, Иаков и Иуда, а также по меньшей мере две сестры.(13) Контекст, в котором они упоминаются, весьма любопытен. По словам Евангелия, они порицали Иисуса в самом начале Его проповеди в Галилее. Причины подобного порицания не названы. Каковы бы они ни были, они быстро утратили актуальность. Вскоре после смерти Иисуса Его место занял Иаков, к которому перешла главенствующая роль в назарейской иерархии и который впоследствии обрел статус человека святой жизни. Существует немало свидетельств, что такой святостью отличался и Иуда.

Тем не менее Иуда, как это ни странно, ни разу не упоминается ни в Деяниях, ни в каких‑либо других текстах Нового Завета, по крайней мере под этим именем. Получается, что его следует искать под каким‑то другим именем. И, как оказывается, этот человек играл важную роль в событиях той эпохи.

 

7

БРАТЬЯ ИИСУСА

 

В целом ряде ключевых ессейских и садокитских текстов говорится об ожидании прихода не одного, а сразу двух мессий. Согласно этим источникам, национальное самосознание и целостность еврейского народа базируются на двух параллельных династических (наследственных) линиях, между которыми существует множество связей. Эти два мессии именуются вполне конкретно – Мессия из Дома Аарона и Мессия из Дома Давидова. Мессия из Дома Давидова должен был быть лицом царской крови, ибо ему предстояло возглавить секулярную (светскую) администрацию в новом царстве, которое может быть установлено в том числе и силой оружия. Мессия же из Дома Аарона[79], потомок первого первосвященника Израиля, упоминаемого в Ветхом Завете, должен был быть потомком священнического рода, «толковником закона», которому надлежит возглавить духовную жизнь своего народа.

По иронии судьбы, этот принцип двойной светской и религиозной власти впоследствии получил развитие в Западной Европе в результате создания так называемой Священной Римской империи[80]. В ее структуре император обладал скипетром светской власти и метафорически считался потомком дома Давидова, тогда как папа Римский пользовался верховным авторитетом в вопросах религиозно‑духовной жизни как «истолкователь» воли Божьей. Как мы уже говорили, политика и религия в тогдашнем Израиле были тесно связаны друг с другом или, лучше сказать, служили разными ипостасями одной и той же власти. Как следствие этого, мессия‑царь и мессия‑первосвященник должны быть связаны как можно более близкими узами, как это имело место, например, в период правления династии Маккавеев, когда царь и первосвященник были членами одного и того же рода[81]. Поэтому в ту эпоху и речи быть не могло о раздорах между духовной и светской ветвями власти, которые впоследствии были характерны для Священной Римской империи.

В принципе можно доказать, что та же самая тема двух мессий присутствует и в Новом Завете, хотя и в подчеркнуто видоизмененной, если не сказать – искаженной форме. Современные ученые‑библеисты сходятся во мнении, – одним из наиболее достоверных с исторической точки зрения эпизодов, упоминаемых в Евангелиях, эпизодов, которые вряд ли были изобретением позднейших компиляторов и редакторов, является крещение Иисуса Иоанном Предтечей в Иордане. Это, несомненно, важнейший из известных нам эпизодов в общественном служении Иисуса до Его триумфального входа в Иерусалим, и христианская традиция постоянно подчеркивает важность роли Иоанна Предтечи в евангельской истории. Он – предшественник, предтеча, «глас вопиющего в пустыне», «приуготовляющий путь». Действительно, многие современники Иоанна Крестителя склонны были видеть Мессию именно в нем. Так, евангелист Лука пишет, что «народ был в ожидании, и все помышляли в сердцах своих об Иоанне, не Христос ли он» (Лк. 3, 15). Более того, в первые три века христианской эры существовали секты мандеев, или иоаннитов, особенно распространившиеся в Междуречье Тигра и Евфрата, которые почитали своим пророком и вероучителем именно Иоанна, а не Иисуса. Любопытно, что одна из этих сект существует и в наши дни. Согласно ее вероучению, «истинным пророком» был Иоанн, тогда как Иисус был «мятежником, еретиком, который увел народ с пути истинного и выдал тайные учения».

Сегодня ученые‑библеисты не видят оснований сомневаться в том, что Иоанн Предтеча и Иисус были двоюродными братьями. Сегодня возобладало мнение, что мать Иисуса была сестрой Елизаветы, матери Иоанна. В то же время евангелист Лука со всей определенностью говорит о том, что Иоанн Креститель по материнской линии происходил из династии или, лучше сказать, рода первосвященников, потомков Аарона. Это автоматически означает, что то же самое можно сказать и об Иисусе. В то же время Лука подчеркивает, что Иисус по отцу[82] происходил из Дома Давидова. Таким образом, будучи потомком Аарона, Иоанн вполне мог претендовать на титул мессии‑первосвященника. Иисус же, бывший потомком и Давида, и Аарона, мог выдвигать претензии на оба титула – мессии‑царя и мессии‑первосвященника. Это в известной мере объясняет приводимое Лукой в книге Деяний (Деян. 2, 36) утверждение, что «Бог соделал Господом[83] и Христом Сего Иисуса».

Узы близкого родства, связывавшие Иоанна и Иисуса, повышали их престиж и обоснованность их притязаний на оба мессианских титула. И поскольку в апокалипсической атмосфере той эпохи ортодоксальные иудеи с нетерпением ожидали прихода двух мессий: одного – из царского рода, то есть из дома Давидова, а другого – из рода первосвященников, потомков Аарона, они держали в поле зрения весьма и весьма небольшое число семейств. И если ожидаемые мессии были двоюродными братьями, теперь трудно даже вообразить, насколько поразительным и убедительным казался иудеям сам факт подобного родства. Это почти наверняка было воспринято как явный знак и реальное проявление Промысла Божьего.

Если Иисус был мессией‑царем, а Иоанн – мессией‑перво‑священником, то акт крещения[84] Иисуса в Иордане приобретал еще более важное значение: мессия‑первосвященник как бы подтверждал официальный статус второго мессии – царя, который, по особенному Промыслу Божьему, приходился ему близким родственником. Подобные двойные мессианские и родственные узы лишь подкрепляли друг друга. И поскольку духовные и светские властные функции оказались объединенными в одном и том же доме (понимая его широко), будучи связанными единством крови, этот союз оказывался вдвойне легитимным, имевшим двойную сакральную санкцию, что являлось как бы залогом возрождения единства всего народа. Именно так, как мы уже это отмечали, обстояло дело во времена правления династии Маккавеев, последней этнически еврейской[85] монархии Израиля. Поэтому то движение, заметной частью которого, по‑видимому, были Сам Иисус и Его последователи, рассматривало режим Маккавеев как своего рода вдохновляющий прототип будущего царства.

Итак, если Иоанн был Мессией‑первосвященником из дома Аарона, а Иисус – Мессией‑царем из Дома Давидова, вполне возможно, что после казни Иоанна Иродом Антипой Иисус стал главным претендентом на обе роли, приняв на Себя статус и функции погибшего пророка. Более того, не исключено, что Иоанн, предчувствуя свою неминуемую гибель, сам сделал некие ритуальные распоряжения относительно передачи своих функций, возможно – в акте крещения в Иордане. Это становится очевидным, если учесть тот факт, что лишь после казни Иоанна Иисус начинает более строго относиться к Своему служению. Во всяком случае не секрет, что в числе последователей Иисуса было немало бывших учеников Иоанна. И если Иисус принял на Себя двойную роль – Мессии‑царя и Мессии‑первосвященника, Он наверняка был фигурой, достойной столь высокого призвания.