2020-06-10
46
Как, при всей реалистичности жизни Натана, сверхъестественному удаётся прошмыгнуть мимо инспекторов Нормальности и Реальности, сторожащих вход? Например, под чужой личиной. В реалистических рассказах оно нередко прикидывается неразлучной парой с безукоризненной репутацией. Я говорю о докторе Причине и профессоре Следствии. Имитируя привычки и манеры последних, а также пользуясь тем, что их достоверность выше всяких похвал, сверхъестественное оказывается принятым в лучших домах – не вызывающий подозрения подкидыш, узаконенный наследник, а не побочное дитя реальности. Вот и в истории Натана источник сверхъестественного кроется где‑то внутри загадочных брюк. Они сшиты из материала, подобного которому Натан не встречал никогда в жизни; на них нет ярлыка с указанием производителя, зато есть что‑то неопределённо привлекательное в самом их виде. Когда Натан спрашивает о них у продавца, мы вводим нашу первую причину: брюки сшиты где‑то за границей – в Южной Америке, Восточной Европе, Юго‑Восточной Азии – факт, который проливает свет на многие тайны, делая их в то же время ещё более таинственными. Автор реалистического хоррора может даже сослаться на истасканные примеры портновской магии (заколдованные шлёпанцы, куртки‑невидимки), хотя, с другой стороны, подробности истории не должны колоть глаза. Иначе вы рискуете оскорбить вашего снисходительного читателя.
Здесь внимательный ученик может спросить: но даже если брюки признать магическими, почему они производят именно такой эффект, заставляя тело Натана истлеть ниже пояса? Для ответа на этот вопрос нам надо ввести нашу вторую причину: брюки в течение нескольких часов носил мертвец. Но ведь эти «факты» ничего не объясняют, так? Разумеется, так. Но, должным образом представленные, они как будто бы объяснят всё. Нужно всего лишь увязать первую и вторую причины (а их может быть и больше) внутри схемы реалистического повествования. К примеру, Натан может найти в своих штанах предмет, который натолкнёт его на мысль о том, что он не первый их владелец. Пусть это будет выигрышный лотерейный билет на значительную, но не слишком соблазнительную сумму. (Что очень хорошо вписывается в тему удачи.) Будучи по натуре человеком честным, Натан звонит в магазин одежды, объясняет ситуацию, и ему дают имя и телефон джентльмена, который сначала записал брюки на свой счёт, а потом вернул их. Натан звонит по этому номеру и выясняет, что покупку вернул не мужчина, а женщина. Та самая, которая объясняет Натану, что, поскольку её муж – упокой Господь его душу – недавно скончался, то скромный выигрыш по лотерейному билету будет ей весьма кстати. К этому времени Натан – а вместе с ним и читатель – думает уже совсем не о лотерейном билете, а о выплывшем факте, что Натану предстоит носить брюки, которыми раньше владел (и носил? – возникает непроизнесенный вопрос) покойник. После минутной борьбы с суеверным отвращением Натан забывает о непотребном прошлом своих прекрасных, почти новых брюк. Зато не забывает читатель. И когда почти реальный, почти нормальный Натан теряет всякую надежду на достижение полной нормальности и реальности, читатель знает причину, и не одну.
Такова реалистическая техника.
Это просто. А теперь попробуйте сами.
Традиционная готическая техника. Есть такая порода людей и тем более такая порода писателей, которые всегда воспринимают окружающий их мир в готическом стиле. Я почти уверен в этом. Возможно, ещё наш обезьяний предок, став свидетелем того, как доисторическая молния разорвала доисторический мрак в ночи без дождя, почувствовал, что его дух воспарил и одновременно рухнул, узрев сей космический конфликт. Возможно, подобные зрелища и вдохновили те первые фантазии, которые не могли родиться из рутины повседневной борьбы за выживание, – как знать? Быть может, именно потому все архаичные мифы человечества готичны? Я не настаиваю, я только задаю вопрос. Возможно, запутанные события, достойные трёхтомного бульварного романа, уже проносились, весьма абстрактно, в сознании волосатых кривоногих существ, когда те смутными тенями брели по неизменным путям своих миграций через лунные пейзажи островерхих скал или голодные пустоши ледяных торосов. Убедительность не требовалась: ведь для их крохотных мозгов всё, что казалось реальным, таким и было. Да, твари то были доверчивые. И по сей день фантастическое, невероятное остаётся могущественным и неподвластным логике, когда идёт бок о бок с сумраком и величием готического мира. И это вполне естественно, по правде говоря.
Таким образом, традиционная готическая техника предоставляет писателю, в том числе и современному, два преимущества. Во‑первых, отдельно взятые сверхъестественные происшествия в готическом рассказе выглядят не так глупо, как в реалистическом, ведь последний подчиняется упорной школе реальности, а первый признаёт лишь Университет Грёз. (Конечно, иному читателю готический рассказ в целом покажется глупостью, но это уже дело вкуса, а не техники исполнения.) Во‑вторых, готический рассказ забирается читателю в печёнки и остаётся там куда дольше, чем всякое иное повествование. Но, конечно, написан он должен быть правильно – а что это значит, понимайте, как хотите. Следует ли поместить Натана в могучий, похожий на тюрьму замок таинственного пятнадцатого века? Нет, но с тем же успехом его можно поместить в могучей башне схожего с замком небоскрёба не менее таинственного века двадцатого. Значит ли это, что Натан должен стать задумчивым готическим героем, а мисс Макфикель – эфемерной готической героиней? Нет, скорее – что характеру Натана следует добавить одержимости, а мисс Макфикель должна казаться ему не столько идеалом нормального и настоящего, сколько чистым Идеалом вообще. Реалистический рассказ верен норме и реальности, мир готического повествования, напротив, в основе своей нереален и анормален, он скрывает в себе сущности магические, вневременные и совершенные до такой степени, какая реалистическому Натану и не снилась. Вот почему для правильного готического рассказа необходимо, что греха таить, чтобы автор был слегка безумен, по крайней мере, когда пишет, а лучше всегда. Следовательно, прославленные напыщенность и риторичность готического рассказа – вовсе не надувной матрас, на котором досужее воображение прихотливо скользит по волнам помпезности. Скорее, это парус души готического художника, наполняемый ветрами экстатической истерии. А такие ветры просто не могут дуть в душе, климат которой регулируется центральной системой кондиционирования. Вот почему столь трудно объяснить, как именно следует писать готический рассказ, ведь здесь требуется врождённый талант. Плохо дело. Единственное, чем тут можно помочь, это привести подходящий пример: отрывок из готического повествования «Роман мертвеца» Джеральдо Ридженни, перевод с итальянского. Глава называется «Последняя смерть Натана».
Сквозь полуразбитое окно, уцелевшая поверхность которого была подёрнута синеватой плёнкой возраста и грязи, водянистый отблеск сумерек лился на пол подвала, где лежал, лишённый надежды двигаться, Натан. Во тьме тебя нет нигде, каждый раз думал он в детстве, ложась спать; и вот в синеватом полусвете каменного подвала он и впрямь оказался нигде. Приподнявшись на локте, он сквозь вызванные смятением слёзы вглядывался в тусклую голубую муть. Его нелепая поза вызывала в памяти больного, на которого уже начала действовать анестезия, но который всё ещё пытается разглядеть, куда девались врачи и не забыли ли его на этом холодном операционном столе. Если бы только его ноги опять стали ходить, если бы прекратилась эта парализующая боль… Где только этих докторов носит, спрашивает он себя в полусне. Да вот же они, стоят за кругом бирюзового света хирургических ламп. «Он вырубился, чувак, – говорит один из них коллеге. – Можно забрать всё, что у него есть». Но, едва стащив с Натана штаны, они внезапно прерывают операцию, бросая пациента среди синих теней безмолвия. «Господи, глянь на его ноги, глянь», – визжат они. О, если бы завизжать, подобно им, – сожаление пронзило мысленный хаос Натана. Если бы завизжать так громко, чтобы услышала она, и попросить прощения за своё отсутствие в их волшебном, вневременном и совершенном будущем, скончавшемся столь же бесповоротно, как обе его ноги, испускавшие гнилостное зеленовато‑голубое свечение прямо перед его глазами. О, неужели не издаст он такой вопль сейчас, когда мучительные мурашки, вызванные разжижением его ног, начинают расползаться по его телу вверх? Но нет. До любви докричаться нельзя – но докричаться до смерти он сумел, и очень скоро.
Такова традиционная готическая техника.
Это просто. А теперь попробуйте сами.
Экспериментальная техника. Каждая история, даже самая правдивая, хочет, чтобы писатель рассказывал ее одним неповторимым способом, так? А значит, эксперименту, с его методом проб и ошибок, в литературе места нет. История – не эксперимент, эксперимент – это эксперимент. Вот так. Стало быть, писатель‑экспериментатор – тот, кто, в меру своих способностей, старается следовать всем требованиям своей истории. Писатель – не история, история – это история. Ясно? Иногда это очень трудно принять, а иногда – чересчур легко. С одной стороны, вот писатель, который не может смириться со своей судьбой, то есть с тем, что история пишется сама собой, помимо него; с другой стороны, вот тот, кто слишком охотно мирится со своей судьбой, то есть с тем, что история пишется сама собой, помимо него. Как бы то ни было, литературный эксперимент – это просто авторское воображение или его отсутствие, а также чувство (или его отсутствие), бряцающие цепями в словесной темнице рассказа, из которой нет выхода. Один писатель стремится запихнуть в эту двухмерную клетку весь подлунный мир, другой, наоборот, укрепляет стены своего бастиона, чтобы мир, не дай бог, не пролез как‑нибудь внутрь. Но, хотя оба пленника стараются совершенно искренне, приговор неизменен: они остаются там, где есть, то есть внутри истории. Прямо как в жизни, только совсем не больно. Толку, правда, тоже никакого, но кому до этого дело?
Теперь мы должны задать следующий вопрос: требует ли страшный случай с Натаном иного подхода, нежели те, которые предлагают конвенциональная реалистическая и готическая техники? Что ж, может быть, всё зависит от того, кому такая история приходит в голову. Поскольку она пришла в голову мне (и сравнительно недавно) и поскольку я уже истощил своё воображение, то, думаю, пришла пора повернуть сюжет в другую сторону, хотя, быть может, и не в самую лучшую. Вот эксперимент, которому безумный доктор Риггерс нечестиво подверг бы своего рукотворного Натанштейна. Секрет жизни, страшные мои Игори[64], – время… время… время.
Экспериментальная версия этого рассказа – две истории, произошедшие «одновременно» и изложенные в форме чередующихся фрагментов. Одна история начинается смертью Натана и движется во времени назад, а вторая начинается смертью первого владельца волшебных брюк и движется вперёд. Нет нужды говорить, что факты в истории Натана придётся поворачивать таким образом, чтобы ход событий был понятен с самого начала, вернее, с конца. (Не стоит подвергать достойного читателя риску запутаться.) Обе истории встречаются на перепутье финального отрывка, где судьбы персонажей также встречаются, а перепутьем служит тот самый магазин одежды, где Натан приобретает роковые штаны. Идя в магазин, он сталкивается с женщиной, озабоченно пересчитывающей смятые купюры, той самой, которая только что вернула брюки.
– Прошу прощения, – говорит Натан.
– Глядеть надо, куда идёшь, – говорит ему женщина.
Разумеется, мы в ту же минуту понимаем, куда именно идёт Натан, и он каким‑то жутким образом понимает это тоже.
Такова экспериментальная техника. Это просто – а теперь попробуйте сами.
Ещё один стиль
Все стили, рассмотренные нами, были в педагогических целях упрощены, не так ли? Не будем обманывать себя: каждый из них всего лишь идеальный пример. В реальном мире хоррора три техники часто смешиваются друг с другом самыми таинственными способами, причём до такой степени, что весь предшествующий разговор о них становится совершенно бесполезным. Однако тем лучше он послужит иной, скрытой цели, которую я приберегаю напоследок. Но, прежде чем перейти к ней, мне бы хотелось очень коротко рассмотреть ещё один стиль.
Я принимаю историю Натана очень близко к сердцу и надеюсь, что её трагедия столь же близка сердцам других. Мне хотелось написать его историю так, чтобы читатели опечалились не только личной, индивидуальной катастрофой, постигшей Натана, но и самим его существованием в мире, пусть даже придуманном, где катастрофа подобного рода и масштаба возможна. Мне хотелось применить такой стиль, который пробудил бы в воображении читателя все изначальные силы вселенной, не зависящие от условной реальности Индивида, Общества или Искусства. Я стремился к чистому стилю вне всякого стиля, не более и не менее, к стилю, не имеющему ничего общего с нормальным или ненормальным, к стилю магическому, вневременному и совершенному… а также исполненному великого ужаса, ужаса богов. Персонажами моей истории должны были стать Смерть во плоти, Страсть в новых штанах, прекрасные глазки Стремления и жуткие глазницы Несчастья. Рука об руку с этими ужасающими силами должны были выступать ещё более могущественные персонажи – Удача, Судьба и бесчисленные миньоны Рока.
Но у меня ничего не вышло, друзья мои. Это непросто, и я не предлагаю вам попробовать самим.
Стиль в завершение
Дорогие сочинители страшных историй будущего, я спрашиваю вас что есть стиль хоррора? Каков его голос, его тон? Голос ли это барда древних времён, при звуках коего всё племя замирало у костра, как заворожённое; голос ли комментатора былых и текущих событий, сообщающий о слышанном и пересказывающий подслушанное; а может, то глас бога, держащего нить судьбы, невидимого и всезнающего, читающего в ужасных сердцах людей и чудовищ? Ни то, ни другое, ни третье, хотел я вам сказать, извините, что так длинно.
По правде говоря, я сам не уверен в том, какой у страшного рассказа голос. Хотя я знаю, что слушаю его всё время, шпионя за покойниками и проклятыми; а Джерри Риггерс – помните такого? – пытается передать его на бумаге. Чаще всего он звучит очень просто: крик в ночи, одинокий голос без всяких особых примет. Иногда он еле слышен, словно жужжание мухи, запертой под крышкой гроба; а порой гроб распадается на части, как хрупкий панцирь насекомого, и пронзительный, тонкий крик раздирает ночную тьму. Всё это, конечно, очень приблизительные описания, но и они могут быть крайне полезны тому, кто хочет уловить суть голоса хоррора, если желание сделать это ещё не пропало.
Другими словами, для страшного рассказа точнее всего подходит стиль исповеди, и никакой другой: рукописи, найденной в уединённом месте. Хотя некоторые усматривают в этом крайнее проявление слезливой мелодраматичности, и я готов допустить, что они правы, но это же – самые настоящие череп и кости. Что особенно верно, когда кающемуся надо срочно облегчить свою совесть, и он, рассказывая, изнемогает под страшной тяжестью, которая давит ему на грудь. Нагляднее может быть разве тот идеальный случай, когда рассказчик сам по совместительству автор страшных рассказов. Тогда это действительно более наглядно. Отчётливо. Но как совместить исповедальную технику с историей, над которой мы работали? Ведь её герой – не писатель, по крайней мере, мне так не кажется. Видимо, придётся внести кое‑какие коррективы.
Как, возможно, уже заметил читатель, характер Натана допускает изменения в угоду самым разным литературным стилям. В одном случае он больше склоняется к норме, в другом – к её противоположности. Из реального человека из плоти и крови он легко трансформируется в бестелесную литературную абстракцию. Он может исполнить любую человеческую или нечеловеческую роль, какую воображению писателя вздумается на него возложить. Однако, замышляя Натана и его испытания, мне более всего хотелось, чтобы этот персонаж представлял не кого‑нибудь, а меня самого. Ибо за псевдонимом‑маской Джеральда Карлоффа Риггерса стою я – Натан Джереми Стайн.
Поэтому не будет слишком большим преувеличением превратить Натана в автора страшных рассказов, хотя бы начинающего. Пусть он мечтает о славе сочинителя готических историй, магических, вневременных и… ну, вы знаете, каких. Пусть он продаст душу, лишь бы избавиться от этого страха, точнее, совершить этот подвиг. Но Натан не умеет продавать души, он вообще ничего не умеет продавать, иначе пошёл бы по стопам отца (и деда), а не сочинял страшилки. Зато Натан умеет покупать: он завсегдатай ярмарок привидений, паломник на распродажах нереального, искатель скидок в глубочайших подвалах неведомого. И каким‑то мистическим путём он становится обладателем своего кошмарного сна, не зная, что такое купил и с чем вместе приобрёл. Как и другой Натан, этот со временем выясняет, что сторговал совсем не то, что хотел, – кота в мешке вместо пары брюк. Как? Сейчас объясню.
В исповедальной версии страшной истории Натана главному герою надо обязательно сознаться в чём‑нибудь ужасном, что отвечало бы его образу завзятого автора хоррора. Решение очевидное, что не мешает ему быть до невозможности диким. Натан признается, что слишком глубоко увяз в СТРАХЕ. У него всегда была склонность к этому занятию, но в последнее время оно совершенно отбилось от рук, вышло из‑под контроля и устремилось прочь.
Поворотным пунктом биографии Натана – искателя ужасов становится, как и в предыдущих версиях, неудачная интрижка с Лорной Макфикель. В прежних вариантах истории одноимённая героиня демонстрирует переменчивый характер, поворачиваясь к незадачливому ухажёру то ультрареальной, то сверхидеальной стороной. Исповедальная версия «Романа мертвеца» наделяет её абсолютно новой индивидуальностью, точнее, делает её настоящей Лорной Макфикель, моей соседкой по лестничной клетке в готическом замке многоэтажного жилого дома, одной из двух башен‑близнецов, где покрытые свежими ковровыми дорожками коридоры уложены один над другим, как в улье соты. Однако во всём остальном главная героиня придуманной истории ничем не отличается от своего реального прототипа. Если книжная Лорна запомнит Натана как психа, который испортил ей вечер, разочаровал её, то и Настоящая Лорна, Нормальная Лорна чувствует то же самое, вернее, чувствовала, поскольку я сомневаюсь, что она вообще помнит того, кого назвала, и не без оснований, мерзейшим созданием на земле. И хотя это явное преувеличение вырвалось у неё в пылу одного очень острого разговора, по‑моему, стоявшее за ним чувство было вполне искренним. Тем не менее ничто, даже угроза сладчайшей (я хотел сказать, жесточайшей, но перо как‑то само не туда пошло) пытки не заставит меня открыть причины, которые привели её к такому взрыву. К тому же такая вещь, как мотивация, для нашего рассказа всё равно неважна – куда важнее то, что случилось с Натаном после отказа Лорны, который открыл ему глаза на многое.
Ибо теперь он узнал то, что было от него скрыто: какой он на самом деле чудной, как не похож на других, каким ненормальным и нереальным сделала его судьба. Он узнал, что сверхъестественные влияния управляют всей его жизнью, что он подчинён лишь демоническим силам, которые теперь жаждут заключить его, беглеца из раскаленной бездны, в свои костлявые объятия. Короче говоря, Натану не следовало рождаться на свет в человеческом облике, и это правда, которую ему надлежит принять. Жестоко. (Особенно сильную боль причиняют слова «ни за что» или просто «никогда!») И он знает, что в один прекрасный день демоны явятся за ним.
Кризис достигает своего апогея однажды вечером, когда эго нашего писателя пребывает в состоянии затмения столь полного, что угрожает скатиться в породившую его бездну. Он пытался излить свою сверхъестественную трагедию в рассказе, последнем в его жизни, но не смог придумать кульминацию такой остроты и интенсивности, чтобы воздать должное космическому размаху своих страданий. Ему не удалось воплотить в словах свою полуавтобиографическую тоску, а игры с подставными именами только усугубили несчастье. Больно прятать своё сердце за псевдонимом псевдонима. Наконец, сочинитель садится за стол и, как неопытный юнец, начинает обливать слезами каждую страничку неоконченной рукописи. Так продолжается довольно долго, до тех пор, пока Натаном не овладевает единственное желание – найти забвение в постели. При всех его недостатках, горе – отличное снотворное, помогающее перенестись в беззвучный и бессветный рай вдали от агонизирующей вселенной. Это так.
Немного позже раздаётся стук в дверь, весьма, надо сказать, настойчивый. Кто это? Придётся открыть, чтобы узнать.
– Вот, ты забыл, – сказала хорошенькая девушка, швыряя мне в руки мягкий свёрток. Прежде чем уйти, она обернулась и повнимательней вгляделась в моё лицо. Я иногда прикидываюсь другими людьми, например, неким Норманом и даже Натаном (или другим Натаном), но в тот момент я понял, что больше этот номер не пройдёт. Ни за что!
– Прошу прощения, – сказала она. – Я приняла вас за Нормана. Это его квартира, а моя прямо напротив и через дверь. – Она показала рукой. – А вы кто?
– Я друг Нормана, – ответил я.
– А, ну тогда извиняюсь. Это я в вас его штанами бросила.
– Он оставил их вам починить? – невинно спросил я, осматривая их, будто в поисках следов ремонта.
– Нет, он просто не успел надеть их вчера вечером, когда я его выставила, понимаете? Я съезжаю из этой жуткой дыры, чтобы избавиться от него, так ему и передайте.
– Пожалуйста, входите, в коридоре такой сквозняк, и скажите ему это сами.
Я улыбнулся ей, а она, нельзя сказать, чтобы совсем равнодушно, улыбнулась мне. Я закрыл за нею дверь.
– А имя у вас есть? – спросила она.
– Пензанс, – ответил я. – Зовите меня Пит.
– Ну, хоть не Гарольд Вакерс, или как там ещё Норман подписывает свои вшивые книжонки.
– По‑моему, Викерс, Г. Дж. Викерс.
– Ну и ладно, всё равно вы не похожи на Нормана и даже на его друга.
– Уверен, вы хотели сделать мне комплимент, судя по тому, что произошло у вас с Нормом. Вообще‑то я тоже пишу книги, вроде Г. Дж. Викерса. В моей квартире на другом конце города ремонт, и Норман был так добр, что пустил меня к себе и даже одолжил на время свой рабочий стол. – Я указал на заваленный бумагой и облитый слезами предмет моего последнего замечания. – Мы с Норманом иногда даже пишем под одним псевдонимом, вот и сейчас мы вместе работаем над рукописью. – Это было вечность тому назад, но почему‑то секунды и минуты тех дней всё ещё преследуют нас, норовя схватить за пятки. Какие шутки играют часы с людьми, даже с теми, кто, подобно нам, уже вне их власти! Но это что‑то вроде обратной магии, которая заковывает вневременное в кандалы дедовых часов на запястье, точно так же как самое злое из чудес облекает ничем не обременённый дух в тяжкий покров материи.
– Очень мило, – ответила она на что‑то, сказанное мной несколько предложений назад. – Кстати. Я Лора…
– О’Финни, – закончил я. – Норман о вас такого высокого мнения. – О том, какого он о ней теперь низкого мнения, я говорить не стал.
– А где сейчас этот паразит? – поинтересовалась она.
– Спит, – ответил я, неопределённо ткнув пальцем в направлении, противоположном от входа, где тенистые углубления обозначали входы в ванные и спальни. – Он всю ночь писал.
Лицо девушки выразило отвращение.
– Забудьте, – сказала она, направляясь к двери. Потом повернулась и очень медленно сделала несколько шагов по направлению ко мне. – Может, мы с вами ещё увидимся.
– Всё возможно, – заверил её я.
– Только сделайте одолжение, не подпускайте ко мне больше Нормана, пожалуйста.
– Думаю, это будет совсем не трудно. Но и вы должны кое‑что сделать для меня.
– Что?
Я доверительно склонился к ней.
– Пожалуйста, умри, Стремленье моё, – прошептал я и стиснул её шею обеими руками, давя её жизнь и рвущийся из горла крик. Потом я взялся за дело всерьёз.
– Просыпайся, Норман, – крикнул я немного погодя. Я стоял в ногах его кровати, заложив руки за спину. – Ты спал как убитый, знаешь?
На физиономии Нормана разыгралась небольшая драма: сначала удивление победило сонливость, потом оба уступили место тревоге. В последние две ночи он изрядно помучился: сражался с нашими «Заметками» и ещё кое с чем, так что выспаться ему действительно было необходимо. Мне очень не хотелось его будить.
– Кто? Что тебе надо? – сказал он, торопливо садясь в постели.
– Плевать на то, что мне надо. Сейчас нас обоих интересует то, что надо тебе, понятно? Помнишь, что ты сказал девчонке вчера вечером, помнишь, что предложил ей сделать и отчего она так расстроилась?
– Если ты сейчас же не уберёшься отсюда к чёртовой…
– То же и она тебе сказала, помнишь? И добавила, что лучше бы ей никогда с тобой не встречаться. Эта фраза и вдохновила наше литературное приключение, не так ли? Бедняге Натану никогда не выпадало такого шанса. О, да, вздор про заколдованные брюки получился очень забавным. Вали всё на старую суку и её покойника‑мужа. Очень реалистично, не сомневаюсь. Когда настоящая причина…
– Уходи! – завопил он. Но немного притих, поняв, что одной свирепостью меня не проймёшь.
– А чего ты ждал от девчонки? Ты ведь говорил ей, что хочешь обниматься с этой, как её? Ах, да, с безголовой женщиной. С безголовой, подумать только, это уже кое о чём говорит. И ты в самом деле хотел, чтобы она прикинулась такой, ну, ненадолго. Так вот, у меня есть ответ на твои молитвы. Как насчёт вот этого? – сказал я, вытаскивая из‑за спины руку и поднимая то, что держал в ней.
Он не произнёс ни слова, хотя его глаза вопили в тысячу раз громче, чем способен вопить единственный рот. Я бросил окровавленную голову с длинными волосами ему на колени, но он тут же бросил на её одеяло и судорожно спихнул ногами с кровати.
– Остальное в ванной. Иди, посмотри, если хочешь. Я подожду.
Довольно долго он молчал и не шевелился. Но когда он, наконец, заговорил, его голос оказался настолько ровен, спокоен и свободен от дрожи страха, что, должен признаться, меня это даже потрясло.
– Кто‑о‑о ты? – спросил он так, словно уже знал ответ.
– Так ли уж тебе необходимо знать моё имя, и какой тебе от него прок? И как звать эту обособленную голову на полу – Лорой или Лорной, или просто Стремленьем? А как, во имя неба, называть тебя – Норманом или Натаном, Гарольдом или Джеральдом?
– Так я и думал, – с отвращением произнёс он. После чего заговорил до ужаса взвешенно, хотя и очень быстро. – Раз эта тварь, с которой я говорю, – сказал он, – раз эта тварь знает то, что могу знать только я, раз она говорит мне слова, которые только я могу сказать себе, следовательно, вывод может быть только один: в комнате нет никого, кроме меня, а я, вероятно, ещё сплю. Вот именно, сплю. В противном случае, диагноз – безумие. Совершенно верно. Глубоко в этом убеждён. А теперь уходите, мистер Бред. Убирайтесь, доктор Сон. Вы своё дело сделали, а теперь дайте мне поспать. Мне нечего вам больше сказать. – Тут он положил голову на подушку и закрыл глаза.
– Норман, – сказал я. – Ты всегда ложишься спать в брюках?
Он открыл глаза и тут только заметил то, от чего раньше его отвлекало безумие. Он снова сел.
– Очень хорошо, мистер Бред. Они действительно похожи на настоящие. Но только это невозможно, ведь настоящие остались у Лоры, вот так. Странно, они не слезают. Воображаемую молнию, должно быть, заело. Чёрт, теперь я влип. Ф‑фу, я мертвец. Господи, помоги мне. Никогда не знаешь, во что вляпаешься. Да расстёгивайся же, чёрт тебя подери! О, какое несчастье. Ну, и когда же я начну гнить, мистер Бред? Вы ещё здесь? Что случилось со светом?
Свет в комнате погас, и всё вокруг замерцало синим. Молния сверкнула за окном спальни, и гром пророкотал в ночи без дождя. Сквозь разрыв в облаках выглянула луна, кроваво‑красная, какой её видят лишь покойники да проклятые.
– Разлагайся и возвращайся к нам, ты, ошибка творения. Разлагайся прочь из этого мира. Приди домой, где тебя ждёт боль такая великая, что может показаться негой. Ты рождён быть костями, а не плотью. Гниением освободись от кожи, скрывающей кожу.
– Это правда происходит со мной? То есть я хотел сказать, я стараюсь, сэр. Но это так непросто, совсем непросто. Ужасно дёргает там, внизу, как будто электрические разряды. Ужасно. Может, меня окунули в магическую кислоту или что‑нибудь в этом роде? Ой, как больно, любовь моя. Ой, ой, ой. Ой, как больно. Ещё, ещё. Если так будет и дальше, то я не хочу просыпаться, доктор Сон. Хотя бы это вы можете?
Я чувствовал, как костистые крылья растут из моей спины, и синее зеркало передо мной отразило их величественный размах. Мои глаза сверкали, как драгоценные камни, холодные и яркие. Мои челюсти превратились в гроты жидкого серебра, а по моим жилам текли реки гниющего золота. Он извивался передо мной в постели, точно червяк, издавая звуки, каких не слышал ни один человек. Я схватил его и стиснул липкими руками, прижимая трепещущее тело. Он смеялся, как дитя – дитя иного мира. Великая ошибка вот‑вот будет исправлена.
Я велел окну распахнуться в ночь, и оно подчинилось мне. Детский смех перешёл в слёзы, но я знал, что они скоро просохнут. Наконец‑то мы будем свободны от всего земного. Окно широко открылось над спящим внизу городом, и бездонная тьма наверху приняла нас.
