Хозяин шестой части суши 6 страница

По рядам ходил старенький ветеран НКВД, наверное, сильно озабоченный возрождением своего ведомства. Записывал, кто чем занимался в мирной жизни, наверное, предполагая распределять после победы всех на высокие должности. Я сказал ему, что работал в ларьке. Старый шпион зафиксировал мою фамилию, и в графе напротив отметил будущую должность: "снабжение". Наверное, предполагалось, что я как какой-нибудь Цурюпа стану наркомом продовольствия. Что ж, неплохо, подумал я. Все же при продуктах. Это самое то.

Из старого телевизора марки "Рекорд" умельцы соорудили ламповую радиостанцию. Эта радиостанция, по сути, была практически единственным небумажным СМИ противников Ельцина. Следующим утром меня, вместе со старым, бородатым казаком, похожим на Ивана Сусанина, приставили посреди площади к этому телевизору. Охранять. Радио передавало скучные, однообразные, траурным голосом а-ля "Игорь Кириллов, читающий историю болезни умершего Леонида Ильича", начитанные новости о переходе власти к А. В. Руцкому и слышно его было на старых радиоприемниках в пределах Садового Кольца. Вечером мы устраивали показательные строевые выступления - ходили взад-вперед, ожидая штурма со стороны мэрии - там стояло несколько БТРов дивизии Дзержинского. Приехал КАМАЗ - привез и беспорядочно набросал бетонные плиты. Это какие-то сочувствующие бизнесмены решили оказать содействие.

Я познакомился с классическим комсомольцем по имени Володя. Худой парень, похожий на солдата Алёшу из черно-белого фильма про войну, вскользь предложил:

- Рома, добей меня, если что. Чтобы я не мучился.

- Хорошо, добью обязательно, - я чудом удержался, чтоб не заржать. Можно было еще предложить удушение там, или еще чего. Но не решился.

Все идейные комсомольцы (не такие, как хитрый Маляров), попадавшиеся на моем жизненном пути, внешне похожи - как будто их одна мать родила. Позже, в Брянске, я повстречал прямо точную копию того, белодомовского - звали его так же, Володя. Этот Володя Панихин состоял в юности в террористической РКСМ(б), был, кажется, лично знаком с уже сидящим в тюрьме Губкиным, мечтавшим отсоединить от России Брянскую область, создать на ее территории республику Советов и возглавить её, заручившись поддержкой США. Вместо этого Губкин застрелил какого-то предпринимателя во Владивостоке, и мотал долгий срок, как и все безыдейные уголовники. Володя же никого убивать не собирался - сидел дома и тайком писал философские труды о противоречиях рабочего класса и капитала. Честное, открытое, высоко идейное лицо, как правило, скрывает неуемную жажду власти и готовность в будущем отомстить всем, кто когда-то перешел дорогу или обидел чем. Даже по мелочи. Такие, наверное, и отправляли священников на Соловки, в концлагерь - умирать. Без суда и следствия. Идейные и высоко духовные комсомольцы.

На следующий день у меня от недосыпания и сырости поднялась температура, и, как делали все по очереди, я отпросился у своего командира домой на сутки - помыться, выспаться и сменить одежду. Командир, толстый мужик в черной куртке, почему-то со значком РНЕ, возражать не стал.

Вечером я попытался вернуться, но было уже поздно. Армия замкнула кольцо, проложила спирали Бруно, запрещенные международными конвенциями, и внутрь больше никого не пускали. Народ столпился, затем была предпринята попытка организации несанкционированного шествия. Возглавил шествие Виталий Уражцев. Колонна тысячи в три человек выдвинулась на Новый Арбат. В районе Дома Книги подъехали несколько автобусов с ОМОНовцами, грамотно рассекли толпу нападавших дубинками. Я до начала столкновения был во втором ряду, и пару раз получил по спине этим самым "демократизатором". Кроме энтузиазма у толпы не было практических навыков - никто не знал, как следует вести себя при столкновении. Поэтому нападавшие в считанные даже не минуты, а какие-то секунды захватили самого Уражцева и увезли его в отделение, откуда вскоре отпустили. Толпа, однако, разошлась уныло по домам, поскольку, что именно теперь делать - никто не знал.

Я вернулся домой и включил телевизор. СМИ были полностью на стороне Ельцина. Кроме как у оцепления вокруг Дома Советов, никакой информации из уст оппозиции не было совсем. Нигде. Еще выходили оппозиционные газеты, но их было мало, тем более, что это был сплошной маразм и плач. Ситуация выглядела абсолютно обреченной. Еще несколько моих единоличных попыток проникновения на площадь успехом не увенчались. Однако, пришло третье октября. Вечером с телевидением начали происходить странности, оказалось, что днем произошли серьезные столкновения, были погибшие, демонстрантам удалось разблокировать Дом Советов. Ценою жизней нескольких человек. По телевизору шли новости СNN, без перевода. На экране были коридоры Останкино, там стояли бойцы спецназа в своих жутких одеждах - так называемые "космонавты".

Не знаю, как безоружной толпе перед Останкино, которую отправил туда Руцкой, а мне стало уже абсолютно ясно, что крови будет очень много, и, скорее всего, кончится это очень плохо. Я натянул одежду и, на подкашивающихся от ужаса ногах, вышел прочь из дома. Окончательно решив для себя, что даже если это и будут последние часы моей жизни, то они должны пройти именно там, в окружении людей, близких мне по духу хотя бы тем, что многие из них прошли через Приднестровье - и нужно было отдать им мой долг. Долг от народа Приднестровья - защитникам Дома Советов. За то, что все эти годы не молчали, и за то, что приехали в 1992 за Приднестровье умирать. И многие умерли. И еще... потому, что я видел там, на трибуне Дома Советов, Невзорова. Наверное, именно Невзоров был для меня в те дни "совестью нации", а ни какой не Солженицын, ни Ростропович, ни Коротич.

Через сорок минут я был в строю. В том же отряде, охранявшем комендатуру, только люди были смертельно уставшие. Две недели в сырости и холоде дали о себе знать. Мне, как и прочим из нашей комендантской, выдали противогаз, шлем и дубинку. Наверное, трофейные.

На площади перед Домом Советов гудела масса народу. Казалось мне, столько людей здесь не было и в первые дни. Всеобщее ликование и хаос. Волна за волной - овации встающим к микрофону, несколько десятков тысяч. Их было так много, и они были так счастливы, что мне был понятно - они не видели CNN. Они не знают, что произойдет в Останкино. Я тоже не знал, но был уверен на все сто процентов, что эти вот люди, забежавшие сюда по пути с работы, никогда не возьмут телецентр - за него никто не будет миндальничать, вступать в переговоры - прольется очень много крови. Так оно и произошло. Мы стояли с ополченцами отдельно от толпы и слушали тихо шипящее радио Эхо Москвы. Молча. Переглядывались, понимая друг друга без слов. Новости плохие. Молчали, потому что не должно быть паники...

Теперь сложно судить о том, когда вообще у сторонников Руцкого были шансы - быть может, они были час назад, быть может, два часа назад, быть может, они еще были в течение ночи, когда, кроме телецентра, милиции не было нигде во всей Москве. Но всё немедленно сломалось, когда из Останкино к подъезду Дома Советов подъехал автобус. Из автобуса начали выносить окровавленные, изувеченные тела гражданских. Те, кого привезли, уезжали именно с этой площади. Сложно сказать, кто решил, что везти их нужно не в больницу, а сюда. Быть может, этот человек спас жизни тем нескольким тысячам, десяткам тысяч, которые, теперь уже прекрасно понимая, что шутить с ними никто не намерен, немедленно начали отступать с площади перед Домом Советов. Уходить домой, бежать. Немедленно. В метро. От ужаса увиденного никто не остался равнодушным. Окровавленные куски мяса, привезенные из Останкино, словно были посылочкой от Ельцина - посмотрите, что вас всех ждет. Вы еще хотели социализма? Еще хотели народовластия? Еще хотели свободы... Шта...

Спустя полчаса площадь практически опустела. Мне приказали охранять автобус. Разбитый автобус с проколотыми шинами и выбитыми стеклами, без бензина. Не знаю, какой в этом был смысл, какая польза. Наверное, и командиры наши уже все прекрасно понимали. Я сидел на водительском месте до пяти часов утра. Охранял. Девушка с парнем накормили какими-то бутербродами с горячим чаем, и в скором времени мне было приказано идти внутрь комендатуры - спать.

Я лег на пол, и пролежал до половины седьмого. Неспокойно что-то было на душе. Мы все ждали штурма, в победу верилось с трудом. Просто нужна была какая-то развязка, и всё. Никакого оружия так никто ни не дал. Мы стояли, как круглые бараны, у входа в комендантский бункер, когда с разных сторон к баррикадам подъехали несколько БТРов и открыли огонь. Сверху сидели автоматчики, кажется, в черных спортивных костюмах. Сначала убили всех, кто оставался на площади в палатках - затем подъехали в упор к нашему домику, уже на саму площадь, и начали стрелять в дверной проем. Под пулеметным огнем мы перебежками спустились в подвал и занесли раненого. У него были пробиты обе ноги и живот. Кто-то взялся его перевязывать. Толстенная дверь в подвальное помещение была задраена, и мы стали ждать. Ждали примерно час. Затем строем, затылок к затылку, держась за плечо впереди идущего, в кромешной темноте пошли по коридорам. Шли медленно и долго. Останавливались. Зашли в подвал. Как оказалось, это уже был подвал под зданием Дома Советов. Встали здесь. Ждем.

Пробежало двое вооруженных с автоматами. Один - боец РНЕ, парень, с которым я познакомился у музея Ленина, с баркашовского газетного лотка, второй - кавказец. Наверное, чеченец - как Хасбулатов. Странно, подумал я. "Ну, еще относительно баркашовцев можно понять - они тренировались всю жизнь, это, наверное, и вправду, их день - показать, ради чего столько лет строем ходили, пугая своим суровым видом мирное население, но почему у чеченца есть оружие, а у нас, русских, нету?" Мы постояли еще полчаса. Никаких командиров больше не было. Никаких команд никто не отдавал. Все стали равны друг другу. Командирам, наверное, было в тот момент стыдно и страшно.

Мы же пребывали в недоумении и сколотили группу человек в десять, из молодых. Слишком уж жутко было в этом подвале сидеть. Негоже тут умирать, как свиньям в закутке. Надо выбираться наверх. Остальные от нашего предложения отказались. Как потом говорили те, кто находился поблизости, через час или около того подвал забросали гранатами и пустили газ. Были слухи, что люди там погибли.

Мы вдесятером вышли на лестничный пролёт, и начали подниматься наверх. В момент, когда преодолели уже этажа четыре, раздался жуткий грохот. Это прямо по нам влупил крупнокалиберный пулемет. Посыпались стекла, все попадали на пол, кто где был. Я чуть прикрылся коробкой с огнетушителем - попавшие в стену и потолок пули зажигались. Люди начали отползать. Те двое, кто бежал выше меня - а я был, наверное, третьим, больше не поднялись. Остальные поползли кто куда. Здание Дома Советов - аквариум. Там очень много стекла, подоконники идут ниже колена. Спрятаться некуда. Я сполз чуть ниже, в промежуток между этажами - сел в углу, отдышался. Решил, что это - достаточно безопасное место. Однако, обернувшись к стене, прямо на уровне груди увидел черные отметины, и на полу - пригоршню свинца. Нет, здесь оставаться небезопасно. Спустился на нижний этаж, кажется, третий или четвертый. Долго полз по битому стеклу - очень много стекла. Выглянул в окно - внизу на асфальте, прямо под стеной, распластался в луже крови ОМОНовец. Подергался, и затих. Весь ужас гражданской войны в том, что жизнь вроде бы родного тебе, русского человека уже совсем безразлична. Это враг, а когда врага уничтожают, у тебя самого появляются шансы остаться в живых.

Наконец, огонь прекратился. Я оказался в кабинете некоего господина Соколова, кажется, это был руководитель Совета Союзов. На столе лежала записка: "Уехал на переговоры с Патриархом в Свято-Данилов монастырь." В маленькой комнатушке за кабинетом стояла кровать и столик. И груда пустых бутылок, кажется, из-под водки. Депутаты грелись водочкой, пока кто-то мерз у баррикадных костров. Зашел в туалет, оказалось, там была вода. Горячая. Помыл руки с мылом. Умылся. Вышел в коридор - с этажа уже выйти было нельзя. В коридорах стояли автоматчики Руцкого, и запрещали уже вообще, куда бы то ни было ходить. Я попытался выломать дверь, ведущую в другой коридор - двери там были очень хорошие. Сил у меня не хватило. Зашел в одну из комнат, и лег на пол. Спать.

Проснулся от танковых выстрелов, жуткого грохота. Здание ходило ходуном. Осмотрел стены - всё хлам. Кругом одно дерево. Один снаряд - и все мы тут сдохнем. Рядом залегла какая-то бабуся, и начала причитать:

- Не бойся, сыночек, умирать - мы все сразу в рай попадём.

В рай вот так, без сопротивления вообще, уходить не хотелось. Кто-то приговаривал за спиной:

- Руцкой сказал, что скоро нам на помощь вертолеты прилетят. Авиация.

- И танки приедут, и корабли приплывут. - со значением добавил я.

Ни в какую такую авиацию тоже на хрен не верилось. Вскоре, похоже, началась сдача. На другом берегу Москвы-реки в ладоши хлопали обыватели. Благодарили Ельцина за спасение Москвы и москвичей. Наверное, правильно благодарили. Это ведь был их президент. Москва жила отдельно от России, и совсем не так, как эта самая, остальная Россия. Так и осталось до сих пор.

Нас вывели в сторону набережной. На ступеньках стояла "Альфа". Выглядели они, как настоящие инопланетяне. Нас погрузили в автобус, и повезли в отделение милиции, на метро Баррикадную. За окном полыхало зарево. Стакан Дома Советов горел со всех сторон. Говорили потом, что после нашей группы больше никого выводить из здания не стали. Все остались там, внутри, уже навсегда. А на белых стенах кабинетов, в нынешнем Доме Правительства, в ночь с третьего на четвертое октября каждый год проступают пятна человеческой крови. Крови тех, кто поверил "водителю самолётов" Руцкому. Кто последним своим патроном по удивительной причине не выстрелил ему в голову - за трусость и измену. За тех простых людей, кого по одной лишь его вине убили у Останкино и заживо сожгли здесь. Я вышел из автобуса, и сразу переметнулся вправо, к толпе гражданских, возле того входа в отделение, который был ближе к дороге. В тот, который был ближе к метро, начали заводить защитников Дома Советов. Шли они с поднятыми руками, как немецкие пленные на кадрах кинохроники времен войны. И в строю ОМОНовцев каждый бил этих людей прикладом своего автомата - куда кто попадет.

А нас усадили на корточки и через сорок минут построили в очередь по одному, и в отдельном кабинете начали записывать - наверное, для будущих каких -то манипуляций, как оказалось, заглохших по причине всеобщей амнистии. Я стоял в очереди, как все. Меня вычислили менты. Те, кто стоял здесь, в большинстве своем были задержаны в районе боевых действий - на улице там, во дворах. Мент, более старший по званию, вывел меня из их строя, оглядел:

- Что, защитник Белого Дома? Тебя вообще-то в другое место везти надо.

- А что, у меня на лбу написано?

- Нет, просто одежда теплая, посмотри на остальных, - и вправду, народ, похоже, просто тусил где-то в стороне от основных событий.

- И что дальше?

- Сейчас отправим тебя туда, куда следует.

- А может не стоит?

Мент посмотрел на меня задумчиво, как всегда смотрят на простых людей московские менты. В глазах мента, представителя "армии победителей" стоял извечный ментовской вопрос: "Чем бы поживиться?".

- После прохождения через формальности снимешь часы, и я тебя выведу, - предложил гуманный ченч мусор.

Конечно, было жаль командирских часов. На белом металлическом браслете. Но, как вышло, именно часы, возможно, выручили меня, помогли сохранить свободу. Я, выходя из комнаты, где переписали данные паспорта и засняли меня на видео, с радостью с ними расстался. Это была моя первая в жизни взятка московскому менту. В дальнейшем их будет потом еще очень и очень много.

Мент вывел меня, провел через первое оцепление, дальше я пошел сам. По дороге к метро "Маяковская" было еще три поста с ОМОНом. Мы шли с парнем из РНЕ. Парень шел в берцах, поэтому на каждом посту именно на его неокрепший организм приходилась основная порция контрольных ударов ногами по яйцам в положении "лицом к стене - руки за голову". Посреди Садового кольца группа подростков жгла гору покрышек, уж и не знаю, с какой-такой целью. Наверное, по чьему-то указанию, изображала "массовые беспорядки" в столице. Я подошел к метро. Здесь уже вовсю бурлила мирная жизнь. Революция осталась позади. Финита ля комедия.

Долго потом я пытался понять - кто же все-таки победил, и кто проиграл в той страшной истории с Указом Љ1400 и всей последующей за этим цепочки событий, обернувшихся гражданской войной в центре столицы. Теперь уже абсолютно ясно, что ни в том, ни в противоположном исходе противостояния, пользы, на самом деле, для моей страны не было никакой. Поскольку люди Президента и оппозиция не сильно отличались друг от друга. Все эти условности - кто красный, кто белый, у кого там свастики - всё это был банальный маскарад. Можно сказать, произошла временная ссора старых если не друзей, то соплеменников. И обычные люди, погибшие в те страшные дни, стали просто жертвой трагических обстоятельств и собственной политической наивности. Власть - она как золото. Является причиной многих, внешне немотивированных убийств. Вокруг нее, как и вокруг золота - всегда кровь, трупы, преступления. Те, кто пришел к власти - никогда просто так её не отдают. Россия в вопросах, касающихся власти - обычная азиатская империя. А что же касается людей, готовых защищать парламенты, устраивать стояния на площадях, строить баррикады... По моему глубокому убеждению, все эти люди совершают простую глупость - даже в результате победы они никогда не участвуют в дележе добычи. Да, они умирают, героически сражаются, сидят на холоде - а власть все равно достанется другим - тем, кто проворнее, кто вовремя успеет этот народный энтузиазм возглавить и задурить головы остальным. Люди русские легко творят себе кумиров - они сами рады обманываться. Беда России в том, что это страна наивных обывателей. Чересчур наивных, необразованных, верящих всему, что им проповедуют, хоть и прошли целые их поколения через тюрьмы с очень, на мой взгляд, верными принципами "не верь, не бойся, не проси".

Что теперь с того, что все мы живем бедно и неустроенно. Если рассматривать историю России как историю революций и переворотов, то в ходе каждой такой череды манипуляций со страной, наживались новые авантюристы, а народ нес новые жертвы, и обязательно надевал новое ярмо, потяжелее прежнего. Поскольку люди, любящие власть, всегда хорошо плодятся, и категорически отказываются производить социальные ценности - они чаще всего видят себя руководителями, администраторами, или, на худой конец, кладовщиками. Хранителями того, что создали другие. Руцкой спустя короткое время никуда не делся - не сгнил в тюрьме, с горя не повесился, а стал губернатором, и замечательно тем самым устроил свою жизнь и жизнь своих близких.

Спустя несколько месяцев мне позвонил парень, с которым мы были в Белорусских лесах, Сережа-Ганс. И всё звал к Зюганову. Он теперь стал работать у него в охране, на митингах с повязкой ходил. Рассказывал, что они теперь собираются где-то на окраине Москвы, в каком-то зале, что там выступают Терехов, Умалатова и прочие деятели оппозиции, ради которых было пролито столько крови, и вручают друг другу медали защитников Дома Советов. Просил Сережа прийти туда, и получить тоже медаль - я отказался, зачем мне это. Я ещё с натяжкой согласился быть красно-коричневым. Но теперь, после всего что было, медальки из трусливых лапок принимать, да ещё и самому сделаться красным? Нет уж, не надо.

В те дни, сразу после окончания всех этих жутких событий, смотреть телевизор было абсолютно невозможно - целыми днями шли концерты в честь "защитников демократии". Часто показывали артиста Хазанова. В своей миниатюре Хазанов ползал на коленях, изображая русского человека, сморкался в галстук и пускал слюни. А газета "МК" вышла с заголовком: "РОССИЯ - РОДИНА КОЗЛОВ. В этом мы убеждаемся почти ежедневно". С большой фотографией бородатого животного. Никаких надежд на то, что все быстро рассосется, что отпустят арестованных и объявят амнистию, тогда не было. На улице каждый вечер начинался комендантский час, согнанные со всей страны солдаты частенько просто долбили людей ногами и дубинками и отнимали деньги у прохожих. Весь город Москва дружно ликовал по поводу победы над плохими дядями из Верховного Совета. Общественность требовала от демократической власти показательных процессов и казней. Массу людей объявили в розыск. Скрывались Уражцев, многие другие. Закрыли газеты. Редакция прохановской газеты "День" была полностью разгромлена. Казалось, власть, и вправду, решила избавить страну от оппозиции каленым железом. Я ждал ареста.

 

Без политики

Однако никаких арестов больше не последовало. Ситуацию плавно замяли. Вскоре я получил прибыль с проданных помидоров в собственном соку, и пришла абсолютно случайно новая тема - кругом шел обмен денег. В России уже ходили новые, а в Приднестровье - старые. Директор фирмы, в которой я работал, предложил привезти немного старых денег из Приднестровья - он поменяет по неплохому курсу. Через несколько дней переговоров сумма удвоилась, затем утроилась. Похоже, появились очень заинтересованные люди. Ими оказались представители каких-то узбекских кланов в Москве - это со стороны моего директора. А с другой стороны - инвестор папика, приднестровский босс, финансировавший строительство так и не состоявшегося завода в ПМР, по производству шлакоблоков. Речь шла уже об обмене трех миллиардов рублей, или тридцати... Помню только, что сумма моих комиссионных с данной сделки должна была составить порядка 150 тысяч долларов. И верилось в это с каждым днем все меньше и меньше.

Позвонила мама, и с пафосом сообщила:

- Рома, вопрос по этой сделке решается на уровне Правительства ПМР. Если все получится, ты серьезно поможешь республике.

В тот год ПМР пребывала в жутком финансовом положении - в России были заказаны новые деньги, их напечатали, но так и не отдали. Высокопоставленные чиновники республики брали из казны доллары на закупку продовольствия и бесследно исчезали.

Из Тирасполя приехал босс, с большим черным чемоданчиком, пристегивающимся к руке. В результате трехдневных переговоров сторонам так и не удалось прийти к соглашению о месте обмена - все боялись кидалова, и босс уехал ни с чем.

Стояла глухая дождливая осень. Жизнь казалась скучной и бессмысленной. Очередной безработный период - таких еще будет очень и очень много. Однажды вечером позвонила дочка квартирной хозяйки и пригласила в гости. Делать было все равно нечего, тоска одолела. Партийного общества уже не хотелось, хотелось женщин и напиться. Дочка была на 18 лет старше меня, однако выглядела гораздо моложе своего возраста. Звали ее Ира. Она стала моей второй в жизни женщиной, и первой официальной женой.

Ира жила в Медведково, до меня у нее была очень увлекательная жизнь. Ее прошлое я слушал почти ежедневно, как радиопьесу. Ее первым мужем был контрабандист-реставратор. В молодости он, получив повестку в армию, оставил родителям записку, мол, дорогие мама и папа, я верую в Бога и ухожу в монастырь. Молодого человека поставили на учет в психодиспансер, а из монастыря он вернулся недели через две. Осунувшийся и забитый. Ира говорила, что он получил самое большое в жизни разочарование. Наверное, его изнасиловали монахи. С тех пор дела церковные стали для него элементом бизнеса, хотя он стал все же служителем церкви и участвовал в службах, в православном храме, в Сокольниках. Однако, это было всего лишь прикрытие, чтоб советская власть не лезла в жизнь - почему это здоровый молодой человек не трудится на благо построения светлого коммунистического будущего. В годы глубокого совка Реставратор ездил по старым русским деревням и менял у древних старушек иконы. На рыбу, красивую клеенку, на более новые, бумажные иконы. Привозил старье домой - ну там иконы семнадцатого века, и отдирал верхний слой, под которым оказывался какой-нибудь четырнадцатый век. Старообрядческие. После реставрации иконы оптом загонялись каким-нибудь африканским дипломатам. Сразу тысяч на тридцать рублей, в те годы, когда зарплата инженера была около ста. Ира была, возможно, одной из самых богатых женщин в столице. Могла зимой на самолете слетать в Тбилиси за букетом цветов. За Реставратором, однако, в скором времени установил наружное наблюдение КГБ. Возле дома стояла машина со шторками, откуда постоянно прозванивали окна на предмет записи разговоров. Вскоре его арестовали. Одни выплаты по ликвидации ущерба государству составили 80 тысяч, плюс конфисковали огромное количество различных раритетов. Реставратор оказался в Лефортово, о нем гневно писали все советские газеты. Ира говорила, что в Лефортово следователи кололи ему какие-то препараты, благодаря которым Реставратор не только признался во всех своих злодеяниях, но и выдал всех знакомых, малознакомых, и даже совсем не знакомых правонарушителей - включая спекулянтов магазина "Березка" и торговцев пуховыми платками. После выхода из тюрьмы от него, по вполне понятным причинам, отвернулись все друзья.

После Реставратора Ира долго была любовницей известного эстрадного композитора Петровича - из звездно-музыкального семейства певцов, певиц и композиторов времен дремучего соцреализма. До недавнего времени долго мучили они своим обществом всю страну, регулярно вываливаясь в прайм-тайм федеральных телеканалов практически каждый выходной. А в те далекие восьмидесятые усатый Петрович, пока его супруга путешествовала с шумными гастролями ансамбля "Самоцветы" по бескрайним просторам СССР, целых шесть лет не давал Ире умереть с голоду, а сын донашивал Вовины старые джинсы. Вова Пресняков тогда был еще маленький, песен не пел, и учился танцевать, кажется, в балете Лаймы Вайкуле. Петрович ежемесячно снимал в сберкассе деньги - гонорары, которые присылали музыканты из всех кабаков Советского Союза, где пели его песни, и у Иры наступал день зарплаты. По словам Иры, мужиком Петрович был добрейшим и благородным, однако, уже с практически затухающей потенцией. Ира старалась как могла. Но вскоре сменила Петровича на певца Лёшу Глызина. Лёша был маленького роста, и её это стремало. Вскоре и Глыз получил отставку, а Ира стала жить с молодым режиссёром киностудии имени Горького с мужественной черной волосатой грудью, знатным светским трахальщиком, любителем пива и карточной игры.

Меня поначалу дико бесило, когда при появлении на экране кого-нибудь из этой злачной эстрадно-мафиозной тусовки Иркиных уродов-трахальщиков, все, кто был дома и в гостях, рассаживались у телевизора, и принимались тут же обсуждать, насколько постарел Петрович и пожирнел Глызин. Меня от них от всех уже тошнило, тем более, что я любил русский рок - ну там Гребенщикова, или Егора - но уж никак не этот омерзительный клан, сосавший свою беспорядочную сладкую жизнь в годы, когда многие русские поэты и музыкальные коллективы безжалостно искоренялись по причине их политической нелояльности и неуместности. Выходит, что если старший дедушка Петрович мне - молочный брат, поскольку мы с ним трахали одну и ту же даму, то младший Вова - молочный племянник? Террор и ужас.

Таким образом, что касаемо Иры, то мне в руки попало, в общем-то, уже абсолютно бедное, потрепанное и как попало одетое создание с богатым прошлым и женским алкоголизмом, свойственным, наверное, всем ста процентам московской богемы. Ира пила водочку с бездельницами-соседками, чьи мужья проводили время в большом бизнесе и абсолютно не уделяли им никакого внимания. Чтобы сделать совместную жизнь более сносной, пришлось Иру пару раз побить, после чего в моем присутствии напиваться она боялась. Жили мы в общем-то вполне обычно. Во всём остальном она оказалась вполне нормальной женщиной, аккуратной и доброй. Началось с того, что я занялся поисками работы. На деньги, заработанные с приднестровских помидоров, был куплен импортный телевизор, и вскоре жрать стало нечего. Я достал последние сто немецких марок, заработанные еще в пивном ларьке - кто-то из клиентов предложил, и я решил сделать вложение в иностранную валюту.

В кармане лежали эти самые марки и два жетона на метро. Я вышел на Чистых прудах. Зашел в обменник. Дамочка посмотрела на мои сто марок, и ноги мои подкосились:

- У Вас здесь десять марок, тут нолики наклеены, вот, посмотрите.

Это было сильно. Выходило так, что меня натянули тогда, в ларьке. Нефига было брать незнакомые деньги. Короче, я побрел в метро. Тетка сжалилась надо мной, и, мало того, что не вызвала ментов, так еще и отдала назад фальшивую деньгу. В голове витали очень простые идеи - на эти деньги требовалось что-нибудь купить. Не может быть, чтоб в таком большом городе единственным лохом оказался я сам. Главное было решить - что именно купить, и где, и еще чтоб не сдали ментам и не дали по голове. Я решил ехать на Киевский вокзал, все же злачное место. Поднялся на эскалаторе. На самом верхнем пятаке в полумраке, хохлы и хохлухи продавали цветы на столиках. Это очень прибыльный бизнес. И место такое центровое, хлебное. "Наверняка у них водятся бабули" - подумал я.

- Можно купить у вас цветов? Вон тех, белых гвоздик. По чем они? Мне надо одиннадцать штук. Только у меня русских денег нету, одни марки.

Марки пошли по рукам. Полапали их три продавщицы и два их мужа. Всё лапали, нюхали и смотрели, есть ли блестящая лента. Отсчитали сдачу, я взял цветы, и эскалатор увёз меня прочь. Жадность человеческая неугасима. У меня появилось еще немного денег на продукты, и еще одна надежда, что удастся приостановить время, и найти наконец-то нормальную работу. Цветы Ира поставила в вазу.