Сквозь ряды вечернего конвоя

          брату

 

Падал снег…
На тёмный сад строений,
сквозь ряды вечернего конвоя
падал,
не отбрасывая тени,
высотой отвесной – на земное,
падал
так безропотно, безмолвно,
так по-детски смешиваясь с грязью…
Падал снег…
И наползала полночь
на идущих уличною вязью,
на осин последние наряды
у оси застёгнутых подъездов,
на огни гирлянд, фасады, взгляды,
тихо оседающие в бездны…
Падал снег…
На города и веси
как безумство – спрашивать у пыли:
и о чём молчат слова их песен,
и как много в сказках чёрной были,
над которой
плавниками Млечный
в темноте, не помнящей запретов,
их сердец перебирает речи
как осколки тающего света…
Падал снег…
Бездомно, безымянно,
падшему понятный с полуслова,
падал
как единственная данность
дня сего от Рождества Христова…

2013

 

Щелкунчик

Мне приснилось: я снова – в театре, я – щелкунчик, я снова – герой,
и реальность, делённая на три, стала больше, чем просто игрой.

Пахло ёлкой и кровью на стали, знак подали – из мрака кулис
слуги кукол вносили, они оживали и, сплясав, умирали на «бис».

Героиня меня целовала, снег казался высокой травой,
и сливались в одно покрывала – с золотой и багровой канвой.

Мне приснилось: уснул в мизансцене, и во сне я: фигляр и пошляк,
а в столе – бубенцы вместо денег, а в шкафу – белый брачный костяк.

Добрый сказочник, где же ты, где ты? Сквозь двойную завесу – звезду
протяни, как в антракте конфету грустной девочке в пятом ряду.

И красивую выдумал позу, и в улыбке размазал лицо:
из партера мне бросили розу, а с галёрки швырнули яйцо.

Сон во сне оборвался… На стали запеклась чья-то тёмная боль,
и саднило предчувствье: в финале не погибнет мышиный король.

Скрипки смолкли, альты отсмеялись, вытер влажные губы фагот,
над холёным холодным роялем погасили подсветку для нот,

голос арфы чехлили упрямо, и в тиши – перерезала вдоль
чья-то тень оркестровую яму, вся как будто из сыгранных доль,

замыкались в молчание флейты… За каретой сомкнулись снега…
И, косясь, рыжеусый форейтор вороного всё злее стегал…

2003-12

 

Из  поминальных  суббот

 

                   1

Фотографические  розы

     (Димитровская)

Седою канителью в пряди,
подмешивая в морок сны,
туманы зреют в палисаде
на черных ветках бузины,
за день устав от пантомимы,
и полночь тусклую свечу –
в один фонарь – проносит мимо,
тень волоча по кирпичу.

А над комодом в ярких позах,
что и двенадцать лет тому,
фотографические розы
свою роняют бахрому
в её весны последний промельк,
и льнут, и тянут за рукав
как дети в стариковском доме:
и в – вечность, и – по пустякам…

И явь движением обманным
так нервно обрывает вздох,
что ясно слышно, как чеканно
мгновенья покидают дом,
и несказанное безмолвье,
светлея где-то с цифры шесть,
готовит, опрокинув кровли,
им бальзамическую смесь.

                       2

Зарастают трёхликой водой

                  (Иверская)

 

Снег идёт и идёт, превращая день в ком
монотонного эха жизни,
ни оброненной фразы, ни взгляда мельком,
только эха сухие брызги
на могильной плите, на оградке витой,
на кресте, на крестах соседних…
ты прости, что так редко хожу: не святой
из твоих сыновей - последний.
На глазах зарастают трёхликой водой
след, полследа, обрывки следа,
как вещами - дворцы, нежильё - лебедой
и в отчаяньи Пирр - победой.
Снег, в ползущей на запад седой темноте
он незрячим портным - наощупь -
шьёт с изнанки пространство:
к небесной версте
пришивает земную толщу,
и в лицо, не бросая шитья ни на миг,
он беззвучно роняет: скука! -
и две тысячи зим, что костьми здесь легли,
круговою встают порукой.

               3   

Вербным  шёпотом

(Крестопоклонная)

…пирогами долги на скатерти,

недопит поминальный звон,

мамин лик, рядом с Божьей матерью,

вербным шёпотом окаймлён,

 

богатею тоской собачьею,

не с кем, мама, делить её,

снова снилась душа незрячая,

человечики, вороньё,

 

горка постных блинов да красное

над рассветом, что сер и стыл, –

в это утро, надев атласное,

ты печенье пекла «кресты»…

 

2003-12 

 

ВЕНОК СЧАСТИЙ

Коробочное

 

…и видишь вечное – из мглы
на свет (надежду пряча в скобках)
выходят смежные углы
жилых коробок, а в коробках

детей проигранной войны
бьют по щекам мольбы о чуде,
кофейный дух толмачит сны
у грязной с вечера посуды,

математический расчёт
ближайших дней, просчёты в оном,
и чувство, что домашний кот
становится живой иконой,

что глаз цветные муляжи
глядят, прильнув к оконной мути,
без снисхождения к чужим
слезам, подаренным минуте.

2008-12

 

Непонятное

Не смотри на рисунок огня,
растекающийся по коже:
счастье жизни на счастье дня
так пронзительно непохоже,
как слова-сквозняки на слова-
руки, спрятанные в карманы.

Небо ходит по головам
грубо сделанным истуканом,
и попробуй его понять –
не подпустит к себе на выстрел
ни отчаянным счастьем дня,
ни мучительным счастьем жизни.

2010

 

Дурацкое

Это как покойнику перейти дорогу:
на пол с подоконника – белая герань…
На безногом конике сочиняли слоган
о счастливом будущем, проклятом вчера.

Сказывали ушлые: и в колене пятом
(до кровей! До немощи!) проклятым – мотать
бечеву подёнщины, им, несораспятым,
бытие треклятое дырами латать,

причитать да мыкаться с пол-беды на горе,
хлебному да квасному велика ль цена,
к ночи чай заваривать, что и стыл, и чёрен,
пить да приговаривать в ворот: «эва-на…»,

тихо сумасшествовать, вянуть чернобыльно…
Может, и не стоило в это время жить
от озноба горечи, от любви бессильной
васильками синими – по хозяйской ржи,

сорняками милыми, слабыми – для слабых…
И уже не верится в сказку без конца:
развели иванушку, повенчали с жабой,
татуаж улыбчивый вывели с лица.

На пустом предсердии накололи двери,
семерых пристроили к прежней маете,
чтоб дурак не маялся, не ерошил перья
имя процарапывать на пустом кресте.

Клясться ли любимыми, что цветка не трогал,
в доме не заладилось с самого утра…
Это как покойнику перейти дорогу:
на пол с подоконника – вдребезги – герань.

2011

 

Случайное

 

Семнадцать тысяч дней
о лире плачет шут
и чувствует тепло чужих прикосновений,
и слышит, как слова слетаются на шум
дыхания судеб и отголосков мнений.

Семнадцать тысяч дней
жизнь в полуоборот:
вот у соседки – кот, а у соседа – птичка,
и выдох – на разрыв, и вдох – как чёрный ход
на пятый, где живёт любовь-алкоголичка.

Семнадцать тысяч дней
одним большим глотком,
когда ничто не впрок, что свято и не свято,
и память, как щенок, свернувшийся клубком,
скулит и ловит блох на коврике измятом.

Семнадцать тысяч дней
в копилку полных лун –
монеткою ко дну: чем звонче, тем случайней,
и райских перьев сглаз над столиком в углу,
и долгий поцелуй любимой на прощанье…

2011      

Шахматное

Дрались, как люди, таков был приказ:
страстно и деловито
кровью текли по усталым рукам,
и запекались в свиток,
и на тела, что вкусили азарт,
кони роняли пену,
и к милосердью взывали глаза
зря – мы не брали пленных.
Имя свое, как солдатский жетон,
под униформой пряча,
сгустками прозвищ бросались сквозь стон
смеха и хохот плача:
нами играли живые цари,
ими – тоска да слухи;
над горизонтами брызги зари,
не разгораясь, тухли.
Не было времени в ярости дня
сесть и осмыслить бойню,
времени не было просто поднять
голову – небо вспомнить…
Помню, как враг мой, топтавший врага,
кадровой пал фигурой,
и королева валялась в ногах
пешки с улыбкой ачит,
помню удар и как чья-то рука
в счете согнула палец,
как над часами два ржавых флажка
одновременно пали:
свет преломился, мелькнул в голове
огненною инфантой,
время толчками струилось из вен
патовым вариантом.
Бросили память на бархат костьми,
крышку закрыли с клацем –
ждать, что когда-то вновь станем людьми
да с темнотой шептаться…

2005

 

Вечернее

                                             Вечер –
постскриптум к расхристанной теме
быта,
подрубленный сук
рейтингов,
самое лучшее время
о наболевшем – вслух,
время слиянья вещей с темнотою
в танце изнанок и звёзд,
между дневной и ночной слепотою
ветхий висячий мост,
жертвы вечерней, оплаканный дочиста,
камень в ее основании,
вечер и есть моего одиночества
способ существования.

2011

Неприкаянное

Остаётся – болеть тайной жизнью зеркал
и с улыбкой носить по ножу в рукавах,
растворяясь в привычках жилого мирка,
на досужих хлебах ковыряться в словах,

говорить, что люблю, как не любит никто,
называть это праздником в схронах души
и по-рыбьи глотать зацелованным ртом
ускользающий воздух донецкой глуши,

под рингтоны мобильных ложиться, вставать
и, сутулясь, идти в ностальгический рай
со своей добротой – по чужим головам
и нажитым добром – от чужого добра,

нервно спорить с собой на остаток пути,
плыть – в сосновой тоске – сквозь земные врата,
у которых привратник клешнёю горсти
отбирает своё, как последний пятак,

и, завидуя, смотрит на тех, кто, отдав,
не остался ни с чем, разоренья минул,
как ступни им целует речная вода
и торопятся звёзды в глаза заглянуть.

2011

Горькое

Докурим злую нашу скуку,
что жизнь – одна,
и смерть – одна,
что каждой фразе, слову, звуку
не избежать
двойного дна,
наполним дымом горькой правды –
одной из многих
горьких правд –
стихи и спрячем их в тетради,
как прячут в ящик
путь назад,
туда, где рвань – что было тонко –
сшивает вера,
как скорняк,
где ветер треплет распашонкой
цветы жасмина
у плетня,
и лепестки слетают в зыбку,
что и взаправду
так зыбка,
где носят траур, как улыбку,
и ждут вестей
издалека.

 

2011

Осеннее

В тихом юродстве забылась ветла,
кутаясь в драный миткаль:
дни не приносят живого тепла
и не уносят печаль;

что ей до этой бесснежной зимы,
этих недобрых мест
в городе с именем, взятым взаймы,
чтоб не нести свой крест.

Прячась за стылую ретушь ветвей,
запил дворовый фонтан,
в рыжей щетине до самых бровей,
пыльную в небо нацелив гортань,

голубем сломленным крылья скрестив
с долгой печалью дней…
Лучшего времени нам не найти –
в позднем саду камней

теша себя, что окупит долги
каменный урожай,
теша себя, что не больше других
ели любовь с ножа,

и, оседая в закатных лучах, –
правом смолчать играть
и допоздна остывающий чай,
пить, как в последний раз.

2007-12

Весёлое

Небо столичное строили весями:
щепами маты летели с лесов,
клали в горбы
прибауточки с песнями,
а по ночам превращались в сов.
Строили,
зря не гадая, не думая:
каждый был мастером и
кирпичом в стену ложился,
обмазанный суммами
ставок и сделок,
да вдруг дурачок,
мимо идущий по контуру вечера,
глядя блаженно куда-то в провал
под основаньем,
заплакал и речь его
красным прошлась по казенным словам,
что из червивого – храм не получится…
Смехи каменьями сыпались на
слово его,
ибо радостней ссучиться,
чем разглядеть, чем наверно узнать.
Весело, весело, весело, весело
строить столичного неба дыру.
Месиво, месиво, месиво, месиво
стоязыковое –
замкнутый круг.

2007

             понятное

Жизнь за сорок, как зверь в манеже:
сладок пряник, да зорок кнут.
Я влюбляюсь всё реже и реже –
это и есть уют.

2011

 

Дорожное

                                   1

На голодные оси вагонов накручены версты и ночи:
по полям расползались во тьме чуть живые деревни,
города предлагали себя, имена изменяя и почерк,
до сих пор не пойму: я – беглец или просто кочевник?

Ненавижу насилие и ни к чему не привязан,
столько раз разветвлялась судьба и менялось жилище,
что все легче прощать мне
прощальную холодность вязам
у вокзальных часов, никуда не спешащих,
блаженных и нищих.

То искал прямоту и познал, что минутнее слабости - сила,
то искал правоту и познал относительность фактов и истин,
в ожиданьи любви пребывает душа,
что ещё никогда не любила, –
поезда, прибиваясь к перронам,
уносятся дальше, как листья.

Семафоров зеленые солнца, запутавшись в шелке
параллелей дорог, не спешат восходить к облакам,
в простоте телеграфных столбов
есть укор к нам, лежащим на полках
в тусклом свете своих ночников с паспортами в руках.

Ничего нет трудней простоты в человеческой жизни,
тру привычным движением боль, что прилипла к виску:
недочитанный том, недожёванный сом
в знаменательной части харизмы
глаз напротив способны и бога обречь на тоску,

на вагонные споры, на храп как последний в них довод,
на обман сквозняков, блеск колышущих квазимечты,
и когда неумытое утро потянется сонно за словом, –
на себя в простынях на краю неразменной версты.

 

                    2

В подстаканнике – крепкий сон,
на стекле – чешуйка луны,
два дыхания в унисон:
виновато и – без вины.
Ночь, как ночь: голова да хвост –
поезд сонной ползет змеей,
да часовенка, да погост,
разделённые колеёй.

2007

Потустороннее

…пел песню ночи времени сверчок
светло и грустно,
на блюдце золотистый паучок
зажжённой люстры
успел соткать магический узор
теней и света:
вглядись, смотри, рассматривай в упор,
молчи об этом,
молчи, что стаей галочьей с полей,
как птицы ночи,
за мыслью мысль несётся вдоль аллей
живых межстрочий,
что, исчезая с третьим «ку-ка-ре…»
за долю мига,
застынет жизнь, как мошка в янтаре,
в гробнице книги.

2012

 

Двойственное

В двойственном мире всякая вещь двояка:
слово и чувство, правда его и ложь –

как ни беги, первым будет хромой Иаков,
и потеряешь больше, чем украдёшь.

Сколько ни бейся сердце в слепом угаре,
брением сердцу очи протрёт январь:

всякая тварь – это скорбь о пропащей твари,
и о спасённой радость – всякая тварь.

 

Рождественское

Белым флагом над окопом кухни –
голубь. Сонно капает вода.
Догорает и вот-вот потухнет
в рваном небе влажная звезда:
ни проклятий, ни измен, ни гнили –
словно нет и не было войны.
Осень, худо-бедно, пережили,
может быть, дотянем до весны.
В доме нет чужих, наш круг очерчен,
но и в нем по дрогнувшим свечам
понимаешь – это ангел смерти
подливает нам свой черный чай.
И чаинки из круговорота -
прочь, не поднимая головы,
как молитву, – может быть, хоть кто-то
после нас останется в живых.
И пока ты тварь ласкаешь божью,
пусть мурлычет, словно не к беде,
в окнах, что напротив, с той же дрожью
тихий свет вмерзает в новый день.

2010

Сохранное

Такие дни: темнеет слишком рано
и тень легко становится окном,
как виноград, подёрнутый туманом, -
в три поцелуя выпитым вином;

и бисер слов нанизывают губы
на нить соблазна, и ручным зверьком
глядит на них идущая на убыль
луна, в зрачках лежащая ничком;

к полотнам стен приколот свет бумажный,
и на его обратной стороне
мечты свои рисует эпатажно
себя почти не помнящий Донецк.

Храни их, Бог, мечты и силуэты,
как письмена ночей своих, храни,
моя любовь их тающего света
не в силах сохранить в такие дни.

2005

 

БЕСПРЕДЕЛ ВЕСНЫ

довольным  быть…

      имея пропитание и одежду,
      будем довольны тем
       Ап. Павел

…довольным быть, что ныне преступлю
законы марта, выдохнусь, засохну,
бесплодной вишней - на могильный флюс -
истлевшую из рук роняя охру,
и будут без меня в приделах дня
длить мартобри последние герои,
где в коридорах скорби, как родня, –
горчичный свет и чахлые левкои…

…довольным быть, что изо всех блаженств,
доступных переросшим вечность детям,
есть файл: дитя на третьем этаже
высасывает в карамельном лете
глазок для взгляда, наспех, невпопад,
и с наслажденьем слизывает грани
своей судьбы: не сын, не дом, не сад,
но сладкий чай и к чаю – мягкий пряник…

…довольным быть, что понесут меня
в гробу казённом, ядовито-синем,
друзей ушедших злые сыновья:
из моего огня – в своё полымя,
и серым небом в латках синевы
накроют тело в пять минут шестого,
и вспыхнут ветви, в каплях дождевых,
вечерним светом над последним словом…

…довольным быть, что в рот набьют земли,
чтоб не расслышать: как оно – по вере,
и комья переделят на нули,
чтоб глобус не уменьшился в размере,
о талый снег расшаркивая грязь,
и талых взглядов не умея прятать,
печалуясь, что жизнь не удалась
и век не доискаться виноватых…

2012

Сор-и-цвет

 

От сиротства зимы
на душе неуютно и сыро,
пьешь перцовую с медом, хандришь,
оставляя дела на потом,
пропадаешь подолгу в сетях
виртуального мира,
на развязном его языке
говоришь не о том.

Но с трудом волоча
окаянство приевшихся будней,
по-бродяжьи сутулясь
напрасной молитвой, зима
растворяется в сизых от чада
проулках полудней,
где навязчиво
в тёплую синь прорастают дома.

А в домах суета и покой
обрастают мечтами,
назначают свиданья,
и, словно сбежав из колод,
в дни, когда сор-и-цвет
выползает на спины проталин,
двойники их преследуют
в талой мистерии вод.

 

2003

 

Апрельский  тезис

Сны короче, короче чёлки,

снят с повестки бойкот уродам,

и так ласково блеют волки

в это нежное время года.

 

К откровениям голых яблонь

липнет зелень, и песней чьей-то

заправляет апрель, как дьявол,

на своих узловатых флейтах.

 

Разбрелись по газонам нервы,

зябнут пальцы, ключом играя…

Никакая она не стерва –

эта жизнь без конца и края.

 

Никакая она – не сучья,

круговая её порука:

о сухих не жалеют сучьях

и не входят к любви без стука.

 

И разлука – не крюк под крышей

и петля на нём – не дорога,

будь хоть чёрным ты, будь хоть рыжим

хоть бесцветным, но жизнь – не трогай.               

 

От дворовых глухих заборов

знай, бреди себе бездорожьем –

силой немощи, честным вором,

детским плачем в ладони божьи.

 

2007-14

Роялем  в  кустах

Я стану нелепым твоим домостроем, роялем в кустах,
ослёнком, что под Элеонской горою пугался Христа,

газетой, в трамвае соседом раскрытой, глазами коси
в бес-платное чтиво, пока в «ледовитом» пустуют такси,

я стану бездомным котенком у двери: ласкай и жалей
воришку съестного, нежнейшего зверя, забаву царей,

я стану твоею любимой игрушкой, игрой в дурака,
самим дураком, деревянною чушкой, ты только ласкай,

я стану копилкою, провинциальным могильником для
столиц всего мира, в переднике сальном задворками дня,

к английскому чаю французским багетом с российской икрой,
и чем-нибудь вроде, и чем-то конкретным в поэме сырой,

воскресной, последней твоей сигаретой, а после – другой,
любовью твоей к шоколадным конфетам с тягучей нугой,

в диетах твоих – недоваренным рисом, последней в ряду
рутиной и первой счастливою крысой у дожа в саду,

приятным на ощупь покоем нирваны, церковным вином,
горячею точкой, горячею ванной в мотеле под Брно,

валютой в свободном от принципов строе, комедией без
бюджета, сюжета и главных героев, дорогой в собес,

твоею мигренью, любою болезнью, приемом во внутрь
всего, что кончается и бесполезной по-пыткой заснуть,

последнею волей, последнею ночью, поповским «аминь»,
цветами на кладбище, треском сорочьим, чужими людьми

на скромных поминках, нетрезвою речью и поздней виной,
а вместе все – слабостью человечьей, лишь ею одной…

2000-2012