Из книги «Форточка, ветер»

1 2 3 4 5 6 7

***

Все это вспомню я: вода

по капле раковину бьет,

в пакете мусор, поезда

грохочут сутки напролет

чуть слышно. Пусть себе идут,

их можно музыкой глушить,

в окне колышется лоскут –

рябину ветер тормошит.

И снова кран, графин, вода,

духовка, газовая печь –

все это вспомню я, когда

жизнь, как пальто, сорвется с плеч.

***

Небо из пропилена, травы из ковролина,

Солнце течет акрилом сквозь бледноватый смог,

но к каблукам все так же липнет живая глина,

и рисовал округу, кажется, сам Ван Гог.

Здесь, у подъездов справа вывеска «Бизнес-ланчи»,

там, на парковке слева, Опель стоит, разбит,

вшить бы себе в петлицу сорванный одуванчик,

взять бы себе машину и не платить кредит.

Слава всем утонувшим в безднах, на дне кварталов,

всем, получившим ордер, въехавшим в этот мрак,

воздух ножом разрезан, чтобы на всех хватало –

здесь зародилось время с меткою «Доширак».

Солнце уходит в космос. Спи, мой район убогий,

менеджеров, кассиров, клинеров, поваров;

боги вращают Землю с помощью технологий,

вертятся шестеренки пластиковых дворов.

***

В одном и том же платке летом, весной, зимой.

Я, говорит, ваш путь, а вы не следуете за мной,

катит коробку, внутри – возня,

я, говорит, ваш учитель, а вы не слушаете меня,

показывает фотографии, мол, кошачий приют

нуждается в помощи. Многие подают.

Иногда открывает крышку, а там, на дне,

четыре котенка в штопаной простыне,

обвязанные ленточками вокруг груди,

чтобы не сбежали. Она останавливается посреди

вагона, говорит, я – истина, я – народ.

Двигает себя по проходу, как пешку, вперед-вперед.

Она и сама привязана к электричке ленточкой из сукна,

как котенок, живет в коробке, где тишина,

упоение и нет желаний уже давно:

я – путь, я – истина, здравствуй дно;

легкая, будто сбросила страшный гнет,

перережешь ленточку, кажется, упорхнет.

***

Дуреет город от духоты,

а в сквере, в его тиши,

стоит скамейка у той черты,

где видно, как хороши

ее металлические бока

и крашеная ламель,

и я на ней посижу пока

солнце ползет на мель.

Вечерний город похож на труп –

не дышит. Но голосит

над ним завод. Из кирпичных труб

сыпется диоксид.

Вечерний город велик, могуч.

Медлительный самолет

летит туда, где обломки туч

сгрудились в кислород.

А я сижу. От чужой ходьбы

город истоптан весь,

и думаю, боже, что, если бы

скамейки не было здесь.

Возможно, тут же, до темноты

калужниц расставил строй

закон замещения красоты

правильной красотой.

Спокоен город в яслях своих,

деревья стоят кругом,

дымятся сумерки, будто их

гладили утюгом.

Иду домой. По бокам – кювет

вымощенный внутри,

и стелют под ноги рваный свет

первые фонари.

***

Не так уж много нужно человеку:

квартира, чайник, быстрый интернет.

В конце зимы достроили аптеку

и сдвинули к палаткам турникет.

Хандра, простуды, авитаминозы –

нам обещали наморозь. Когда

явился март, исполнились прогнозы,

на город опустились холода.

Мы той весной на доли раздробили

привычный быт – внезапно разошлись.

Ругались, ненавидели, любили,

винили, ненавидели, дрались.

Обида нас на части разрывала,

качала на невидимых весах,

мы были отраженьем коленвала

вращавшегося где-то в небесах.

А в остальном привычная картина –

месил уборщик снежное желе,

стояла у обочины машина,

бежал сосед домой навеселе,

закат сливался с крышами у кромки,

мгновенно дочка выросла из брюк,

и самолет, медлительный и громкий,

летел из Домодедово на юг.

***

Мир скрипит на железной оси,

значит будет небезынтересно

подъезжающему такси

под осиной найти себе место.

Вот уже подъезжает. Оно

чуть коснулось крылом турникета,

потому проникает в окно

звук, похожий на шелест пакета.

У таксиста в глазах – пустота,

и мечтательность Ференца Листа,

значит хочется мне неспроста

говорить с молчаливым таксисом.

Но не стану. Возникла река

под мостом холодна и белеса,

отражаются в ней облака,

и шуршат по дороге колеса.

***

Пыли дорожной нечистые танцы,

слева подсолнухи, справа картофель –

я позабыла название станций,

помню лишь шахты египетский профиль.

Помню, что воздух полынный был горек,

простыни в крошеве угольной пыли,

крышу сарая, и маленький дворик,

где мы белье по субботам сушили.

Помню подвал, и на полках – бутыли,

мусорник, старую каменоломню,

место роддома, который закрыли,

а вот причину рожденья – не помню.

Помню в окне своего кабинета

обруч копра, исполняющий сальто,

щелкали счеты, вращалась планета,

и не сходилось конечное сальдо.

Дальнее время, начало начала,

стертые знаки забытого мига,

необратимость того, что умчалось,

но отразилось в бухгалтерской книге.

Так и живу по привычке. Иначе

мир не докажет свое постоянство.

Все мы наполнены космосом, значит

я говорю не в пустое пространство.

***

Времени бег несносен,

выйдешь из дома ночью –

хлынула горлом осень

из тишины сорочьей.

Ауди у газона

воет как та белуга,

люди внутри салона

слушают Мишу Круга.

А ведь недавно (часом

ранее) псом юлило

лето, свиное мясо

на шампурах дымило,

хлопал заряд в салюте,

и пузыри пивные.

Кажется мне, что люди –

это огни ночные,

часть одного проекта,

знак одного недуга –

вымрут однажды те, кто

слушают Мишу Круга.

Явится утро ранне-

желтое листовое.

Годы уходят, а не

время, как таковое.

***

Сколько пользы в утреннем моционе!

Город пуст. Улица вся в неоне,

обводит электричество контур ее нечеткий,

огоньки перебирают себя как четки.

Тишина. Местным, иногородним

делать нечего в сумраке новогоднем,

под ногами осадки – лазоревые ошметки.

Город пуст, как бочка из-под селедки.

Снег идет, белую нежность крошит.

Проезд в транспорте стал дороже.

Солнце к облаку крепится, как плацента.

Один рубль стоит чуть больше цента.

У Палыча. Ремит. Петелинка. Дока Пицца.

Позади Москва, некуда прислониться.

Середину жизни будильник прокукарекал –

впереди увяданье, распад молекул,

но улица не жужжит, в воздухе все спокойно,

задан неспешный ритм четками из неона.

Потемнело. Отслоилось солнце наполовину,

но не перегрызть крепкую пуповину.

***

Олег просыпается. В офис идет с утра.

Начальник у него – ретроград, любит Аббу и Баккара,

вот и включает, согнав в кабинет свой маленький коллектив,

настраивает работников на удачу и позитив.

Все танцуют: Беляков, Анисимов, его жена,

и Олег танцует, удача ему, как остальным, нужна.

Олег не химик, не менеджер, не пилот –

он книги «Русская кухня» желающим продает.

Он не церемонится, его миссия – чистый нал,

Олег выходит из офиса – безупречен, приятен, нагл,

мерцая нимбом, шагает по суху, как по воде,

заходит в морги, отделения милиции, парикмахерские и т.д.,

таскает книги с упоением, как верблюд,

(там есть советы, как одновременно готовить несколько блюд),

его пути позавидовал бы Лао Цзы.

Книги покупают полковники женам и молодые девушки, и вдовцы.

Верлибры

Мертвая кошка

Я шла по тротуару и увидела на обочине мёртвую кошку.

К ней приближалась женщина с лопаткой и веником.

Она сгребла труп в пакет и сказала:

– Это моя кошка, я буду её хоронить.

Но я шла в магазин верхней одежды,

поэтому вскоре забыла про кошку.

В зале играла лёгкая музыка.

И стоял мёртвый человек в пальто и шарфе.

Я сказала продавцу-консультанту:

– Дайте мне веник и лопатку.

Это моя кошка, я буду её хоронить.

Он ответил:

– Это не кошка, а пластмассовый человек,

выйди из нашего магазина.

Потом он смотрел мне в след, показывал пальцем

и что-то говорил другому продавцу-консультанту.

Я вернулась домой.

Зашла в лифт и увидела лужу крови.

Я с трудом доехала до десятого этажа.

Мне было плохо.

Я вышла.

А навстречу мне соседка с тряпкой и ведром.

Я сказала ей:

-Там кровь. Там умерла кошка.

Я буду её хоронить.

Она мне ответила:

– Это не кровь. Я только что пролила томатный сок.

Иду мыть лифт.

Потом она смотрел мне в след, показывала пальцем

и что-то говорила другой соседке.

Я вошла в свою квартиру.

Посмотрела в зеркало и увидела мёртвую кошку.

Это моя кошка.

Я буду её хоронить.

***

большие и круглые
белые киты
плывут в океане
каждый в своём направлении
иногда встречаются
радуются
пытаются обняться
но ничего не выходит
они отталкиваются как мячи
большие и круглые
и плывут дальше
каждый в своём направлении

***

мое пространство совсем маленькое
оно недавно родилось
я учу его разговаривать

я говорю: тетрадь
оно повторяет: лес

я говорю: мука
оно повторяет: колосья

я говорю: космос
оно повторяет: дом

скоро мое пространство окрепнет
станет большим
и мы заговорим на одном языке

***

одеваюсь
кладу в карман
отрезанное ухо Ван Гога
выхожу на улицу

вижу птицу
говорю:
– птица!
она не слышит
разворачивается
улетает

вижу собаку
говорю:
– собака!
она не слышит
разворачивается
убегает

вижу человека
говорю:
– человек!
он не слышит
разворачивается
уходит

(Боже мой!
почему все так глухи!?)

достаю из кармана
ухо
шепчу в него:
–…милый…
…милый…
…хотя бы ты, услышь меня…

Кладбище

в городе было несколько смертей

покойников принесли на кладбищеп

оложили в лунки

зарыли в землю словно картофельные клубни
через некоторое время

на могилах расцвели

кресты

я не видела «вихри космических бурь»

но видела пластичный танец занавески

вокруг цветущих бегоний

я не знаю как «рождаются вселенные»

но знаю как тяжело и мучительно

рождаются люди

я не представляю как «рвется ввысь нагая душа»

но знаю как она вздрагивает

когда оступается и падает

мой ребенок

***

писать стихи

очень просто

записываешь слова

в столбик

и все

даже рифмовать

не обязательно

Дмитрий Трибушный

Родился в 1975 г. в г. Донецке. Окончил в 1997 г. филфак Донецкого национального университета, в 2002 г. — Одесскую духовную семинарию. Священнослужитель. Автор 4 книг стихов: «Под другим дождем» (2004), «Провинциальные стихи» (2010), «Белая книга» (2010), «Облака ручной работы» (2013). Живет в Донецке.

***

В два начинается бессонница.

В двенадцать – ложь.

А ты приходишь, беспардонница,

Когда не ждешь.

Уйдет февраль – печаль останется,

А ты, как тать

Бредешь за нами, бесприданница,

Чтобы отнять.

За нас на небе бьется конница.

За нами Брест.

А ты над нами, беспризорница,

Поставишь крест.

***

Вспорхнул февраль и был таков,

А с ним остались

Пять неотвеченных стихов.

Какая жалость!

Не нужно критикам в тетрадь

Писать про слякоть.

Не нужно больше доставать.

Не нужно плакать.

Не нужно жизнь брать в займы,

Просить отсрочку

Ни у земли, ни у зимы.

Не нужно. Точка.

***

Дождик должен приземлиться,

Где, не знает сам.

Валаамовой ослице

Снится Валаам.

В тесном небе друг за другом

Бегают стрижи.

Бродит песня по округе

В поисках души.

Ничего не будет боле.

Спи, моя страна.

Ветер вырвался на волю.

Так ему и на.

….

Храни, Господь, беспутных птах,
С Небес не упусти.
Храни в присутственных местах,
С восьми и до пяти.

Храни,Господь, своих пичуг
На торжищах и за.
Прошу, не выпускай из рук,
Не закрывай глаза!

Храни троллейбус номер сто,
Забывший про откос.
Тот, где не думает никто
О гибели всерьез.

Коль город стал передовой,
Храни передовых!
Пусть вечно ангел-часовой
Заботится о них!

….

Як умру, то поховайте.

Большего не надо.

Спрячьте тело под асфальтом

От дождя и «градов».

Поминальною свечою

Догорит высотка.

Будет виться надо мною

Черный беспилотник.

Будут «грады», будут «буки»

Мерно править тризну.

И хохлы в чужие руки

Отдадут отчизну.

……

Гори-гори, Донецк бумажный.

Былое – дым.

Кому слепой заплатит дважды

За Крым и Рим?

Труби в промышленные трубы,

Столица роз.

Оставьте место на Ютубе

Для наших слез.

……

У солдата выходной.

Пуговицы в ряд.

Это значит, что родной

Город не бомбят.

Это значит, что война

Кончилась для нас,

Даже если тишина

Длится целый час.

Тихо в омуте и в городе –

У солдата выходной.

Из убежищ вышли голуби

За бесплатной тишиной.

От Луны осталась рваная,

Неприкаянная часть.

И в нее орда незваная

Умудряется попасть.

Спит стрелок в далеком ельнике

В серебристой лунной мгле.

«Доживем до понедельника» -

Пишет дочка на стекле.

…..

Тише, тише – ты на самой крыше.

Ангелы не плачут – тихий час.

Опустись пониже и услышишь,

Как земля вращается без нас.

Высоко забрались дезертиры,

Люди, превратившиеся в дым.

Стыдно первым уходить из мира.

Стыдно задержавшимся живым.

……

Над городом гуманитарный снег.

Патрульный ветер в подворотнях свищет.

«Убежище» - читает человек

На школе, превращенной в пепелище.

У всякой твари есть своя нора.

Сын человечий может жить в воронке.

Артиллеристы с самого утра

Друг другу посылают похоронки.

Еще один обстрел – и Новый год.

Украсим елку льдом и стекловатой.

И Дед Мороз, наверное, придет

На праздничные игры с автоматом.

……

Звони, Донбасс обетованный,

На самый верх.

Пророки обещали манну,

А выпал снег.

Мужайся, город непорочный,

Где каждый дом

Проверен «градами» на прочность,

Крещен огнем.

На час открыли херувимы

Ворота в рай.

Гори, Донецк неопалимый,

И не сгорай.

…..

На стадионах беззаботных,

На блокпостах

Корми, Донецк, своею плотью

Железных птах.

Корми случайные снаряды,

Прицельный «град».

Корми Смолянкой и Горсадом.

Пускай летят.

Не отступаем, не сдаемся

В кромешной мгле.

Черкни в «контакте» «остаемся»

Большой Земле.

….

За сотни бед от Рима или Праги

По улицам гуляет красный смех.

Коты, клесты и прочие дворняги

Высматривают Ноя и ковчег.

Стоят березы в желтом камуфляже,

И в ватники укутаны дома.

Четвертый водоем берет под стражу

Бунтующая русская зима.

Знакомые из горнего чертога

Передают послания живым,

Но дал обет молчания пред Богом

Дежурный по Донецку херувим.

….

Стихи о схождении во ад

Легко вернуться на Итаку,

Пройти сквозь ад.

Не все записанные знаки

В огне сгорят.

Но как спасаться могиканам,

Когда их дом

Огнем зализывает раны,

Чужим огнем?

Врачи, уборщицы, шоферы

Добыли жизнь,

Спустившись ниже, чем шахтеры,

На самый низ.

По небу спутники и звезды

Несет амор,

А мы гуманитарный воздух

Крадем, как вор.

И Тот, Кто сочиняет жизни,

Когда воскрес,

Оставил горнюю отчизну.

Остался здесь.

…..

Стихи о неизвестном солдате

Перед тем как проститься, успеть бы кому рассказать,

Как клянет матерщинник уплывшую с катером сеть,

Как грозит кому-то на дальнем погосте гроза,

Как цикады в засаде пытаются слаженно петь.

Как учитель идет на охоту с огромным сачком

А над ним потешаются вороны и мотыльки.

Но тридцатая осень падает в небо ничком

И бездомная память развяжет ее узелки.

……

Есть повести печальнее на свете.

Когда бы в ДНР воскрес Шекспир,

Он рассказал бы Твиттеру о гетто,

В которое попал шахтерский мир.

Узнали бы Канзас и Аризона

Страну, куда не ходят поезда,

Где сталкеры ведут людей из зоны

За пенсией в чужие города.

А может быть и сам Шекспир не сможет

Связать времен разорванную нить.

Ведь что бы ни ответил Гамлет, все же

Решают «грады» быть или не быть.

……

Идет ко дну страна-самоубийца.

Уже зима. У православных пост.

В глухой столице Ирод веселится,

Задумывая новый холокост.

Сожжем мосты. Замрут автовокзалы.

Испепелим и детский сад, и храм.

А дети…Дети будут жить в подвале

И выходить под бомбы по часам.

…..

На окраине сходят в ад.

Драмтеатр играет в сад.

На Текстильщике «смерч».

В соборе полиелей.

Привечает голодный «град»

Ополчение дошколят.

То, что нас убивает,

Делает нас сильней.

…..

Двухсотый день зимы. Мороз и артналет.

Сегодня принимает Пролетарка.

И сквозь огонь и лед счастливый звездочет

Несет в вертеп пакет с гуманитаркой.

Открылся райский сад для кошек и детей.

Над городом сгустились беспилоты.

Какой донецкий марш (послушай, Амадей)

Разучивают в парке минометы…

……

Спи, бесполезный гений.

Все в мире ерунда.

Пускай тебя заменит

Дежурная звезда.

Пускай другие звезды

Запляшут невпопад.

Все в мире несерьезно-

Светила говорят.

Спят Пастернак и Ницше,

Ван Гог и Геродот.

И, кажется, Всевышний

Включил автопилот.

…….

Разруха кочевая

Штурмует города,

И беженцы из рая

Уходят навсегда.

Бредут былые боги

Куда-то на закат.

Хрущевки вдоль дороги,

Как факелы стоят.

На гнойном пепелище

У мира на виду

Рождается Всевышний

В пятнадцатом году.

…..

Дар случайный, дар напрасный,

Непонятный дар.

В городах огнеопасных

Каждый день пожар.

Горе местного разлива

Падает в цене.

С каждым годом все фальшивей

Фильмы о войне.

Из провинций безмятежных

В рай прифронтовой

Годовой запас надежды

Привезет конвой.

…..

Сто километров одиночества,

Сто пятьдесят,

А за окном зима – наводчица

Рисует ад.

Как будто жизнь со смертью дразнятся.

Здесь недолет.

Здесь опоздала пятиклассница,

Вмерзает в лед.

Кто на ходу теряет голову,

Кто на бегу.

Вот гражданин небесной Горловки

Уснул в снегу.

Не все на свете перемелется,

Не все пройдет.

Мети, прицельная метелица,

Буди народ.

***

Куда-то разбежались улицы

И неприкаянна окраина,

И поздняя луна сутулится,

Как восьмиклассник на свидании.

И горлица кому-то горится,

И нет доступного Вергилия,

И на девятый круг бессонницы

Зовут хмельные эскадрилии.

Отрицательные числа

Если бы у меня была возможность снимать кино, я снял бы фильм о школе, о молодой учительнице математики. Об уроке, посвященном загадочным отрицательным числам, тем, которые меньше нуля, и пишутся со знаком минус.

Учительница, как тогда было принято, старалась, но ее никто не слушал. Кроме одного человека, случайно заглянувшего в класс – студента – практиканта. Да и тот был филологом. Он не столько следил за ее мыслями, сколько параллельно распутывал свои: «Если отбросить математические премудрости, то, что меньше нуля- меньше пустоты, меньше ничего. Как удивительно: человек может говорить о том, что меньше пустоты, как о реально существующем!» Так я тогда думал.

В какой-то момент в классе наступила абсолютная тишина. Такая тишина, что можно было услышать мысли проносящихся за стеклом прохожих. Весь класс, не сговариваясь, смотрел в окно. За окном шел ненастоящий снег. Столь огромных торжественных хлопьев в природе не существует. Даже в каком-нибудь сентиментальном фильме они казались бы неестественными. Но снег действительно спешил откуда- то сверху, и его нельзя было не увидеть.

Стемнело, но никто не решился включить свет. Снег принес с собой тихое,ненавязчивое сияние, медленно и уверенно проникающее во все, что мы называем миром.

Наконец-то его заметила и учительница. Подошла к окну. О чем она молчала – неизвестно. Может быть, чувствовала, что этот нереальный снегопад и несуществующие числа как – то связаны между собой и не могут существовать друг без друга.

По крайней мере, именно это ощущал практикант, и ему очень хотелось, чтобы нечто подобное ощущал кто-то еще.

Когда умирает человек, должна звучать музыка. Как в кино. Что-то должно произойти – в крайнем случае, пусть остановятся часы, материализуется ангел или комната наполнится неземным светом. Но человек умер, а ничего не происходит. Вот почему я верю искусству, а не жизни.

- А снег не прекратится никогда,-

Вдруг произносишь, сразу замечая,

Что целый век стояли холода

В пространстве, предназначенном для рая.

И, вечности невольный гражданин,

Вдруг понимаешь – все дано в избытке.

И нужен век, чтобы разжечь камин

Или дойти от дома до калитки.

Отдельный век, чтоб ворошить золу,

Стеречь окно и думать понемногу,

И чувствовать себя в своем углу,

И не смотреть с надеждой на дорогу.

…

Кому – бессонница. Кому – ночной дозор.

Кто не успел уснуть – тому всю ночь тревожить.

Между мирами трещина, зазор,

И поздний ангел борется с прохожим.

Уснула ты, с тобой уходит дочь.

Отправлены последние молитвы.

Уснул Джон Донн, и некому помочь

Иакову, сорвавшемуся в битву.

В чужом бреду бреду,

бреду,

бреду.

Погасли запредельные светила.

И снова прикасается к бедру

Суровая неведомая сила.

Мертвые к нам не приходят во сне,

Не беспокоят зря.

Все мы остались на этой войне

Под залпами ноября.

С той стороны продолжается жизнь,

Вертится синий шар.

Все мы сегодня здесь собрались,

Чтобы держать удар.

Благословляет на вечный пост

Вечный двадцатый век.

И на просторе, открытом всерьез,

Снова стоим за всех.

…

Дождь устал и перестал

Триста лет назад

Все уехали на бал

Или вышли в сад

Вечер выбился из сил

И пошел ко дну

Уходя не погасил

Звезды и луну

Сад пустился наутек

Время истекло

И дежурный мотылек

Не стучит в стекло

….
Проснешься, скажем, облаком седым.
К другим ушла нечаянная нежность.
Как хорошо бездумным, молодым
В мирах, еще беременных надеждой.

Проснешься, скажем, где-нибудь в раю.
Плывешь-плывешь куда-нибудь без цели.
Как хорошо у бездны на краю
Раскачивать бумажные качели.

Проснешься, скажем, в городе чужом
Над небом голубым, а то и выше.
Как хорошо не думать ни о чем.
Ты замолчал, и мир тебя услышал.

…
Нет откровений – есть слова.
А нам всего – то и осталось:
Небес печальных синева
И беспробудная усталость.

Поэт найдет – пророк пропьет.
Wake-up, и ты еще увидишь,
Как опускается под лед
Индустриальный центр Китеж.

Товарищ, верь – у дна нет дна,
И предпоследние герои
Напишут наши имена
На бледных стенах новостроек.

Возвращаясь навзрыд,

Возвращаясь дотла

В этот город худой,

Витаминами бедный,

Понимаешь, что жизнь

Безвозвратно ушла.

Слово за слово, жизнь

Отошла незаметно.

По растрепанным улицам

Век пробежал,

Никого не забыл,

Ничего не пригладил.

И пора признаваться –

Былого не жаль.

И другого былого,

Признаться, не надо.

На жизнь поэта. Донецк 2017

Собирать хворост. Сочинять повесть.

Пропускать сводки.

Разбудить совесть.

Продавать дачу. Подбирать сдачу.

Повторять ветру:

Не могу иначе.

Провожать танки. Доедать манку.

Собирать хворост.

Повышать планку.

Сочинять остров. Торговать Фростом.

На свою участь

Посмотреть просто.

Опоздал Санта. Подоспел Данте.

У себя в сердце

Ловишь диверсанта.

Олег Завязкин

Завязкин Олег Владимирович родился в 1970 году в городе Макеевка Донецкой области. Окончил медицинское училище и филологический факультет Донецкого университета. Лауреат «Русской премии» за сборник стихов «Малява. Стихи о смерти и любви» (2007). Премия присуждается ежегодно писателям, живущим за пределами Российской Федерации и пишущим на русском языке. Живёт в городе Макеевка Донецкой области.

С волками жить — ну как не ссучиться?
Гнилой горячкой вечер мучится,

и что ни ветер, в летнем садике
две тени стаптывают задники:

одна моя, вторая пришлая —
посмертная да непродышная.

Души-то в ней — одни оборочки.
Работы всей — присесть на корточки,

держать ее за хлястик плащика,
за край земли, за угол ящика.

***
Распну пиджак посреди крыльца.
Поиграю углами лица.

В ком ни души — два угодья в том:
теплынь, чабрец, чернозем.

Уснула кошка — мордочка в паутине.
Сизым колером по холстине

ночь прошлась. Вполоконца свет.
Пиджака-то у меня нет.

***
Ночь по лавкам потащит юбку.
Ветер снежную гонит крупку,

размывает калошный след.
Мне в обед восемнадцать лет.

Рука руке тяжела.
Ходят тени вокруг стола —

так опасливо, что и нам бы
пересесть от нагретой лампы.

***
…но кто-то уходящих целовал
по-сестрински — ни холодно, ни бледно.
Растут ветра бессчетно и победно,
и мысль о снеге смертна, но жива.

Горят сухие плечи тополей
сквозистым и запутанным румянцем.
А музыка летит вдогонку танцу
и сухо отражается в стекле.

***
Бабье лето.
Бабы чувствуют безымянное,
всеименное,
всесвятое.
До пятидесяти это зовется томленьем,
после — зудом.

… А нам не хватает как раз половины
батальона, уцелевшего чудом,
чтобы стать наконец поколеньем.

***
Надежда здесь, а Люба померла,
и тень ее дощатый пол прожгла…

Стекает солнце с мокрых бабьих рук.
Ложится вечер прямо под каблук.

Хворает сердце, пенится вода.
С любою Любой горе не беда.

Полощут бабы желтую фату,
а смерть их караулит на мосту.

***
Один одну
спросил про седину,
И та одна
ответила:
— Война.

Она и он
курили у окна.

Фонарь — один,
и улица — одна.

***
Колея да шлея —
вот он я.
Хомут да седелка —
не убег бы только.
Лошадиная темь в очах,
и земля под стопой — ничья.

***
Не выходит из дому человек.
Поземка в комнате, снег да снег
с потолка. Отсыревшей ватой —
облака над постелью смятой.

Не выйдет из дому ни за что.
Снежинки сожрали его пальто.
И шарит сквозняк в человечьем сне,
в сугробе рыхлом, на самом дне.

***
Помирал —
никого не звал.
Глаз не слезил —
устал.

Лошадь прошла,
зыбкая, мокрая.
Полз до угла,
корчась и хоркая.

Холодна голова,
а ее холодней — трава.

Тени в шинелях
серых.

***
Конвоир мой верит в бога.
До столба — одна дорога.
Дальше мне наискосок:
пятки жжет сухой песок.

Ветки в спину, ветер в темя.
Я бежал в ночное время.
Конвоир мой верит в бога:
нам-то — разная дорога.

***
1

… и нецветная жизнь у города внутри.
Яичница однажды подгорит,

лицо любви на дно ладоней канет,
и высохнет луна в надтреснутом стакане.

Тишайшая из жен изранена о мужа.
Ночь, улица, фонарь, серебряная лужа

и нецветная жизнь длиной во всю любовь…

***
— У дочуры с квартирантом шуры-муры
пятый месяц! Ишь, выходит из фигуры!

— К Рождеству, поди, болезная родит,
потому как сильно ерзает в груди…

…Выл баян и по стене сырой сползал.
Закатились баянистовы глаза.

А береза сыплет красны лоскутки —
с полпути да с полустанка огоньки.

***
По улице меня водили,
как видно, напоказ.
Не черный, не пидарас,
а ведь водили.
Дили-дили, —
флейта да барабан.
Пропал или пан.
Шел спиною вперед,
смеха набравши в рот.

Так, говорят, смерть не берет.

Мы этот лес переживем,
схоронимся, растаем в нем.

И на ветвях заря повисла.
И шлях, как свист, потек за Вислу.

И каждый третий не крещен
и не обстрелянный еще.

***
Я хотел эту женщину видеть
на ветру, в помертвевшем пальто.
Я хотел бы ее ненавидеть,
как уже не умеет никто,
и пожухлые рыжие пряди
нитка в нитку сквозь пальцы цедить…
И чего, как подумаешь, ради
среди зазимков душу трудить.

***
Надень позавчерашнее лицо,
истоптанное, сонное, любое, —
а я хрустел бы мятным леденцом
и поцелуй вынашивал с любовью.

А так ведь что — на кухне просидим,
жуя и куксясь, вечер скоротаем:
кокетка и плешивый нелюдим,
и перед ними чашки с мутным чаем.

***
Собачий холод, черный лед,
и мерзлый воздух нищ и цепок.
Бойца-птенца ведут в расход —
лицо в укусах острых веток.

Бездонный колокол зимы
еще налит листвой линялой.
И время рушится из тьмы
в просвет минуты этой малой.

***
…а я пальтишко черное купил
и сдачу в одиночестве пропил.

Тугую дверь захлопнуло купе,
И чей-то голос в уши захрипел:

“Амнистия моя, да не твоя!
Топчи, браток, режимные края…”

Бывай, не кашляй, мертвый корешок!
Свистит тайга от уха на вершок.

В окне купе режимные края.
Я ж говорил: амнистия моя.

***
Услышать вдруг, как снег сухой ложится,
крошится лед и колются ресницы,

как шейные скрипучи позвонки,
и как простуда дышит у щеки…

Спала, поджав колени к животу,
катая шарик шепота во рту.

Спала, вспухало утро, снег ложился…
Меня там нет: должно быть, не прижился.

***
Над обморочным лобиком мазурки
сухие пальцы воздух зашивали.
Глаза в слезах, как раны, заживали.
Январь рассыпал искры штукатурки.

Застыла жизнь на самой серединке.
И снайперу видны мои ботинки.

Шесть или семь дробь восемь по Отвальной,
и в волосы набилась штукатурка.
А там, в ученых пальчиках, мазурка
не гаснет в классе школы музыкальной.

***
Ты знаешь веки мои на ощупь.
И вечер шире, и ветра больше.
Из кухни маминой пахнет Польшей.

Ты знаешь вкус моей мятой кожи,
и что цветы у армян дороже,
что друг наш чуток и осторожен.

Луковый смрад обжигает бронхи,
и ты бормочешь на длинном вдохе:
— Ведь мы на фото не так уж плохи?!

***
Как пошла она работать в котельную,
так ей дали клетушку отдельную,

Отдалася слесаренку пекельному,
шелестела на ушко по-постельному:

— Что одежа на тебе? Промокашечка!
Будет к первому кумашная рубашечка…

Так любила того слесареночка —
привела в пяток неслышного ребеночка,

красноглазого, хвостатого, мохнатого…
Слава Богу, не скопца да не горбатого!

Как пошло то дитё своими ножками,
закололо мамку остренькими рожками.

А в котельной ночь — огоньки гугнят.
Спят-сопят попы и миряне спят…

Доложу вам, девки, правду отдельную:
не ходите вы работать в котельную!

***
Над заснеженной зоной
воспарил тенорок.
Ни студено, ни сонно —
катит под гору срок.

Закурил в промежутке,
пала с неба вода.
Размолчался на сутки —
ни туда, ни сюда.

Между пальцами тлеет
уголек-огонек.
Мать в Самаре болеет.
Катит под гору срок.

Узкогрудое пенье,
тонкоклювая боль,
обмелевшее зренье,
и на хлебушке — соль.

***
И плачется без слез, и курится легко.
По скатерти плывет сырое молоко.

Уселись, обнялись, поправили сердца.
Над городом плывет окошко без лица.

Полдня то врозь, то брось, а встретились легко.
Лакает серый кот сырое молоко.

Александр Савенков

Александр Савенков родился в 1964 году в Горловке. Специальностей несколько: океанолог, шахтёр, повар-кок, менеджер, строитель. Работал в Крыму, на Каспии, в Прибалтике, Москве, Донецке. В настоящее время живёт в родном городе. Начинал с авторской песни, стихи стал писать с 33-х лет. Печатался в Москве, Санкт-Петербурге, Донецке, Енакиево, Горловке, Каневе, Курске, Хабаровском крае, Германии, международных сборниках «Междуречье», «Славянские колокола», «Злато стремя», «Злато слово», «Крещатик».
Шорт-лист конкурса «Легкое дыхание» за 2010 год (литературно-художественный журнал русскоязычной Германии «Свиток»).
Лучшая поэтическая подборка за 2011 год в интернет-издании «Лексикон» (Чикаго)
Лауреат городской горловской премии им. Павла Беспощадного.
Все три года гражданской войны на Украине оставался в прифронтовой Горловке.

Отмеряют срок, и оплавят сургуч

…И отмеряют срок, и оплавят сургуч,
и пропишется в книгах ясельных:
те, кто в детстве не умирают, живут
словно в долг, одиноко, несчастливо…

Снег солили, жгли лето в кострах, с молоком
кровь играла… хотелось братика…
опускался все ниже и ниже балкон,
и жевала кассеты романтика…

На кипучей полоске земли
возле дома, под белой шелковицей
причащались мы тайн, а над нами плелись
паутины, в которые ловятся

легкокрылые бабочки дней,
а старуха, вдова-полунищенка,
трудоденную злобу зажав в пятерне,
молодым абрикосам да вишенькам

корни ночью рубила, в кровь губы жуя…
мы ей мстили разбитыми окнами,
мы желали ей смерти…Господь нам судья…
как её?.. Пантелеевна?.. Прокловна?..

Нас вели под арест, в полутёмный подъезд
плёлся след от обид наших босых,
но и дома хватало обычных чудес
днём, а ночью – занозы вопроса:

в материнском тепле дрожь пытаясь унять,
прошептать пересохшими, как при простуде,-
неужели я тоже умру и меня
никогда-никогда не будет?

И влажнели ладошки…смеялась сова…
падал вздох в темноту с размаху,
но любовь находила живые слова,
заговаривая от страха:

это просто охотится птица на мышь,
засыпай, вспоминая звёзды…
испугаешься позже, когда, мой малыш,
ты однажды проснёшься взрослым

в старом доме, где окна сбежались на юг,
глядя вслед перелётным пророчествам…
пьют запоем… печальные песни поют
и слезой умываются дочиста…

где, в содеянном роясь, из тысячи дел
память вытащит факт бесполый:
от подрубленной яблони яблочко съел,
и по сердцу прошла расколом

пустота, а за ней и весь дом
стал трещать по ночам все отчётливей,
от подземных пустот защищаясь с трудом,
словно те его, тёмные, прокляли…

…И пропишется в книгах: все окна в дому
будут в окна напротив глядеть, как сквозь ставни,
с мыслью: кто эти люди вокруг и кому
собирают устало созревшие камни?..

Лето

город без имени

Город без имени – в мареве дачном.
В городе – дом.
В дому –
окна с решётками, столик невзрачный, с письмами к никому.
На терпеливо-ленивой бумаге – болиголовы слов:
тропы степные, курганы, овраги, реки без рукавов…
Мальчик с отцовским биноклем на шее –
бронзов, светловолос –
машет и машет бумажному змею.
Горькое чудо слёз.
Длинная нота оборванной нити, слышная лишь ему…
Ветреный вечер – и свитер забытый,
ветхая даль и – в дому
дикие маки усеяли стены… Сколько в них ни кружи,
быт омрачит ощущенье подмены, правдоподобной лжи
в кресле, под лампой, в ещё один вечер.
Мошки на свет летят…
Дни, как матрёшки.
И в каждый –
всё меньше
втискиваешь
себя.