Три филигранных линии

Эти чёрные ветви, вмёрзшие
в бледный воздух, их тень на шторе;
эти зябнущие горошины
птиц, рассыпанных по осокори;

это солнце в туманных венчиках
на холстине небес расколотых,
как в руках у мужчины — женщина
или в женских — осколок золота;

эти улицы — стая ящериц
с ледяными глазами-лужами;
эти люди, по ним скользящие,
полусонные, полунужные;

этот сумрак, парящий в комнатах,
и густеющий от усталости
на цветах — лепестками холода,
на вещах — силуэтом старости;

эти восковые жемчужины
на запястьях седых подсвечников;
это звуков неясных кружево
мира внутреннего и внешнего,

это всё — иллюзорность вечера…
Сущность — три филигранных линии
губ её, на огне начерченных,
и зимы перед ней бессилие.

И сама она, утончённая,
с неизбежностью в ясном взоре,
все смотрела на ветви чёрные,
нить сжимая янтарных зёрен.

2002

Странный печальный мальчик

                                 светлой памяти матери

Странный печальный мальчик
чашку с горячим чаем
к сердцу прижал и плачет,
ближних не замечая.

 

Тихая соль каплет прямо на цыпки,
маленькому предтече
слышно: на улицах города скрипки
голос вочеловечен.

И, в подтверждение таинства, первым
цветом взошли фиалки
прежде, чем майское солнце, как дервиш,
скрылось в Железной Балке.

Сколько ему?
По глазам – уже тридцать.
Страшно подумать, что, может быть, сорок.
Время крадёт наши детские лица,
но нет и не будет вора,

 

чтобы из сердца – любовь пуповинную…
Две вещи воспринял он,как мужчина:

то, что бывают холодными ночи и длинными,
и то, что сегодня – её годовщина.

Странный печальный мальчик
чашку с горячим чаем
к сердцу прижал и плачет:
«Чаю воскресения, чаю…»

2003

 

 

Вячеслав Теркулов

 

Родился в 1965 году. Доктор филологических наук, профессор, заведующий кафедрой русского языка Донецкого национального университета. Стихи пишет со школьных времён, но большая их часть существует в виде песен. Издано три поэтических сборника «Рябиновый сад», «Его величество сон», «Вечный подданный души». Печатался в разнообразных ачитаноных журналах и газетах, в том числе в «Молодой гвардии», «Сотах», «Литературной Кубани, а также в литературных сборниках.

 

***

Весна с тобой, мой старый добрый друг,

На улице твоей многоэтажной.

Стихи твои одним движеньем губ

Предвосхищают то, что будет важным

 

Для нас двоих. Ах, как недолог век

(Для Бога мы с тобою мимолётны).

И будет лето, и пустынный брег,

Ночной, прохладный и бесповоротный.

 

Потом подуют ветры за окном,

Согреют чай: придёт за летом осень,

И всё пройдёт, но это ведь потом,

Ну а пока мы никого не спросим,

 

Что делать нам, и выйдем покурить,

Поговорить о чем-то бесполезном

На сквозняке, чтобы потом простыть,

В болезни себя чувствуя чудесно.

 

Так и живём: играем по чуть-чуть

Простые пьесы или серенады,

И иногда пытаемся рискнуть

Там, где, конечно, рисковать не надо.

 

Закрой окно, послушай, что скажу,

Не знаю что, но я ещё колдую.

Я только этим вечером дышу

И умираю в этом поцелуе…

 

***

 

Пощади меня, ночь, пощади меня, сон,

Пролетая над домом моим и рекою,

Отражаясь в озябших оконных левкоях,

Сочиняясь в словах из прошедших времён.

 

Пощади меня, сон, растворяясь во мне,

Не буди меня утром забытой печалью

По любви неуверенно-необычайной

В позабытом году, в позабытой стране,

 

Когда слов не хватало, и вместо речей

Разлетались гитарные звуки в подъездах,

И влюблённых дразнили «Жених и невеста»,

И от этого было ещё веселей.

 

Мы разводим мосты над рекой городской

И живём впопыхах, совершая ошибки,

Будто вместо одной исключительно зыбкой

Девять жизней даётся нам нашей судьбой.

 

И живём, не пытаясь вернуться к себе,

Погибая в своей ежедневной боязни

Потерять что-то важное в жизни напрасной,

То, чего никогда не отыщется в ней.

 

Я проснусь обязательно, дай только срок,

Я сварю этот кофе, я сделаю что-то

Очень важное. Завтра опять на работу

По привычным маршрутам донецких дорог.

 

Но, вплетаясь в гитарный ночной перезвон,

Понимая, что многое было напрасным,

Я живу этой старостью, грустной, прекрасной.

Полюби меня, ночь, полюби меня, сон…

 

***

Я расскажу о городе моём

За чашкой кофе, в декабре прибрежном,

У моря, а мой город белоснежный

Там вдалеке укрылся декабрём.

 

Я расскажу о наших вечерах

В окне пустынном, около заката,

Когда ты куришь, и тебе не надо

Спешить куда-то. И на площадях,

 

И на бульваре, в университете,

В магическом пространстве словаря

Мы дышим хрупким снегом декабря,

Забыв почти что обо всём на свете..

 

Я расскажу о том, что этот пульс

Стучится в моих венах ежедневно,

И девушки вокруг как королевны,

И первый, и второй, и каждый курс…

 

Над городом зажжётся невзначай

Ночное небо. Сонное прощанье.

Мой город в ожиданье расставанья.

Но, если сможешь, завтра приезжай…

 

…

Я опишу тебе вчерашний день

В бездарных строках. Завершилась осень.

Прохожие спешат, и провода

Гудят натужно, ветром наполняя

Огни домов: такая пофигень

Вокруг меня с утра, и так несносен

Сердечный стук, который навсегда

Меня заставил заменить эспрессо чаем.

 

Я провожаю осень по чуть-чуть,

Шаги считая, с горькой сигаретой,

Вдыхая дым и очень мелкий снег,

Сшивающий пространство и меня.

Все завершилось, надо бы взгрустнуть

И позабыть не обо всём на свете.

И у окна стоящий человек,

Беззвучными оковами гремя,

Меня проводит в бесконечный путь,

Чтоб никогда не загрустить об этом…

 

 

…

И взгляд твой печален, и жизнь твоя в целом грустна,

Ну разве что утром предчувствие кофе способно

Наполнить грядущее перипетиями сна

И выходом царским в пучину страстей всенародных.

 

Попробуй мелодику скрипа соседских дверей

И чьих-то детей говорливые передвиженья

Исполнить на струнах гитары озябшей своей

Под гулкие звуки кофейного сердцебиенья.

 

Не видит никто, как бессильно печален твой взгляд,

Как руки дрожат в ожидании дня трудового.

Ты только послушай: какое там озеро Чад,

Какой там жираф и какие стихи Гумилёва?

 

Но, выйдя из дома, ты вновь осознаешь себя

В огне листопада и в тёплой улыбке в маршрутке

Какой-то студентки, и вечная скорбь октября

Внезапно уснёт, как шофёр, проработавший сутки.

 

И станет неважно, что есть на висках седина,

Что сердце болит, и ещё что-то там нездорово.

Хоть взгляд твой печален, и жизнь твоя в целом грустна,

Всё только в начале, все сбудется, честное слово.

 

 

…

Ты так прекрасна под зонтом

В донецкий дождь демисезонный,

В зажжённых таинствах оконных

Оставленная на потом.

 

На день, когда сплошная осень

Согреет полуночный чай,

В котором тёплая печаль

О чем-то недоступном просит.

 

А ты гуляешь под дождём

Одна, в осколках листопада,

Тебе совсем немного надо,

А дождь сливается с зонтом

 

В каком-то ритме стихотворном

В каких-то рифмах городских,

И жизнь моя в глазах твоих

Беспрецедентно смехотворна…

 

Донецк

 

Просёлочная боль – осколочная боль

Реки,

несущей кровь

моим заводам,

В непрожитом году порождена тобой

Жизнь города и моего народа.

 

Мой город, мой Донецк (четырнадцатый год),

Пустынный

и измученно красивый,

Я помню о тебе: во мне ещё живёт

Твоих дворов истерзанная сила,

 

Твой трепет тополей под грохот вдалеке,

Под вой сирен и брошенность молчанья.

Мой город, я тебе гадаю по руке,

Промокнув под донецкими дождями.

 

Я нагадаю всё: я нагадаю мир,

Я нагадаю улиц многословье,

Вечерний полумрак неброшенных квартир,

Наполненных безудержной любовью.

 

Я нагадаю дождь, я нагадаю снег,

Покой беззвучных городских бульваров,

Я нагадаю грусть, я нагадаю смех,

Театра площадей репертуары…

 

И будет жизнь идти, как часики идут,

В секундах растворяя бесконечность…

Ты Родина моя, мой истинный уют,

Моя судьба – нагаданная вечность…

 

Август

Благословенный жаркий август:

Опустошённость площадей,

Благословенная усталость

Работы, медленных ночей.

 

Бессмысленно пустой троллейбус

и воздух, слитый с темнотой.

И тишины благоговейность,

Овеществлённая тобой

 

В каких-то безобразных строчках,

На ум пришедших невзначай.

Мой милый друг, спокойной ночи,

Не верь, не бойся, не скучай…

 

Две женщины

 

Две женщины меня любили когда-то,

две женщины меня любили,

Свечи в окне зажигали, добрые слова говорили,

 

плакали, переживали, в снах приходили,

вечером со мной гуляли по городским бульварам,

Я не знаю, что было причиной: голос мой, книги мои, гитара?

 

Я выходил на улицу, они меня провожали

взглядами из окна, из неуютной квартиры,

Я жил как мог, но, наверно, главное –

то, что две эти женщины меня любили…

 

 

…

Ты хочешь быть моим дождём,

Таким неповторимо летним,

Ночною свежестью последней

В жарокипенье городском.

 

Ты хочешь быть моей тропой

В горах, нависших над равниной,

Ты хочешь быть путём к вершине,

Где дом и сад, еда, покой.

 

А дождь и так идёт… огни

И сигарета у подъезда,

И горы в дымке поднебесной…

И все уснули. Мы одни.

 

Ты джаз

 

Ты джаз,

Ты тонкие пальцы безумного саксофониста,

Твой голос печален, твой сумрачный гонщик неистов.

Твой мир заполняется музыкой спиричуэлсов,

В которых пульсирует неразвращённое детство,

Охота на бабочек, зыбкий туман над рекою.

Я не понимаю, что должен я думать с тобою.

Ты джаз, ты веление времени, доброе утро,

Забытая книга – какая-то тайная Сутра,

Я не понимаю: мой кофе – достаточно горек.

Я глупый филолог, а он безупречный историк.

Он знает забытые тайны пустынных раскопок,

Ты джаз, он история, я бесполезный филолог.

И кажется, город сегодняшней ночью растает.

Играет филолог: ты джаз, ты сегодня другая.

 

Словарь

 

Я снова буду собирать слова,

Рассыпанные кем-то неумелым

По улицам, ночным, осточертелым,

В кромешной тьме, помноженной на два:

 

На два глотка не выпитого чая,

На два прощенья, два туманных дня,

Которые, наверно, для меня

Случайно стали временем печали.

 

Я снова буду собирать слова

По выброшенным в мусорник тетрадям,

Кружась кругами дантового ада,

Сплетая этих линий кружева

 

И прикрывая бедность кружевами.

Слова потом оформятся в словарь,

Словарь подарит истине печаль,

И воспарит терпение над нами.

 

Утро

 

Я сижу на крыше дома и курю,

Только ангелы летают надо мной,

Словно птицы на картинке городской:

Налетели и щебечут на зарю.

 

Я сижу, как и положено царю,

Ожидая пробуждения дворов,

Я курю и повторяю звуки слов,

Тех, которые почти не говорю…

 

На балконах сохнет рыба и бельё,

В окнах брезжит утро, где-то кофе пьют,

Эта свежесть превращается в уют…

Это что ж это такое, ё-моё.

 

Я сижу, курю, погрязнувший в мечтах,

О прохладе, расцветающей во мне,

О подъездах, музыкантах и огне,

О такси на полседьмого и словах

 

Из услышанных недавно полуфраз

От араба, совершившего намаз…

Я, наверное, такой Хемингуэй,

Что на свете нет меня хемингуей

 

Я язычник, созерцающий зарю,

Свесив ноги и качая ими в такт

Скрипу двери, стуку ставней. Как-то так…

Я сижу на крыше дома и курю.

 

Питерская зарисовка

 

Прогорклое утро в дыму сигаретном растает,

Ты пьёшь на балконе, укутавшись в синий туман,

Проедет извозчик, и частная жизнь городская

Опять понесётся по улицам и площадям.

 

Растают рассветные крики бесстыдных молочниц,

Шаги почтальонов и шелест гружёных саней.

Ты пьёшь на балконе, предавшись печали бессрочной,

Ты пьёшь беспринципно почти что четырнадцать дней.

 

А вечером, встретившись с девушкой на Петроградке,

Пройдёшься с ней под руку к Мойке, охрипший слегка.

Проедет извозчик, пройдёт незнакомец в крылатке,

И вянут тюльпаны в дрожащей руке старика.

 

И так каждый день полупьяные чувства и мысли

Вживаются в образы сцены театра теней.

А город играет сквозными смычками альтистов

Мелодии вышедших в море твоих кораблей…

 

Ночь

 

И голым сердцем станет эта ночь.

В укромной незасвеченной квартире

Нам ни о чем почти не говорили,

Но скоро нас опять прогонят прочь

 

По тусклому подъезду в полшестого…

Отстукивая ритмику шагов,

Мы в них почуем колдовскую силу слов,

Но не поймём ни слова, ни полслова.

 

И будет вьюга, снегом занесёт

Дорогу до последней остановки…

Завоют провода – протяжно, тонко,

За поворотом замяучит кот.

 

В автобусе затеплится мечта,

Которая преобразится в морок,

А на часах уже почти семь сорок.

Мы едем, словно с чистого листа

 

Переживая таинство печали

И погружаясь в таинство теней,

Непрожитых неощутимых дней,

Которые себе наколдовали.

 

И так и будет, будем день за днём

Не пить вино и петь под караоке,

Мой милый ангел, странный, светлоокий,

Все будет позже, если сбудется потом…

 

Реинкарнация

 

О, старый дом на берегу реки

И мельница, и смех твоих русалок…

Ты жил, как мог, – тебе хотелось мало,

Но оказалось как-то не с руки

 

Мечтать об этом, потеряв пространство

И время, размышляя ни о чем.

Возможно, что-то сбудется потом,

Но старый дом давно не знает пьянства

 

И милых дев. Сплошной научный бред,

Написанных миров беспрецедентность,

Ночная мука и дневная леность,

И так ещё, наверно, двадцать лет…

 

А через двадцать монотонных лет,

Когда закончишь сочинять свой опус,

Качнётся небо, распахнётся пропасть,

Натрутся ноги лямкой сандалет.

 

Закроешь дом, к русалкам побежишь

Услышать Битлз в песнях певчих птиц.

С Толстым вернёшься под Аустерлиц,

С Хемингуэем покоришь Париж…

 

Пройдёшься с Маяковским по Неглинной,

Припомнишь все, что можно, Лиле Брик,

Взлетишь на небо, превратишься в блик

И снова ощутишь первопричины

 

Рождения, святого Рождества,

Звезды, горящей над закрытым домом…

Замкнётся круг, начерченный Хароном,

И снова все начнётся неспроста…

 

Ноктюрн

 

Я проезжал по медленному городу

В ночном троллейбусе. Пустыми остановками

Зима стояла в окнах, в теплом холоде,

В застывших под усталым снегом строках.

 

Был мой покой – бессонницей, бессмыслицей,

Пустыней и душой, закрытой наглухо,

Таинственной глаголицей, кириллицей,

Ночей последних колдовскими страхами.

 

Я сочинял молебны и страдания,

Хотел курить, смотрел на снег за окнами,

А город жил в соборах белокаменных,

И ангелы летали волоокие.

 

И снег парил, для ангелов написанный

Каким-то богомазом. В скользком месиве

По улицам забытых кем-то мыслей

Я проезжал в обыденном троллейбусе.

 

Ангел

 

Мой ангел, я в городе N, я рисую в альбоме

Твои силуэты и пью в придорожном трактире

Какой-то портвейн. Я немного поспал на пароме,

Мне все надоело, я часто сижу на квартире

 

И что-то читаю. Мой ангел, закончится лето,

Пройдётся ордой по дворам листопадов лавина,

И я, вероятно, устану скитаться и скоро приеду.

Наверно, под утро, в усталой карете, и из габардина

 

Пальто я надену. Перчатки надену, калоши и шляпу,

Пройдёмся под ручку, и ты мне расскажешь о всяком:

О странностях лета, о бойких стрекозах, о маме и папе,

О старых сонетах и новых стихах Пастернака.

 

Мой ангел, смешной несмышлёныш, и тонкие губы,

И тонкие-тонкие детские эти запястья.

Мой ангел, я, кажется, верю, что ты меня любишь,

Хоть все это странно, и как мне во всем разобраться?

 

Как слушать тебя, как смешить, прогоняя напасти,

Моя гимназистка, мой ангел и новый свидетель

Моей седины и одышки, наивное счастье,

Наивные взрослые, глупые дедушки, странные дети…

 

Я трубку курю, я остался, живу на квартире,

Твои силуэты рисую и жгу их в камине.

Пью горькую водку, ем мясо и рыбу в трактире.

Мой ангел, мой сумрачный ангел невинный…

 

На балконе

 

…А за окном сто ангелов ночных…

Что не привидится во время снегопада,

Когда есть чай и ничего не надо?

Одною сигаретой на двоих

 

Балкон туманен… Дом слегка качает,

И хороводом снегопад кружит.

Мы дома, мы почти согреты чаем

И, словно повторяя алфавит,

 

Мы повторяем мир неповторимый

Не прожитого за три сотни лет

И понимаем, что прощенья нет

За то, что все плыло табачным дымом

 

В бездарных текстах, в вечной суете,

В осколках зеркала и в ре-минорной гамме,

Мы, кажется, уже давно не те,

Но дом плывёт плашкотом поминальным

 

По городской томительной реке…

Я на балконе, я курю, ты рядом

В обыденном, пленительном наряде.

И, как всегда, гадаешь по руке…

 

Полёт

 

Она так влюблена, но уже не в тебя

(подзабытый аккорд безрассудного драйва),

И в душе ее беспрекословно бескрайней –

Ожидание снега, зимы, декабря.

Ох уж этот декабрь на голых ветвях,

Возле дымных мангалов, на кончиках пальцев…

Вам, наверно, не нужно теперь притворяться,

Постоянно страдать, проклиная себя

За бездушную трусость ночной болтовни,

За твое хвастовство, за ее лучезарность,

И за то, что уже ощущается старость –

Поздней осени дни.

Завтра в небе огни

Пролетят самолетом над городом Сочи,

Превратятся в слова, растревожат эфир,

Взбудоражат давно успокоенный мир

И растают в осколках октябрьской ночи.

И, вернувшись домой, закурив у окна,

Ты поймешь бесполезность грядущей утраты,

И увидишь восход горделиво-отвратный,

Помолчишь, постоишь и попросишь вина.

Но опять на столе зазвонит телефон,

Чтобы снова в словах, словно первоначало,

Бесполезная правда как ложь зазвучала,

Как полет от Шагала, последний поклон.

Так и будет идти это время по кругу,

Так и осень пройдет, так наступит зима,

Так и солнце погаснет, сгорев у холма,

Так и будете жить, вспоминая друг друга.

 

Предчувствие осени

 

Есть в городе моём прекрасные места,

Есть осень в нём и терпкий запах чая,

И в тишине аллей опавшая листва

Грядущие снега предвосхищает…

 

Есть в городе моём сто тысяч разных дел

И множество знакомых незнакомцев…

Движение людей, домов, небесных тел,

И фонари горят и остывает солнце.

 

А я не слышу слов, почти не вижу лиц,

Я городом дышу и сигаретой…

Потрёпанный блокнот безмолвие страниц

Заполнил дворовой тоской сонетов.

 

И в городе моём, накинув чёрный плащ,

Гуляет ночь по улицам безлюдным.

И светофорный свет любовных неудач

Прерывист. Безупречна амплитуда

 

Моих звонков тебе в обыденном бреду

Желанного предвосхищенья встречи…

И капает вода и часики идут,

И, видимо, уже беспрекословна вечность,

 

И в городе моём опять прольётся век

По улицам моим, по крышам, по прохожим.

И тягостна судьба, и так желанен снег,

И кажется, что станем мы моложе,

 

Когда закроем дверь, и с чистого листа

Начнётся жизнь, потраченная всуе…

Есть в городе моем прекрасные места,

Их городской художник зарисует…

 

 

Романс

А вот ещё один романс,

В котором мы не доиграли

осенний вечер, преферанс,

три рюмки городской печали.

 

Остались ночку ночевать

Под снегопад в окне и в мире:

Неразделённая кровать –

В недооставленной квартире.

 

А вот ещё одна печаль

К трём рюмкам недопитой водки:

Последних дней горизонталь

В каких-то истеричных нотках.

 

Вот так и будем проживать

В сплошном потустороннем мире:

Ночная лампа, стол, кровать

В недооставленной квартире.

 

Саломея

Танцуй, Саломея, в огне бесприютном,

Я знаю, что проиграл,

Мне чудится в пламени ежеминутном

Твой танец семи покрывал

 

Танцуй Саломея, в земле на подошвах

Чужой попирая прах,

И в танце своём умирай еженощно,

Живя на семи ветрах.

 

Танцуй, Саломея, водой холодной

Разверзнутся небеса.

Закончится танец толпой всенародной

Последнего дня Христа.

 

Танцуй, Саломея, обыденно-смело

В преддверье предсказанных мук

Ты сбросила душу, снимаешь тело,

В мой развоплощаясь дух.

 

Донецк

А у нас тут Донецк, полдесятого, август, пора

Выходить на балкон для последней ночной сигареты.

Недописанный текст полушёпотом ищет слова

Для грядущего утра, и весь в ожиданье ответов

На вопросы, которые были поставлены вскользь.

А у нас тут Донецк в обрамленье бульваров бессонных,

Зацелованных пар, и почти что мифических роз,

И заброшенных шахт, и незримых ночных терриконов.

А у нас тут Донецк, ощутимый в дыханье твоём,

В твоих тёплых губах, в расстояниях и расставаньях.

Этот город уставший и этой реки монохром

Одеваются осени пёстрой обыденной тканью.

А у нас тут Донецк, сохраняющий детство моё

В ощутимой на кончиках губ еле слышимой речи.

Ничего не понятно, и Бог с ним, мы переживём,

А у нас тут Донецк, и от этого, кажется, легче.

 

Чакона

Над городом сонным, прожаренным, летним

Томительной скрипочкой комиссионной,

Смешным скрипачом, от любви безответной

Страдающим, льётся прохладой чакона.

 

И слабый сквозняк, словно дух бестелесный,

Под эту мелодию в сонном беззвучье

Проходит по комнате, по занавеске,

И я себя чувствую, кажется, лучше.

 

Цветок на окне опадает безвольно

И, словно скрипач, предвещает погибель

Бессмертной души, безответно-влюблённой,

ачитано-книжной, всемирно-бесстыдной

 

О, добрый скрипач, ничего не осталось,

И Бог с ним – зачем тебе эта корона…

Закончится всё и начнётся сначала,

И птицей по струнам пройдётся чакона.

 

 

Дождь

И к нам пришёл дождь, постучался в балконные окна,

Отбивая чечётку обычного танца. Моя сигарета

Просигналит в ночи незнакомке о встрече короткой

В ожиданье троллейбуса и уходящего лета.

 

Он исполнен покоя, как я, дописавший свой опус

О словах, королях и капусте, о прожитой жизни,

На окне догорает закатный шафран, или, как его, крокус –

Крокус-фокус, сжигающий осени тонкие листья…

 

Светофор под дождём, Эльсинор под дождём, хабанера,

Корабли в отдалении прибыли вовремя в Трою…

И ночной телефон – как молитвенник: верная вера

Обещает минутную вечную близость с тобою.

 

И в пустой болтовне, в моросящем дожде, в переулках

Я увижу все то, что когда-то бывало и лучше.

Я припомню, как бережно брал твои тонкие руки,

Целовал их, и слушал, и слушал, и слушал, и слушал…

 

Слушал правду и ложь, слушал ветер и дождь,

Слушал сказку о том, что когда-то придёшь

В моросящем дожде, в насквозь мокром плаще,

С книгой, с лёгкой тоской на душе…

 

Сбросишь плащ, сбросишь сон, выйдешь, как на поклон,

Станешь в этом театре актрисой.

И останешься жить, кофе утром варить,

Сочиняя кофейную гущу обыденных истин…

 

Пасха

Город ночной, пасхальный, Церковь Бориса и Глеба,

И затянута тучами твоя половинка неба.

 

Твоя половинка сердца бьётся в моей ладони,

Твоя половинка города – страшная, затемнённая…

 

Голосом твоим ветреным песни мои сотканы,

Дрожащими пальцами медленно перебирая аккорды,

 

Перебирая сомнения, я вспоминаю, тоскуя:

За тысячу лет до этого я повстречал другую,

 

Но жил для того, чтобы ночью в ломаных линиях строчек

Вымолить у тебя прощенье за то, что в моем одиночестве

 

Ты проживаешь, добрая, кроткая, безответная.

Ты проживаешь вечные зиму, осень и лето…

 

Весна раскрывает тайны прожитого, пережитого.

Докуривается сигарета… и все начинается снова…

 

Лампочка

Лампочка перегорела, только свет из коридора

Пробивается полоской в твой потусторонний мир.

Вид соседнего бульвара, вкус церковного кагора,

Тьма обыденных прощаний в окнах брошенных квартир.

 

Может, стоит выпить кофе, или позвонить кому-то,

Или ничего не делать: пусть всё остаётся так…

На часах почти двенадцать, тонко тикают минуты,

В коридоре свет напрасный, полусумрак, полумрак.

 

Дело, в общем-то, в погоде. Да, скорей всего, в погоде,

Или в тех, кто возвратился после долгих-долгих лет

В запрещённое пространство: ходит-бродит, ходит-бродит,

Что-то говорит серьёзно и не выключает свет.

 

Он идёт по коридору, он порой почти что плачет,

В его текстах остаются только точки и пробелы.

Всё могло бы быть, конечно, так, не так или иначе…

Понимаешь, вот в чем дело: лампочка перегорела…

 

***

Всё начинается с никому не нужной встречи:

Повод не обязателен – понадобилась какая-то книга,

Или просто выдался тёплый осенний вечер

И захотелось встретиться. Как говорится, интрига

 

Зарождается в кем-то не вовремя сказанной фразе,

Во взгляде, брошенном невзначай, абсолютно невинном.

Кто его знает, может, всё и закончится сразу,

Когда сигарета погаснет и кофе остынет.

 

Когда бутылки вина не хватит, и ты поймёшь, что ночью

Будет трудно возвращаться – на такси не осталось денег,

И уйдёшь… И в кармане пусто, и на душе не очень,

Да и сами знаете, какое на дворе время…

 

Дождь прольётся на тебя – разверзнутся хляби небесные,

Деревья в ночном безрассудстве будут биться в истерике.

А ты подумаешь: должна получиться новая песня,

А потом всё забудется… До понедельника…

 

Но утром, проснувшись с мучительной головной болью,

Посмотрев в зеркало, умывшись, опаздывая на работу,

Ты будешь думать о том, что это снова случилось с тобою

И неожиданно осознаешь, что это на долгие годы…

 

***

В этом подъезде даже в сиесту

Лампочки тусклый свет…

Здесь сочиняли дворовые песни

Те, кого больше нет.

 

Здесь говорили голосом стылым,

Нервно курили, но говорили,

А за окном под дождями и пылью

Жались к парковке автомобили.

 

В этом подъезде трубы в асбесте,

Гулкий бетонный пол,

Здесь проходили стаей невесты,

Дети играли в футбол.

 

Хлопали двери, выли метели,

Голуби в окнах куда-то летели,

И городские Полишинели

Здесь говорили всё, что хотели…

 

Ты из окна, выпив вина,

Птицей летел на свет,

Ты знал, что она была влюблена

В дым твоих сигарет.

 

Ты понимал, безутешный, сердечный,

Что еще будет множество женщин,

Разных – невинных, развязных и грешных,

И неутешенный будет утешен…

 

И только она где-то вдали

Видела, как плывут корабли,

Как уплывают твои корабли…

Юная Аннабель-Ли…

 

***

Я становился привычен, как утренний кофе,

Как гулкое уханье лифта, везущего на работу,

Как врач, для которого и витамины, и морфий –

Всего лишь лекарства. Я вышел на автопилоте

Из дома, увидев свое отраженье в витрине напротив

Подъезда и гору, похожую чем-то неназванным на Голгофу.

 

Я шёл повторяемой фразой навязчивой песни,

в которой другие слова почему-то забыты.

Автобусный призрак катился со мной бестелесным,

Мечтая приехать хотя бы к рассвету на Крытый.

Я ехал, привычный, по улицам светом залитым

В автобусе зимнем, обыденном, неинтересном.

 

Я ехал, придуманный кем-то в молчанье квартирном,

В стихах, сочиняемых ночью, как перед расстрелом,

И люди напротив сидели в протертых мундирах.

В кармане звенела вчерашнего вечера мелочь,

А я становился обыденных вин виноделом

В твоем

незашторенном

мире

Сергей Шаталов

Родился в 1958 г. в Донецке. Учился на филологическом факультете Донецкого государственного университета. Возглавлял театр авторской режиссуры «Убегающее зеркало», в настоящее время — «Театр земной астрономии». Сценарист и режиссёр документальных фильмов «Юрий Норштейн, или Обратная сторона осени», «Гофманиана Андрея Тарковского», «Андеграунд с любовью?» и др., цикла фильмов «Донбасс — бесконечная история». В начале 1990-х редактор журнала «Многоточие», ныне — международного литературно-художественного альманаха «Четыре сантиметра луны». Составитель «Антологии странного рассказа» (Донецк, 1999), «Антологии странного рассказа» (Х., 2012), «Предания о наивных праведниках» (Х., 2013). Публиковался в журналах и альманахах «Звезда Востока», «Черновик», «Стетоскоп», «Литературное обозрение», «Арион», «Новый журнал», «Самватас», «Соты», «Collegium», «Ранок», «Византийский ангел», «Reflection», «День поэзии», «Poesia», «Литера_Dnepr», «Солнечное сплетение», «Крещатик», «Воздух» и др., в сборнике «Время Икс» (М., 1989), «Антологии русского верлибра» (М., 1991), «Антологии разноязычной поэзии Украины» (К., 1996), «Антологии современной русской поэзии Украины» (Х., 1998), «ENTER. Проза города Д.» (Донецк, 2001), «Освобождённый Улисс» (М., 2004) и др. Книги: «Безумный Пьеро: Книга свободных стихов» (М., 1991), «Синева небес: Рассказы» (К., 1992), «И другие, более смутные образы: Стихи» (Донецк, 1999), «Формы безмолвия и пустоты: Киновидения» (Донецк, 1999), «Ad Libitum: Свободные стихи и переводы» (Донецк, 2004). Шорт-лист «Русской премии» (2012). Живёт в Донецке.

Купание

с медлительностью
задуманных вещей
поднимается тело
в ожидании наготы
едва тронутой воды
погружаясь
в невесомость золота
восходящего солнца
оно
как завершённая женщина
плещется ныряет
и боги растут в глазах
и длятся
задевая ресницы
пробуждением

* * *

архитектура трепета
в траве
в шагах
их не догнать
там гефсиманский сад
для дерева
БЫЛ
только сад…

Музыка пустыни

триста тысяч роялей
родила песчинка
в порыве ветра…

* * *

черепаха движется так
что моря не хватает
медленное море
совпадая с черепашьими шагами
оставляет на песке
след от солнечного панциря

Октябрь

в простуженной прозрачности воздуха
раздетое разрывом сердца
сияло дерево

* * *

дверь открылась сама в себя
и не вернулась
как выйти
в такой поздний час
чтоб не ахнуло сердце
и не дрогнуло слово
мы так далеки от этих мест
что дверь назло застыла в окне
и теперь пройти сквозь неё
не представляет
никакой опасности…

* * *

череп
рассыпавшись
в руках археолога
на листья
ветки
и подобие древесной коры
напоминает некую мистерию
камней крыльев солнца
нежели фрагмент
воскресшего человека

Равнина

сон за пределами тебя
и потому недоступен
твоё небо — вертикаль горизонта
и нездешние голоса

вдоль нашего тела
струятся потоки тепла
и теряются в сумерках леса

Обновление

я забыл решительно всё —
имена деревьев
цветов
ветра
осторожный зверь лизнул меня
в лоб
и я не смог вспомнить
как вернуться обратно

Knephasicron1

у вечернего чая достаточно

света
чтобы освещать твои губы
всю ночь

и повториться
за горизонтом дыхания

Детское

когда звери замолчали лес
некто принялся учить кукареков
собирать улиток
в мокрой траве

* * *

вот они подошли к облаку
прикоснулись губами
каждое произнесённое слово
поднимается на глубину растущих глаз
и возможно
тогда пойдёт дождь
он спутает все представления
о тропическом ливне

 

Незримое

все надписи на стенах
исправлены зелёными чернилами —
значит
жизнь берёт своё
и привычка ходить
по самой кромке тротуара
позволяет за светофором обнаружить
великое спокойствие

там время подчиняется
моей поднятой руке
и всё случается

* * *

с восходом луны
приходят звери и рассказывают
о своей первой любви
как-то не пишется об этом
не царапается
ибо естество — ключ
только
от проплывающего облака

Потоп

нервная каллиграфия неба
стекает с лица
в пустоту улиц…

там нет дождя

Небесный суд

трава по каплям
пересчитывает дождь
наполняясь рассветом
ливень тут же сотрёт
правоту её сердца
когда некто собьётся
со счёта

* * *

человек без солнца
смотрит на солнце
задыхаясь от возможности
БЫТЬ

* * *

ты замурован
в стену безмолвием
даже не знаешь как это случилось
только эхо тишины
в божьем страхе поднимается
не замечая тебя
а ты в это время
смертельно
есть

* * *

приходит человек
и говорит о смерти
а смерть всё не кончается и не кончается…
библейский взмах заоблачной руки
росой дописывает миг
дочерчивает дом —
так выбирают птицу
как искупление
чтоб свет — во все четыре стороны
и новый день
и человек
который говорит о смерти

* * *

где-то на горизонте
некто подошёл к роялю
облако и сердце
проплыли рядом

Музыка

тень летящего человека —
рояль на сцене

Кодировщик деревьев

в размытой
от дождя кириллице
деревья шли издалека
одно из них
по пути к сердцу
сломало ветку
бегущей строки

Премьера

он умер
кто-то дёрнул за мёртвое ухо
ухо оторвалось
кто-то прикоснулся к руке
отвалился палец
и так до тех пор
покуда на месте умершего
не осталась пустота сцены

Воскрешение

солнце на спинах
опальных котов
их не пускают ни в один дом
но только они (!)
однажды сорвавшись
со смертной высоты
останутся жить
как и прежде