Царь Алексей Михайлович 4 страница

Царь Алексей Михайлович вынес нелегкий опыт из первого пятилетия своего царствования. Он видел хищную корысть доверенных лиц, испытал жуткую и обидную встречу с раздраженной толпой. Мужества на разрыв со средой, запятнавшей себя лихоимством и произволом, у него не хватило: Милославские остались в силе, да и не они одни. По царь ищет теперь новых сотрудников, умеет поддержать кн. Н. И. Одоевского, А. Л. Ордина-Нащокина и др., направлявших государственную работу на более содержательный и творческий путь. Вокруг него нет готового правительственного круга; ему и возможно, и нужно самому подбирать сотрудников.

Аристократический уклад боярской думы был сломлен бурями эпохи казней и Смутного времени. Новая династия сама себе создавала свой боярский совет, лишь отчасти по традиции считаясь с вниманием к «родословным» людям. Царь Алексей был воспитан в уважении этих традиций и вполне признавал, что боярская честь по отечеству — честь вечная, но суть ее, для нею, не в каких-либо особых правах, а в долге «родословных» людей отличаться от «худых, обычных людишек» «в страхе Божием и государевом». Бояре более других «государевы люди», и боярская честь «совершается на деле в меру служебной заслуги; бывает и так, что иные, у кого родители в боярской чести, а сами и по смерть свою не приемлют этой чести; другие же, много лет прожив без боярства, под старость взводятся в ту боярскую честь. Непристойно поэтому боярам хвалиться, что та их честь породная, и крепко на нее надеяться, а благодарить надо Бога, если Он за их службу обратил к ним сердце государево во всякой милости.

Эта теория, развитая царем Алексеем в переписке с близкими ему лицами, вполне отвечала действительным отношениям его времени. Боярство XVII в. ближе по типу к вельможным верхам «случайных» людей XVIII столетия, чем к своим историческим предкам времен старой династии. Мало в его рядах кровной знати. Зато оно доступно не только людям «меньших родов», но даже приказным дельцам и простым провинциальным дворянам, вовсе не родословным, но возвышенным царскою милостью и собственною выслугой. Боярская дума царей Михаила и Алексея — чиновный и сановный совет при государе, далекий от того, чтобы иметь собственный общественный вес, свои традиции и притязания. Лишенная какого-либо определенного отпечатка, она — покорное орудие верховной власти Современники отметили упадок влияния боярской думы при царе Алексее: «Какия великия и малыя своего государства дела похочет по своей мысли учинити, — пишет Котошихин. — с боярами и с думными людьми, спрашивается о том мало; в его воле, что хочет, то учинити может». Падает и значение боярского сана. Цари XVII в. раздают его гораздо щедрее, чем бывало в старину. Боярство растет количественно, но теряет в политическом и социальном весе.

Оно уже не является настолько определенной общественной группой, чтобы собрание «бояр всех» оставалось фактором государственной жизни. Его созывают на торжественные церемонии дворцового обихода, на земские соборы, но значение государева совета перешло в годы царя Алексея к более тесному кругу «ближней думы». Ее полный состав — «бояре комнатные все» — то учреждение, которое создает «боярские приговоры» XVII в.; само ее название «комнатной» оттеняет ее характер придворного, личного царского совета, где, по словам Котошихина, «бывают те бояре и окольничие ближние, которые пожалованы из спальников или которым приказано бывает приходити». Но царь Алексей далеко не все дела обдумывал и решал даже с этой «ближней», «комнатной» думой. Возле него видим постоянно отдельных лиц, доверенных наперсников, по своему чину даже не думных людей, с которыми он думал свою «тайную» думу. Подвижная и увлекающаяся натура часто толкала царя на личное вмешательство не в общие только вопросы государственной жизни, но и в детали того или иного дела, крупного или мелкого, государственного или частного, церковного или дворцового; личная деятельность царя была настолько обширна и разнообразна, что в 50-х гг. возник для нее специальный орган - Приказ великого государя тайных дел. Этот приказ вырос из личной канцелярии государя и до конца носил черты того, что в XVIII в. назвали бы Кабинетом Его Величества. Известно, как царь Алексей любил писать, лично излагать свои мысли и намерения, поддерживал много оживленных сношений. Его обширная переписка не всё автографы, иной раз грамотки писались подьяческой рукой, а царь правил и приписки делал. Содержание этой переписки то чисто личное, частное, то она служит средством царского воздействия на бояр, воевод, представителей церкви в вопросах государственного правления. Царская канцелярия постепенно выросла в целый приказ, занявший особое, исключительное положение в государственной администрации как орган личной верховной власти Он остался учреждением дворцовым; помещаясь в «царских хоромах». Сохраняя заведование личной перепиской царя, он так разросся в своей деятельности, что она пестрыми и разнообразными нитями вплелась в общий ход управления. Значительна была его роль в дворцовом хозяйстве, тем более что царь Алексей и любил, и умел хозяйничать. Тайный приказ ведал его личные расходы и управление «собинными» имениями государя, его «потешными» и иными селами, выделенными особым интересом и вниманием Алексея Михайловича из общей массы дворцового землевладения; приказ этот ведал некоторыми из царских заводов и промысловых предприятий, закупкой и продажей царских товаров, делами царской благотворительности. Приказ по всем этим1 делам стоял под непосредственным руководством государя, у которого был в его «палатах» свой «стол»; личный состав приказа был хорошо известен царю Алексею, подбирался по испытанному доверию. Естественно стал этот приказ центром всех отношений, какие вытекали из воззрений московского общества и самого царя Алексея на личную роль государя в государственной жизни. По воззрениям этим царь стоит не во главе правительственной администрации, а вне ее и над ней. Как помазанник Божий, он призван быть источником не права только, а всякой правды, милости и справедливости. Устанавливая своей властью законы и распорядки, которым все обязаны безусловно повиноваться, сам он руководит деятельностью государственного механизма, не связанный ее формальным строем и внешними нормами. Пусть сам он в человеческой ограниченности недостоин быть на земле «солнцем великим или хотя малым светилом», но «сердце царево в руце Божией», и в деле «Божием и государевом», когда нужно, «Бог царя известит» И сам он, и его подвластные обязаны крепко верить в особое руководительство царской волей, государевым смотрением свыше. Развитие приказной системы управления только по видимости давало в руки носителя верховной власти орган, предназначенный быть покорным исполнителем царских предначертаний. Учреждения приказного типа росли и по числу, и по значению, получая характер самостоятельной силы, со своими интересами и традициями, к которым и население и царь Алексей Михайлович одинаково относились с справедливым негодованием. С резким укором поминал царь Алексей «московскую волокиту» и «злохитренные московские обычаи», в корень искажающие царское «разсуждение в правду». Он стремился быть не главою только, а и душой управления и видел и чуял, что оно идет своими путями, ускользая от его подлинного руководства и наблюдения. Оставалось одно: опираться на преданных, хорошо знакомых надежных людей и давать своею властью, личным вмешательством вне порядков приказного строя опору нарушенной правде и государственной пользе. Царь Алексей берет на себя, по отношению к боярам, природным слугам своим, роль наставника, воспитателя и ищет в них сотрудников, на которых можно бы положиться, потому что они с ним связаны искренней духовной связью; не формальной службы требует он от них, а преданности личной, сердечной; всего дороже ему «их нелицемерная служба и послушание и радость к нему», и он «с милостью не вскоре привыкнет» к тому, кто ему «не со всем сердцем станет работать»; не только личные послания, но и официальные грамоты царя к боярам и воеводам обильны религиозно-нравственными наставлениями, нарушение которых — по убеждению царя — источник всех неудач в делах и неправедного их течения.

На себя царь Алексей часто берет рассмотрение и вершение, наблюдение и постановку разных дел, вне обычного установленного порядка, по личному своему усмотрению. Круг таких дел, поступавших в Тайный приказ, в личное ведение царя и его доверенных людей, определялся весьма разнообразными мотивами. В их состав могло войти всякое дело, которое стало известно царю тем или иным путем и привлекло к себе его живое внимание. Во время польской войны и всего малороссийского дела Тайный приказ иногда конкурировал с Разрядом и приказом Посольским в получении «отписок» о ходе дел и сообщении царских распоряжений и инструкций; иногда новшества, вводимые на Руси по иноземному образцу, ведались в Тайном приказе, пока царь лично следил за их развитием; такова была, например, судьба «гранатных дворов», впервые налаживавших изготовление гранат, или организация почтового сообщения с Западом через Литву и Курляндию; через Тайный приказ проявлялся царский почин в вызове из-за границы мастеров-рудознатцев и направление розысков разной руды и залежей ценных горных пород. В эпоху исправления церковных книг интерес царя Алексея к этому делу сказался в том, что в Тайном приказе сосредоточен был значительный запас книг новой печати для раздачи по монастырям и церквам и даже отдельным лицам в виде царского пожалования.

Обширнее и цельнее по характеру своему была деятельность Тайного приказа, вызванная непрерывным притоком челобитий и изветов, обращенных к государю. Воззрение на царя как на верховного блюстителя правил и справедливости побуждало многих тянуться к нему со своими обидами и просьбами, призывая его к вмешательству в свое дело, либо безнадежно запутанное «московской волокитой» и произволом «сильных» людей, либо попавшее в положение, которое не соответствовало интересам данного лица и его понятиям о справедливости. Недоверие населения к приказным учреждениям сильно тормозило утверждение производства всех дел и установленном порядке с соблюдением соответственных инстанций. Тщетно грозило Уложение батогами или тюрьмой всем, кто нарушит правило: «Не бив челом в приказе, ни о каких делах государю никому челобитных не подавати». Направить дело мимо приказов и их «волокитного» порядка было главной задачей челобитчиков. В Тайном приказе дела велись «без старания», самые формы письменного производства были в нем короче и проще, а часто оно заменялось устными сношениями действуя царским именем, приказ умел торопить и других, требуя «отписок» и исполнения, «не работая и часу, без московской волокиты». Рассылаемые из Тайного приказа указы писались обычно «государевым именем» и имели силу царских повелений. Кроме того, челобитья «выписывались» на доклад самому царю, который в решениях не был стеснен буквой закона. Правда, царь Алексей обычно основывал их на Уложении и указных статьях или на бывших «примерах». Но принципиально формального отношения к основанию «вершения» не предполагалось, раз в дело вступала царская власть. Перед нею — по воззрениям самого царя Алексея — никто ни на что прав и не имел; их признание и осуществление — дело царской милости и усмотрения. Можно было получить отказ на справедливое домогательство, если оно принимало вид обиженной требовательности: «Хотя и довелось было дать жалованье, — гласила в таком случае резолюция, — а за то, что бил челом невежливо и укором, отказать во всем». Можно было, затронув чувства царя-вершителя, и милость неуказную снискать вне общего порядка и какого-либо предварительного производства. По временам частные случаи, вскрытые в челобитных, указывали на общие недостатки установленного порядка, на неполноту или несправедливость существующих обычаев и вызывали царя на издание указа в отмену, изменение и развитие их. В этом отношении рядом с челобитными действом, были «изветы», получившие большое распространен» и XVII в. Верховная власть относилась к ним с большим вниманием, как только они давали указания в «поруху» государственного интереса, на злоупотребления должностных лиц, на провинности против государевой чести и безопасности. Изветы вызывали царя то на указную деятельность, то на прямое руководящее вмешательство — личное или через доверенных людей, то и строгий розыск. Из Тайного приказа не только исходили предписания, но посылались и полномочные лица для расследования, собирания сведений, выполнения предписанных мероприятий. Иные дела брались из ведения приказных учреждений в Тайный приказ и тем направлялись в исключительном порядке производства; другие ставились под его бдительное наблюдение. Значительна была розыскная деятельность приказа, то в форме прямого назначения следствия и руководительства им, причем дело  вершилось по докладу государю, то в виде частичного вмешательства по делам, которые производились в других учреждениях. Так разнообразная и пестрая работа Тайного приказа отражала личные интересы и настроения царя Алексея, служа ему средством  надзора, руководства и почина в деле управления, суда и законодательства. Перекрещиваясь различными путями с деятельностью общих государственных учреждений, она по существу ничем ее не нарушала, если не считать течения отдельных вопросов и процессов. Тайный приказ  стоял в полной мере вне общего административного строя, как орган личной царской власти.

 В этой сфере царь работал с небольшим кругом более доверенных лиц, а рядом, под тем же, но менее активным и действительным царским руководством, развивалась деятельность центральных приказов по текущим приказным делам, административным, финансовым и челобитчиковым. Чем дальше, тем больше вырабатывается самодовлеющий строй этих приказных учреждений и выясняется положение боярской думы более широкого, чем комнатная государева дума, состава, как вершины этого строя. Уложение определяет «боярам и окольничим и думным людям сидети в палате и по государеву указу государевы всякия дела делати вместе».

Пo докладам из приказов,  в 1669 г. определены были дни, когда какому приказу «к бояром в Золотую палату дела носить к слушанию и вершению». Притом уже во вредна царя Алексея заметна тенденция этой большой умы боярской к дифференциации на ряд специальных органов верховного управления, своего рода комитетов - приказов, уполномоченных ведать определенные группы судебных и административных функций, — тенденция, заметно усилившаяся к концу столетия. Этим двум порядкам верховного управления, личному и бюрократическому, предстояло долгое развитие; сложная борьба их начал наполняет XVIII в. и всю первую половину XIX в., определяя своим взаимоотношением историю русской государственной администрации. В идее обе системы должны были служить одной и той же задаче верховной власти: опеке над народною жизнью и творческому воздействию на нее. Общее состояние страны и государства ставило много острых вопросов, неуклонно толкая государственную власть по пути большого расширения ее задач. Эта черта русской жизни XVII в. привела в конце концов, после ряда частичных и несмелых опытов, к всеобъемлющей преобразовательной деятельности Петра Великого. Но ни личные свойства его отца, ни культурно-исторический момент, которого царь Алексей был питомцем и выразителем, не соответствовали задачам широкой и боевой реформы, хотя острота нужд государственных и в то время уже звала на искание новых и творческих путей властного руководства судьбами страны. В ряды искателей новизны в постановке государственных задач и приемов управления этих «предшественников Петра Великаго» нельзя поставить царя Алексея. Его мировоззрение завершает идеологию русского средневековья, согрев его и оживив искренностью сердечного убеждения и вдумчивою личной мыслью. В нем эта идеология Московского царства, освобожденная при новой династии от прежней примеси удельно-вотчинных принципов, развернулась богато и содержательно, но уже в ту пору, когда рушились основы вскормившей ее культуры, а русская жизнь бродила, бурно пробиваясь к иному будущему. Царь Алексей боролся с частичными проявлениями бытового зла, которое всегда выступает особенно резко и грубо в эпохи общественных кризисов, но мечтал одолеть его, поставив «на мере», прочно и неподвижно» основы сложившихся порядков и отношений. Гарантий живому достоинству этих «мерности» и «благочиния» он искал в преобразовании не порядка, а людей, призывая своих «владущих» слуг «внутрь себя придти», к «чистоте сердечной» и «радостному послушанию». Глубокая религиозность была одной из основных черт его натуры, и назревшее в его время стремление к церковной реформе нашло у него горячий отклик и сознательную поддержку. В установлении строгой и чинной обрядности, соединенной с искренним чувством веры и осмысленным пониманием художественных символов обряда, в углублении связи религиозно нравственных идей церковного учения с житейской практикой — словом, в идеалах современных «ревнителей благочестия» царь Алексей нашел опору, а частью — и источник тех воззрений, какими осмыслялась для него вся жизнь, и личная и общественная. С другой стороны, весь склад его понятий о достоинстве и призвании царской власти побуждал его к деятельному участию в делах церкви и обусловил большую сложность отношений между духовной и светской властями в годы его правления.

III. Дела церковные при царе Алексее Михайловиче.

Строители Московского царства в XVI в. и книжники их времени описывали то представление о православном Московском царстве, которое заняло столь большое место в мировоззрении царя Алексея, на определенной мысли о значении Москвы в истории человечества. «Москва— третий Рим», последняя столица христианской мировой монархии, последнее хранилище истинной вселенской веры; она будет стоять до страшного дня судного, ее падение возможно только в связи с теми апокалипсическими бедствиями, какие предсказаны на последние времена жизни мира сего. Эта прегордая национальная мечта подверглась тяжкому испытанию в годину Смуты, когда вообще русским людям пришлось пережить перелом многих привычных воззрений. Смута в жизни государственной и общественной неизбежно сопровождалась смутой в мыслях и чувствах московских людей, выбитых из привычного уклада политических и бытовых отношений. Мысль, возбужденная резкими впечатлениями переживаемых событий, упорно искала ответа на вопрос об их причинах и, по всему укладу тогдашней духовной жизни, приходила к выводу о каре Божьей, которою Господь наказует грешных людей Московского государства, исчерпавших своими сквернами Его долготерпение. Покаянное и обличительное настроение охватило широкие общественные круги. Русские люди «измалодушествовались», потеряли уверенность в устоях своего быта и поведения, видя «разруху» привычного строя всей своей общественной жизни. Москва разорена, унижена, попала в руки врага, предалась ему. Пал третий Рим, и жуткая мысль, что настают «времена последние», охватила взбаламученную совесть и сбитые с привычных путей умы. Карающая десница Господня слишком тяжко опустилась на русских людей, чтобы могли они усомниться в тяжести греховной вины своей и не задуматься над ее проявлениями в своем общественном и частном быту. Отсюда два течения московской мысли XVII в. определившие ряд ее исканий в церковной жизни и в быту общественном.

Когда миновала «великая разруха», пришло время восстановления не только внешнего порядка. В общественной жизни московской поднялся ряд церковных и религиозно-нравственных вопросов, сильно волновавших особенно те поколения, которые выступают на сцену с 30-х гг. ХVII в.

К тому времени церковное управление было восстановлено, подобно государственному, и в том же духе усиления центральной власти и ее приказных органов. «Великий государь», святейший патриарх Филарет создал систему патриарших приказов, по образцу светских, сосредоточил в них суд и расправу над всем духовенством и всеми церковными людьми, установил нелегкую систему тягла приходского духовенства, платившего пошлины и подати с земель, с треб и со всякого дохода в патриарший Казенный приказ. Высоко поднял патриарх Филарет значение патриаршего сана, как отец государя и его соправитель, управляя властно церковными и земскими делами. Но и в области церковной жизни, как в государственной, внешнее восстановление организации сопровождалось сознанием необходимости пересмотреть и уяснить ряд вопросов, в которых старые традиции уже не соответствовали новым условиям, старые отношения — назревшим потребностям. Испытания Смутного времени в значительной мере пошатнули старую московскую самонадеянную исключительность, и перед русской церковью стал, в связи с ее внутренним состоянием и отчасти с международными делами, вопрос о ее отношениях к православным церквам Греции и юго-западной Руси. Постепенно подготовлялось то сближение с ними, которое в дни царя Алексея окончательно взяло верх над острым недоверием к чистоте их вероисповедной и церковной традиции. К такому сближению приводили разные мотивы. С одной стороны, самый идеал Московского царства издавна побуждал дорожить ролью покровителей православия на греко-турецком Востоке, тем более, что она переплеталась с давними культурными отношениями к южному славянству; в официальных кругах ожило с новою силой представление об этой «вселенской» роли Москвы, и его усердно поддерживали греки — ходатаи о милостыни царской. Так, в 1349 г. иерусалимский патриарх Паисий, приехав в Москву, приветствовал царя Алексея пожеланием, чтобы Бог сподобил его «восприяти превысочайший престол великаго царя Константина», а патриарха Никона «освятцати соборную апостольскую церковь», вторили ему и другие, поддерживая в царе Алексее мечту о византийском наследстве, которая была так родственна его воззрениям на свое царство как на орудие Божьего правления на земле.  По отношению к южной Руси в том же направлении действовали, наряду с церковно-религиозными и национальными, мотивы по личные. Но в малороссийском вопросе царь Алексей особенно резко выдвигал вероисповедную тенденцию против тех из своих советников, кто удерживал от борьбы с Польшей за Украину.

Живое сознание связи Москвы со всем славянским и православным миром питало стремление углубить ее церковные отношения к вселенской восточной церкви, столь сильно ослабевшие в XVI в. Но в жизни русской церкви была и другая сторона, приводившая к тому же результату. Московское общество вышло из Смуты со знанием слабости своих культурных сил, и это сознание только утверждалось по мере роста затруднений в работе над очередными задачами государственной и общественной жизни. Как в других ее областях, так и в церковных делах все яснее выступает недостаточность старых источников и приемов просвещения, отсутствие подготовленных людей для важного и нужного дела. 

Московская Русь потянулась за знаниями, сведениями и материалами более развитой книжной премудрости туда, где они были, в Киев и к грекам. Но многое тут смущало, и не без основания. Ближе были, по языку и народности, киевляне. Но их образованность почерпнута от католического Запада, пропитана не только его приёмами мысли, но и элементами латинских воззрений. Прилив церковной письменности из юго-западной Руси встретили в Москве с большим недоверием, подвергали ее произведения бдительной цензуре и находили там то и дело «латинския мудрования» в темах богословских. У греков собственное просвещение было в упадке, жило старыми соками и все больше воспринимало те же западные влияния; самые книги церковные печатались для греков на Западе, преимущественно в венецианских типографиях, и не были свободны от погрешностей, вольных и невольных. Наконец, моральный уровень греков, приходивших в Москву просить о материальной поддержке и старавшихся угождать милостивцам лестью и интригами, был не гаков, чтобы поднять их авторитет. Трудно было москвичам разбираться в этих смущающих впечатлениях и, отделив их от существа большого дела, использовать новые средства церковного просвещения, притом в духе единения в нем всего православного Востока. Однако неотложная нужда двинула эти искания в определенном направлении. Еще при патриархе Филарете им служил с редкой вдумчивостью и теплым убеждением кружок церковных деятелей, почитателей памяти Максима Грека, группировавшийся около троицкого архимандрита Дионисия. Против гонителей своего дела они нашли поддержку в иерусалимском патриархе Феофане, который приезжал в Москву в 1619 г. и посвятил Филарета в патриархи всея Руси. Феофан обратил внимание русских иерархов на отличия московского и греческого церковных обрядов, добился частичного их согласования в некоторых деталях, а главное, поучал о необходимости «православныя греческия книги писать и глаголать и философство греческих книг ведать»: несмотря на всю важность греческой богословской школы для православия, «до сего Феофана патриарха во всей России редкие по-гречески глаголаху». По-видимому, от Феофана идет  воззрение, что только путем исправления русских книг и обрядов по тем, которые приняты в современном греческом церковном обиходе, достигнет русская церковь возможности «единомудрствовати, о старых законах  греческаго православия и древних уставов четырех патриаршеств не отлучатися». Во всяком случае, воззрение это стало постепенно крепкой традицией на иерархических верхах московской церкви и в царском дворце, хотя по существу страдало большой односторонностью: многие из обрядовых отличий московских от греческого образца имели основание в греческой уставной старине, изменившейся с течением времени. Оно возобладало в силу идейной ценности единства, а для царя Алексея имела немалое значение сама эстетика выработанной и богатой обрядности греческой церкви и византийского царского обихода. Недаром выражал он просьбу, чтобы патриарх антиохийский Макарий молился о нем Богу, дабы ему уразуметь эллинский язык, и выписывал с Афона Чиновник византийских царей — «всему их царскому чину». Но греки, сами по себе, мало могли послужить работой на русскую церковь, по незнанию славянского языка. В патриаршество Иосифа обратились поэтому к южнорусским монахам, «которые эллинскому языку привычны и с эллинского языка на словенскую речь перевести умеют и латинскую речь достаточно знают». В 1649—1650 гг. по царскому призыву прибыли Арсений Сатановский, Епифаний Славинецкий, Дамаскин Птицкий и, принявшись за дело книжного исправления, поставили его по-новому и притом на таких началах, которые вскоре вызвали немало споров и раздоров: они стали руководствоваться в исправлении текстов не столько старыми славянскими рукописями, а более современными печатными изданиями, греческими и южнорусскими. С них началось сильное влияние выходцев из Малороссии на московскую церковную жизнь, непопулярное среди великорусского духовенства и общества, тем более что ученость киевская, за редкими исключениями, носила печать заметной односторонности. «Наши киевляне, — жаловался сам Епифаний, — учились и учатся только по латыни и чтут книги только латинские и оттуда мудрствуют, а гречески не учились и книг греческих не чтут и того ради истины не ведают». С усилением значения малорусской образованности в московскую культуру проникала струя латинского просвещения. Типичным ее представителем был, например, наставник царских детей влиятельный Симеон Полоцкий, которым почти не знал греческого языка, а книгу его, знаменитый «Жезл правления», составленную по поручению собора 1667 г. в обличение раскольников, пришлось очищать от латинскаго мудрования». Ученик же его, Сильвестр Медведев, поднял несколько позднее целую смуту, защищая католическое толкование учения о времени пресуществления святых Даров. Такова была постановка отношений, когда Никон вступил на патриаршим престол.

Но к тому же времени вполне определилось и другое течение московской церковной жизни, также выросшее из потребности ее коренного обновления. Подобно тому, как в деле государственного строительства почин выяснения различных нужд и указания средств их удовлетворения исходил, на первых порах, преимущественно от заинтересованных общественных групп, так и задача упорядочения современного церковного быта и общественной нравственности была поставлена «ревнителями» из среды белого духовенства и светских людей. Проявления этих настроений шли из разных мест, но сильнейший центр нашли в Нижнем Новгороде, откуда вышел ряд деятелей церковной жизни XVII в. В 1636 г девять нижегородских приходских священников подали патриарху Иосифу челобитную «о мятежи церковном и о лжи христианства, обличая леность и нерадение поповское, неуставной порядок богослужения, пение «поскору и «голосов в пять и в шесть и более», бесчинство среди молящихся, распущенность в народе, преданном пьянству и языческим забавам, как скоморохи и медведчики, «бесовские» игрища и кулачные бои; челобитчики требовали патриаршего указа о «церковном исправлении» и «безсудстве христианства», чтобы в «скудности веры до конца не погибнути». Их голос был услышан, патриарх внес требуемые постановления в свои указные памяти; дело, поднятое ревнителями, встретило поддержку влиятельных кругов, благодаря энергии и связям одного из челобитчиков, Иоанна Неронова. В молодости близкий к архимандриту Дионисию, Неронов был известен и патриаршему двору и царскому «верху» Не раз бывал он в столице и добивался там «повелений царевых и святейшего патриарха на безчинствующих и соблазны творящих в народе, да упразднится всякое небогоугодное дело».  Но не патриарх Иосиф был главным его покровителем и союзником, а царский духовник протопоп Стефан Вонифатьев, а с ним и сам царь Алексей Михайлович. В 1649 г. Неронов назначен был протопопом и примкнул к кружку лиц  «через Вонифатьева с царским дворца радетелей о возрождении силы слова Божия и церкви, и в жизни». Этот кружок сложился постепенно, с тех пор как Стефан стал — в первый же год нового царствования — духовным отцом государя. Тут видим боярина Ф. М. Ртищева, крупного благотворителя и покровителя обновленному церковному просвещению, неукротимого в ревности о Боге и правде Божьей Аввакума, властного, энергичного Никона, с 1646 г. архимандрита Новоспасского монастыря. Близостью к царю и влиянием на него они пользуются, чтобы, сплотившись, выдвигать на протопопские места и в Москве, и в провинции людей, способных послужить заветному делу перевоспитания духовенства и его паствы, — таковы Аввакум — в Юрьев-Польском, Логгин — в Муроме, Лазарь— в  Борисоглебске, Даниил — в Костроме. Основная цель их — подчинить русскую жизнь строгим религиозно нравственным требованиям путем царских указов, проповеди и реформы богослужения. Под их влиянием развилось законодательство царя Алексея против народных празднеств, игрищ и скоморошества как остатков языческой старины, опасных для нравственности и религии. Под влиянием Вонифатьева в царском дворце водворялся дух суровой, пуританской чинности. В дни брачного торжества молодого государя отец Стефан «молением и запрещением устрой не бытии, смеху никакому, ниже кощунствам, ни бесовским играниям, ни песням стыдным, ни сопельному, ни трубному козлогласованию»; свадьба царская совершилась в тишине и пении песен духовных. Патриарх Никон продолжал позднее традицию Стефана, когда приказывал отбирать и истреблять по боярским домам народные музыкальные инструменты. Изгнав суетное веселье из дворца, ревнители тот же дух сосредоточенной и строгой религиозности пытались внести вообще в московскую общественную жизнь. Их борьба со скоморошеством и иными «стыдными» обычаями запечатлена большим рвением, доходившим до кулачной расправы, надругательств и гонения. Наряду с этим, тот же круг священников и иноков выступил с насаждением учительного слова. Стефан Вонифатьев неустанно наставлял царя и его бояр блюсти правду в делах правления и суд иметь правый, для всех равный, «да не внемлет от обиженных и разоренных вопль и плач в уши Господа».