Царь Алексей Михайлович 5 страница

Проповеди Неронова собирали огромную толпу, какой не могла вместить Казанская церковь; сам царь с семьёй ездил почасту слушать его. И другие «ревнители» поучали и обличали в церкви и вне ее, в домах боярских, на площади. Но мало было умелых в деле проповеди и тут пытались найти помощь у греков. У них был навык «поучать в слух всем людям», а московские ревнители больше держались поучительного чтения — житий святых, святоотеческих слов и посланий. В 1651 г. проповедничество в Богоявленском монастыре было поручено митрополиту назаретскому Гавриилу, владевшему русскою речью; он, видно, знал и жизнь русскую, так как сумел внести в свои проповеди ряд обличений ее пороков.

Средством живого и разумного научения молящихся стремились «ревнители» сделать и богослужение, искаженное обычаем «многогласия» в пении. Стефан и Ф. М. Ртищев первые ввели единогласное и согласное пение в домовых церквах, затем — по воле царя — оно установлено в Казанском соборе при назначении туда Неронова. Весь круг единомышленных с ними священников горячо взялся за распространение этой реформы. Но остальное духовенство и миряне в большинстве отнеслись к ней враждебно; дело осложнялось тем, что на Руси богослужебный устав был примят из самых строгих монастырей греческих и требовал очень много времени на выполнение всех служб; на практике предпочли «многогласное» служение разумному сокращению службы.  И церковный собор, созванный в феврале 1649 г. для введения единогласия по всем церквам, отверг его, но царь не утвердил такого «уложенья и приговору», побудил патриарха Иосифа снестись с греческой церковью, и в 1651 г. новый собор постановил, согласно с отзывом, полученным из Константинополя, отменить многогласные служения. С этим связана была и реформа церковного пения по старым нотным книгам, которое делало тексты невразумительными, так как сохраняло произношение глухих гласных, так что, например, написание «людьми» — читалось «людоми», «снедаяй — «сонедаяй» и т. п. Все эти мероприятия возникали помимо патриарха и вызвали сильно натянутые отношения между ним и вонифатьевским  кружком, которым через царя проводил те назначения на церковные должности и те общие установления, какие находил нужными. В последний период патриapx Иосиф чувствовал себя вовсе отстраненным от управления церковью и говаривал: «Переменить меня, скинуть хотят». Конечно, благочестивому царю и его близким было «и помыслить страшно на такое дело». Только кончина Иосифа в 1652 г. отдала патриарший престол в их руки. Казалось, что отныне вся сила иерархии церковной должна вступить на путь «ревнителей». Есть известие, что они подавали царю Алексею челобитную «о духовнике Стефане, что ему быть в патриархах», но Стефан уклонился и вскоре ушел в монастырское уединение. Тогда на патриаршество был призван царем Никон, с 1648 г. занимавший митрополичью кафедру в Новгороде Великом.

Особенностью вступления Никона на престол патриарший было условие, поставленное им царю, иерархам и боярам: «Послушати его во всем, яко начальника и пастыря и отца крайнейшаго, елико он возвещать будет о догматах Божиих и о правилах», — и все во главе с царем Алексеем дали ему обещание «сохранити непреложно» такое повиновение. Никон ни по натуре, ни по воззрениям не мог сжиться с такой ролью патриарха, какая выпала на долю Иосифа. Он принял высокий сан, получив гарантию, что за ним будет признана полнота власти в правлении церковном, что царь возложит на него всю заботу о церковных делах, склоняясь перед авторитетом святейшего патриарха. Царь Алексей принял условие, быть может, вовсе без колебаний. Раздвоение церковных отношений между патриаршим двором и придворным духовенством не могло не тяготить его мягкую натуру тою боевой ролью, какую подчас ему навязывало. Никона он привык чтить и слушать в течение ряда лет, а твердый и властный характер нового патриарха покорил на время царя, которому всегда не хватало этих качеств. Но тем уклад их отношений не ограничился. Царь отстранился от вмешательства в дела церкви, так что Никон с епархиальными владыками поставляли архимандритов и протопопов «самовольством, кто им годен, без указу великого государя», и все новшества Никона шли мимо его участия. Царь поддался во многом влиянию Никона, признал за ним титул «великаго государя», совещался с ним о делах правления, предоставлял патриарху значение своего заместителя во время частых и продолжительных отлучек на театр военных действий против Польши. Властительный не менее Филарета, Никон должен был повлиять на решительный переход от усложнившихся отношений с земскими соборами к приказной автократии, но крупной личной роли в направлении государственных дел сыграть не мог, так как не был в них сведущ, да и застал сложившуюся политическую жизнь, со многими особенностями которой, как Монастырский приказ и другие новины Уложения, должен был, скрепя сердце, мириться. Но всем тем положение Никона до его разрыва с царем было близко к положению главы церкви, царю неподвластного, а поставленного рядом с ним в руководстве судьбами Московского государства. В правлении церковном Никон поставил себя носителем полной, независимой и единоличной власти. Торжественная обстановка его патриаршего обихода, его двора и «выходов» ни в чем не уступала царской, уподобляясь тому, «как бывает чин перед великим государем»; главу его украшала митра необычной формы, подобная царскому венцу, под ноги ему стлали ковер с вышитым двуглавым орлом. Вся эта пышность отвечала воззрению Никона, что «священство и самого царства честнейшее и большее есть начальство». Торжественно запечатлел он величие священного сана, побудив царя Алексея, по перенесении мощей митрополита Филиппа из Соловецкого монастыря в Москву, преклонить «честь своего царства», «сан свой царский» перед ними за тяжкую вину царя Иоанна. И предисловие к Служебнику 1655 г. призывало народ благодарить Бога, избравшего в начальство людей своих, «двух таковых великих государей», как царь Алексей и патриарх Никон, и славить его «под единым их государским повелением». В таком же настроении вел Никон, «Божией милостью великий господин и государь», как он титуловал себя в некоторых грамотах, и управление церковное, будучи тяжким властителем для всего духовенства. Архиереев он признавал не служителями своими, а лишь исполнителями своих велений, требуя с них, при поставлении, обещания, «аще что сотворят без патриаршего ведома, да будут лишены, без всякаго слова, священнаго сана»; как «отец отцов» и «крайний святитель», патриарх, по взгляду Никона, «образ Христов носит на себе», а епископы подобны его апостолам. Но вместе с тем церковная политика Никона возвышала власть епископов, ставя их независимо от светской власти и признавая пастырские полномочия только за ними, отнюдь не за иноками. И, быть может, никогда не было так к  рядовому священству и монашеству отношения, как при патриархе Никоне.

Такая постановка патриаршей власти не замедлила отразиться на ходе церковной реформы. Никон не пошел под руку с прежними друзьями и требовал от них не совета и сотрудничества, а покорности. Царь отстранился от вмешательства в дела церковные. Дело «ревнителей  заглохло в тот момент, когда они могли мечтать о торжестве. Никон не пошел их путем. Его энергия сосредоточилась на усилении  иерархической власти и на исправлении церковных книг и обрядов. Порыву к работе над обновлением религиозно-нравственного быта проповедаю и личной боевой деятельностью «ревнителей) не стало больше опоры у царского и церковного авторитетов. Личная обида, а еще более различие по духу и целям сделало прежних союзников непримиримыми врагами. Сурово обличал Неронов Никона, что «от него всем страх и его посланники наипаче царевых всем страшны», и убеждал «смирением Христовым; а не гордостью и мучением сан держати». Дело исправления церковного, по мненью Неронова и его друзей, не должно быть в единоличной власти патриарха. Но и те соборы, какие созывались Никоном для обсуждения и утверждения исправлений, их не удовлетворяли: истинный собор, по убеждению Неронова, должен состоять не из одних архиереев, к нему надлежит призвать и белое священство, и представителей паствы — мирян. Разлад шел и дальше, захватывая самые приемы исправлений. «Ревнители», став противниками Никона, не отрицали надобности поправок, но настаивали, что в основу надо положить древние славянские книги. Для патриарха и для царя Алексея это было неприемлемо, ибо такой прием убил бы основную задачу реформы — согласование московского церковного обихода с современным греческим; этой цели не удовлетворила бы и работа с помощью древних греческих рукописей, так как и в них было многое, что с течением времени отпало и изменилось. Принципиально реформа признавалась восстановлением старины: Арсений Суханов дважды ездил на Восток и вывез богатое собрание древних греческих богослужебных книг. Но он же привез точные сведения о различиях между русским и греческим обрядом и даже об осуждении на Афоне наших книг за их ошибки и отступления от принятого у греков. Священники из малороссов работали преимущественно не по старинным рукописным книгам, русским или греческим, а по новым венецианским изданиям, какими пользовалась греческая церковь. Так сложилась почва отношений и фактов, на которой вырос тяжелый разлад, а затем и церковный раскол. Противники Никона резко осуждали его деятельность— и как патриарха-управителя, и как исправителя книг и обрядов. Гневно встречал он критику, видя в ней прежде всего непокорность людей из рядового по сану духовенства своей высокой власти, и громил их ссылками и заточениями. Царь верил патриарху, был подавлен его сильной волей, хотя скорбел о прежних близких и почитаемых людях, с которыми было сердце всего дворца, царицы Марьи и ее близких. Но по существу царь мог быть только с Никоном, а не с ними. Их вражда к грекам и малороссам, их стремление сохранить национальную церковную старину противоречили основным настроениям царя Алексея, увлеченного идеалом вселенского православного Востока с московским царем во главе.

Пока все спорные вопросы не сходили с почвы разлада между патриархом и группой священников, они могли казаться частичной, хотя и острой смутой, лишенной общецерковного значения. Спорные исправления и распорядки воспринимались противниками Никона как его личное дело, которое с ним и погибнет. Они считали возможным апеллировать на патриарха царю, подавая ему челобитные, полные жалоб и обличений. Они чувствовали себя в лоне вселенской церкви, а в раздоре только с временным управителем русской церкви, которой сами были духовными членами. Однако весь разлад приобрел иной и более принципиальный характер, как только дело церковных преобразований отделилось от личности Никона. Толчок к тому подал разрыв согласия между царем и патриархом. Все поведение Никона выражало то представление о преимуществе духовной власти перед светской, которое являлось отрицанием не только исконной зависимости русской церкви от московских государей, но и дорогого парю Алексею учения о святости царского сана. Царь мог еще допустить самостоятельность действий патриарха и его влияние на дела государства как следствие личного доверия своего к Никону.  Но Никон не довольствовался ролью своего рода временщика и подчеркивал, что свою опору видит не в милости царской, а в правах своего сана. Как во внутреннем строе церковных отношений, так и в отношениях церкви к государству Никон шел путями не обычными. Его манил образ патриарха — неограниченного властителя церкви, не зависимого ни от какой земной силы, наместника Христова, и он узнал его в римском первосвященнике: Никон внес в издание «Кормчей книги» перевод знаменитой «Donatio Constаntini», грамоты, обосновывавшей папские притязания на светскую власть легендой об уступке императором Константином Великим папе римскому прав на Западную империю. К идейному спору эти тенденции привели только после падения Никона, но пропитанная ими практика всех отношений обусловила резкий разрыв царя с патриархом.

Своею безудержною «властительностью» Никон скопил много раздражения в духовенстве и боярах. Тяготила она и царя Алексея, которому близкие люди настойчиво указывали, как патриаршее самовластие унижает сан царский. Личное охлаждение между царем и Никоном дало последнему почувствовать, что почва под ногами заколебалась, и он решил уходом с патриаршества поразить царя и заставить его смириться. Но царь Алексей предоставил ему удалиться  в  Воскресенский монастырь и испросил через бояр его благословения на передачу блюдения патриарших дел митрополиту Питириму. Так настало в 1658 г. положение, трудное и для церкви русской и для царя Алексея. Никон недолго мирился с потерей власти и развернул ряд притязаний, совершив крайне резкие политические выпады против светской власти и повинующегося ей духовенства. Он держался того взгляда, что, и отстранившись от фактического правления, он не теряет патриаршего сана, осуждал действия своего заместителя, настаивал, что, кроме него, некому поставить нового патриарха. На соборе, который был созван царем в 1660 г. для обсуждения создавшегося положения, раздались голоса против признания Никона низложенным или суда над ним: его можно только «молить сыновним повиновением, да исправится во нраве своем». Правда, собор пришел к выводу, что Никон достоин лишения не только патриаршества и архиерейства, но и священства; но это решение было оспорено по существу Епифанием Славинецким и Игнатием Иевлевичем, а последний указывал, что без участия вселенских патриархов дело Никона вообще неразрешимо.

Оно и затянулось на несколько лет — до 1667 г., в течение которых руководство делами церкви фактически сосредоточились в руках царя. На это царское господство в церкви обрушилась негодующая и не знавшая меры полемика Никона. Видя, как «царское величество расширился над церковью», Никон решался утверждать, что все духовные лица, назначенные по царскому велению, «не избрани от Бога и недостойны», а все их церковные действия недействительны, так что «такова ради беззакония все упразднилося святительство, и священство, и христианство», и, видно, пришло уже время, когда антихрист «повелит себе кланяться исчувственно, яко же ныне архиереи... кланяются царем», так что, заключал раздраженный Никон, «от сего разумеем, яко последний час есть» Мало того, он пытался призывать духовенство к активному сопротивлению светской власти, дал волю своему раздражению против Уложения, требуя, чтобы духовенство не подчинялось его узаконениям и суду Монастырского приказа. Нo Никон был одинок и бессилен. Был момент в 1664 г., когда он решился на попытку вернуться патриархом в Успенский собор, но царь его не принял. Пришлось уехать, согласиться на формальное отречение от патриаршего престола. Никон еще ставил условия — сохранение титула, управления и доходов нескольких монастырей и т. п., но было уже поздно: передача его дела на суд собора при участии восточных патриархов была решена окончательно.

В таких условиях выяснялась в то же время судьба церковных преобразований. Царь Алексей взял этот вопрос в свои руки. Казалось, что с устранением Никона падет главное препятствие к установлению мира в русской церкви. Ведь Никон, не без настояний царя Алексея, примирился с Нероновым, тогда уже иноком Григорием, на компромиссе взаимного признания старых и новых книг равноценными. Церковные новшества входили в жизнь, царь сам распространял новые книги через Тайный приказ, буря разногласий как бы затихла. В 1664 г. призван в Москву Аввакум, принят ласково и с почетом. Однако разногласия оказались слишком коренными, чтобы уладить их личными переговорами и уступчивостью. Неронов настаивал на избрании нового патриарха собором русской церкви, человека кроткого, «со всеми христолюбцы единомудреннаго»; все его единомышленники отрицали греческое и малорусское влияние в церковных делах, стояли за московскую старину против Никоновых исправлений, а все частные спорные темы сливались а общем осуждении того нового духа, которым проникались чем дальше, тем больше, официальная; государственная и церковная жизнь, а равно и быт общественных верхов. Аввакум в челобитной царю против церковных новшеств уже произнес слово «никониане», отделяя свою «истинную веру» от их воззрений, а в массе народной ощущение перелома в традициях московского быта уже отливалось в страх близкого или наставшего прихода антихриста, в тревогу ожидания «последняго времени». В оппозиции против  «никонианства» звучали ноты отрицания власти и авторитета иерархии, осуждение царской церковной политики обобщалось в осуждение ее полномочий по управлению церковью, приводило к суровому отвержению новых культурных отношений и навыков. Тут спорили два мира, разно строившие понятия о должном и желательном в государственном, общественном и церковном быте и примирение их было вне исторической возможности.

Разрешение церковного кризиса выпало на долю собора, созванного царем Алексеем в 1666 г., на котором руководящую роль играли греки — два патриарха, александрийский Паисий и антиохийский Макарий, архиепископ Газы Паисий Лигарид и архимандрит афонского Иверского монастыря Дионисий. Присутствие восточных патриархов должно было придать собору особую авторитетность, и московское правительство было крайне обеспокоено тем, что оба они оказались бывшими патриархами, кафедры которых были уже замещены иными лицами, а Лигарид находился под запрещением от патриарха иерусалимского. После собора правительство хлопотало о возвращении патриархам их престолов и достигло цели; достигло оно и того, что постановления московского собора не встретили возражений и греческая церковь признала их имеющими законную силу; исхлопотать снятие запрещения с Лигарида не удалось, но это имело уже мало значения. Перед собором поставлены были две задачи: решить дело о Никоне и о борьбе части духовенства против его исправления книг и обрядов. Дело Никона приняло форму суда восточных патриархов над московским по челобитью царя и русских епископов о его винах и кончилось осуждением его. Признанный виновным за оскорбление государя, за самовольное оставление патриаршества и церковную смуту, за жестокое и неправедное управление, бесчестие патриархов на соборе, Никон приговорен был к лишению архиерейства и священства. В связи с этим делом обсуждались на соборе два вопроса огромной принципиальной важности: о взаимоотношении властей, светской и духовной, и о власти патриарха в церковном правлении. Патриархи строго осуждали тех, кто «никонствуют и папежствуют», кто покушается уничтожить царство и поднять на высоту –«священство», и защищали мнение, что патриарх должен быть «послушлив царю, яко поставленному на высочайшем достоинстве и отмстителю Божию», и «полагать себя под суд царский». Но русские епископы довольно единодушно отстаивали независимость церкви и добились такой формулы соборного суждения: «Да будет признано заключение, что царь имеет преимущество в делах гражданских, а патриарх в церковных, дабы таким образом сохранилась целою и непоколебимою вовек стройность церковного учреждения». Эта формула не вошла в официальные соборные деяния и, стало быть, не была формально признана царем, но архиереи, стоявшие на ней, добились уничтожения Монастырского приказа и подчинения своей власти — власти епархиальных чиновников. С другой стороны, тот же собор содействовал ослаблению единоличной власти патриарха; греческие иерархи настаивали, чтобы епископские соборы съезжались ежегодно, но это оказалось неисполнимым для Московского государства, и коллегиальность верховного управления церкви была обеспечена установлением очередного присутствия некоторых архиереев в Москве, для составления, вместе с «прилучившимися» по делам в столице, так называемого патриаршего собора. Реальным результатом соборных деяний 1666—1667 гг. оказалось, действительно, оставление патриаршей власти, подготовившее ее отмену при сыне царя Алексея, но попытка разграничить области государственного и церковного правления осталась бесплодной, тем более что на долг царской власти выпало определять последствия разразившегося в церкви раскола.

Спор о старине и новшествах в церковном обиходе получил на этом соборе неожиданно резкую постановку. Участники получили его на обсуждение в том виде, какой он принял на русском соборе 1666 г. Там одобрены были все исправления, а противников «никонианства» увещевали примириться с ними, причем только четверо — Аввакум, Лазарь и два Федора, дьякон и дьяк, — упорно стояли на еретичестве принятых церковью новин и подверглись за это «конечному соборному осуждению»; но общий вопрос о взаимоотношении старины и новизны не был поставлен ребром, так как собор искал примирения на признании их различия непринципиальным. Этот-то вопрос, смущавший своей недосказанностью, был поставлен на рассмотрение собора при участии греческих иерархов. Руководящее значение получил тут архимандрит Дионисий, долго живший в Москве в качестве книжного справщика. Участник правки книг и обрядов, он хорошо знал отличия старины московской, но изображал их как отступления, возникшие, когда русская церковь вышла из зависимости от Византии и начала отличаться от греков ради своего «суемудрия». Греки всецело стали на эту точку зрения и провели на соборе осуждение всей старины московской и закрепивших ее деяний Стоглавого собора. Соборной клятвой на защитников старых книг и обрядов был оформлен в 1667 г. раскол в русской церкви между «старообрядством» и «никонианством». Притом восточные патриархи настаивали, чтобы раскол был уничтожен «крепкою десницею царскою», и тем самым положили начало «временам гонительным в истории русского раскола. Усмирением Соловецкого бунта, ссылкой «начальных отцов» в Пустозерск, казнью инока Авраамия в Москве, пыткой и тяжким заключением в земляной тюрьме боярынь Морозовой и кн. Урусовой начался героический период в истории русского старообрядства; отлученная от церкви, потеряв организационные устои своего религиозного быта, «старая вера  живет убеждением, что недолгое время осталось бытию сего мира, что она терпит беды, предсказанные как признак пришествия царства антихристова, торопит свой исход от мирской отравы коллективными самосожжениями или начинает приспособляться к дальнейшему земному пути ряда поколений, дробясь на толки в попытках разрешить неразрешимые задачи своего религиозного быта. В недpax старообрядческого быта продолжают жить традиции старинной московской культуры, отголоски средневековой книжной мудрости и изжитых преданий. Русская жизнь в целом пошла иными путями.

V. Культурный перелом при царе Алексее Михайловиче.

 «Ревнители благочестия», ушедшие в «старую веру» от новшеств патриарха Никона и царя Алексея, мечтали о сохранении и утверждении над всей народной жизнью силы церковно-религиозных понятий, правил и навыков. Они чуяли умом и сердцем, что опора этой силы в московской церковной старине, в сохранении старинного уклада жизни и отношений. Царь и патриарх смотрели шире и в своем стремлении выйти из национальной обособленности местной церкви на поприще междуцерковных связей православного Востока не отрешались от того же идеала построения жизни на руководящем значении православной церковности, но опирали его не на национальную старину, а на византийскую традицию власти, которая Богом поставлена управлять земной жизнью «людей Его, Световых». Царь Алексей и патриарх Никон столкнулись друг с другом на понимании этой власти и ее священных полномочий, столкнулись и с защитниками московской старины. Разрешение кризиса привело к расколу — уходу из-под руководства государственной церкви многих народных общин, живших своею напряженной религиозной жизнью, и к упадку самостоятельной патриаршей власти, который был одним из признаков ослабления значения церкви в делах государства и в общественном быту. Внутренние процессы, развивавшиеся в недрах Московского государства, отвоевывали все больше места новым культурным потребностям. далеким от всякой церковности, несоизмеримым ни с московской стариной, ни с традициями византийского наследства. Великая Смута, пережитая Московским государством в начале XVII в., надорвала его силы и в то же время, перейдя в борьбу с иноземными врагами за национальное существование русской народности, крайне осложнила международное положение государства. Борьба продолжалась при повой династии, все разрастаясь, перешла в наступление, наполнив весь XVII в. почти непрерывным военным напряжением. А внутри шла трудная, тяжелая работа над внутренней организацией народных сил и средств на потребу «государева и земского дела». Все острее чувствовались недостаток этих средств, материальных и культурных, необходимость их усовершенствования и развития. Борьба заставила пристальнее вглядеться в быт западного врага, понять его преимущества и попытаться их усвоить. Недовольство своей родной действительностью, сознание своей слабости перед чужой культурой, от успехов которой пришлось отстать Московской Руси, подавленной политическою борьбой на три фронта с внешними врагами и исключительными условиями народнохозяйственной жизни, объясняемыми огромными пространствами Восточно-Европейской равнины, толкали на усвоение новых приемов технического знания и уменья, новых источников просвещения. Но сближение с Западом на почве удовлетворения этой потребности не могло остановиться на усвоении практически полезного для текущих нужд, военной и промышленной техники, новых приемов народного хозяйства и экономической политики. Работа, направленная в эту сторону, раскрывала перед русскими людьми новые широкие пути деятельности, непривычной по форме и сложности манила их обилием ценных и увлекательных сведений, вводила в их сознание ряд новых понятий, приучала даже к иным приемам мысли, как только они пытались основательнее и прочнее усвоить эти сведения. Необходимость учиться у иноземцев создавала новые знакомства и отношения, открыла в московскую среду доступ иностранцам в таком количестве, какого раньше не бывало; под Москвой создался целый уголок западноевропейского быта. Иноземная слобода, знакомившая с более свободной, лучше обставленной по комфорту и удобству частного жизнью. Перед русскими людьми развертывался постепенно новый культурный мир, интересный и привлекавший не одной новизной. Он был силен удовлетворением потребностей, которые настойчиво стали пробуждаться в Московским государстве и обществе. Это были потребности, не находившие места  в традиционном укладе русской национальной старины, и приходилось мириться с тем, что средства для их удовлетворения несли на себе печать иноземной и иноверной культуры. На иностранцев пришлось опереться в организации полков нового ратного строя, в развитии русской артиллерии и в первых попытках кораблестроения, в расширении «врачебнаго строения», в устройстве заводов и зачатков фабричного производства Расширение торговли ввело в московскую среду обилие иноземных товаров, немецких и польских. В обстановке царского дворца и боярских дворов появились новая мебель, зеркала, статуэтки, часы «с хитрыми украшениями», золоченые «немецкие» стулья, столы «немецкой» и «польской» работы. Заграничное ремесленное художество имело успех, воспитывало новые привычки и эстетические вкусы. За внешними новинками развивались и более глубокие интересы. Растет переводная литература с латинского, польского, немецкого языков, растет и некоторое знакомство русских людей боярского и приказного круга с иностранными языками. Малороссы принесли в Москву новые литературные вкусы и новый литературный стиль, выросший на западном, латино-польском корню. Новизна проникает даже в заповедную область церковного искусства. Еще при Михаиле Федоровиче появились в Москве иностранные живописцы, писавшие портреты и картины аллегорического, мифологического и исторического содержания для покоев царских и боярских. Они явились учителями русских художников, занимавшихся одновременно и светской живописью, и иконописью. Сближение с Малороссией приводит в Москву западнорусских «знаменщиков» с их западной школой и вкусами. Широкое распространение получают западные гравюры и иллюстрированные издания Священного Писания. Старая иконописная традиция не выдержала натиска новых веяний, постепенно отступая перед «фряжским» иконным письмом, либо приспособляясь к нему, принимая в себя ряд новых элементов. Тщетной была попытка патриарха Никона остановить это течение истреблением фряжских икон и анафемой на всех, кто их писать и держать будет: сам Бог вступился за освященные иконы нового письма, поразив Москву эпидемией. Новое, подражательное искусство страдало манерностью и часто вычурностью непонятых форм, но оно, по-своему, вносило в живопись светлую струю признания красоты линий и тонов, самостоятельною ценностью художества, которой служило искусство «умеренной фрязи» царского иконописца Симона Ушакова, и его ученик Иосиф Владимиров в особом полемическом рассуждении ее защищал.

В значительней мере во главе увлечения европейскими и киевскими обычаями стоял царский дворец. Не говоря о том, что от царской власти шел почин усвоения новой техники военного и промышленного дела, как и покровительство торговым сношениям с Западной Европой, государев «верх» был главным заказчиком и покупателем иноземного художества и иноземных товаров, постепенно перерождая весь стиль своей обстановки. Эстетическая и балованная натура влекла царя Алексея к красивой новизне, украшавшей дворцовый быт, увеличившей и его комфорт. По его почину возникли впервые в Москве «комедийные действа», устроенные пастором Грегори с помощью московской иноземной молодежи. Грегори пришлось затем обучить «комедийному делу» и русских, набранных для того по государеву указу, и руководить обучением дворовых людей боярина Матвеева, первых на Руси «крепостных актеров», которые, кроме того, и на музыкальных инструментах играли и новые танцы танцевали. На царский дворец работала под руководством того же Матвеева группа рисовальщиков и живописцев, создавших ряд роскошных иллюстрированных книг для государева «верха». Манила царя Алексея новая культура, но и пугала. В глазах благочестивого московского общества она и в немецкой, и в польско-киевской редакциях несла печать латинскую, еретическую. Царь Алексей временами поддавался страху и колебанию, внушенному суровой прямолинейностью почитаемого духовника и его ревностных приятелей, и издавал, например, указы, запрещавшие народные гудки и сопели, которые отбирались у москвичей по распоряжению патриарха  Никона, но сам охотно слушал «фиоли, и органы, инструменты»; объявлял строгие запреты, чтобы служилые люди «иноземских немецких обычаев не перенимали, волос у себя на голове не подстригали, также и платья, кафтанов и шапок с иноземских образцов не носили и людям своим носить не велели», но не мог отдаться убежденной борьбе за незыблемость старых обычаев, которые уходили в прошлое.