Николай I. Апогей самодержавия 1 страница

I. Военно-династическая диктатура

Время Николая I — эпоха крайнего самоутверждения русской самодержавной власти в ту самую пору, как во всех государствах Западной Европы монархический абсолютизм, разбитый рядом революционных потрясений, переживал свои последние кризисы. Там, на Западе, государственный строй принимал новые конституционные формы, а Россия испытывает расцвет самодержавия в самых крайних проявлениях ею фактического властвования и принципиальной идеологии. Во главе русского государства стоит цельная фигура Николая I, цельная в своем мировоззрении, в своем выдержанном, последовательном поведении. Нет сложности в этом мировоззрении, нет колебаний в этой прямолинейности. Все сведено к немногим основным представлениям о власти и государстве, об их назначении и задачах, к представлениям, которые казались простыми и отчетливыми, как параграфы воинского устава, и скреплены были идеей долга, понятой, в духе воинской дисциплины, как выполнение принятого извне обязательства.

В течение всей жизни, не только в официальных заявлениях начала царствования, но и позднее, даже в личных письмах, Николай повторял, при случае, что императорская власть свалилась на него неожиданно, будто он не знал заранее, как порешен вопрос о престолонаследии между старшими братьями. Получается впечатление, что он частым повторением этой легенды, которую сам же счел нужным пустить в оборот, хоть она и не соответствовала действительности, довел себя до того, что почти ей поверил. Он хотел считать ее верной по существу: она хорошо выражала его отношение к власти как к врученному ему судьбой «залогу», который он должен хранить, беречь, укреплять и передать в целости сыну-преемнику Далекий от той напряженной работы мысли, которая заставляла Екатерину подыскивать теоретические оправдания этой власти, а брата Александра искать ее согласования с современными политическими идеями и потребностями, он держится за нее, как за самодовлеющую ценность, которая вовсе и не нуждается в каком-либо оправдании или пояснении. Самодержавие для него — незыблемый догмат. Это вековое наследство воспринималось им, однако, в иной, конечно, культурно-исторической оболочке и на иной идеологической основе, чем те, с какими оно появлялось в стародавней Московской Руси, средневековой родине этого политического строя. Традиции самодержавия, в которых воспитан Николай, особенно ярко характеризуются двумя чертами, выработанными заново в русской правящей среде конца XVIII в., — укреплением его династической основы и развитием его военно-армейского типа.

Русская императорская династия сложилась только во времена Павла I; династию эту в Германии называли Голштейн-Готторпской, но она титуловала себя «домом Романовых», больше по национально-политической, чем по кровной связи со старым царствовавшим родом, подобно австрийским Габсбургам, которые также только по женской линии происходили от своих «предков». Династическое право «царствующего дома», еле намечавшееся при первых Романовых, не могло установиться в XVIII в., когда верховная власть оказалась в полном подчинении у господствовавшего дворянского класса, а престолом распоряжался его высший слой руками гвардейских воинских частей. К концу XVIII в определилось и окрепло положение России в международном обороте Европы. Внутри страны обострялись противоречия ее экономического быта и общественного строя, назревала потребность в их обновлении для высвобождения производительных сил страны из тяжких пут «старого порядка». А жуткие потрясения пугачевщины породили в настроениях господствующего Класса тягу к усилению центральной власти ради укрепления сложившегося «порядка» и подавления грозных порывов социальной борьбы. Обе эти тенденции, друг другу противоположные, создавали благоприятную обстановку для самоутверждения верховной государственной власти как вершительницы судеб страны.

На рубеже XVIII и XIX столетий эта власть организуется заново в административной реформе, усилившей централизацию управления, и в «основном» законодательстве, цель которого — утвердить государственно-правовое положение монархии и династии. Такую задачу разрешил Павел в узаконениях 1797 г. «Общим актом» о престолонаследии и учреждением» об императорской фамилии он создал новое династическое право. Притом оба эти акта объявлены «фундаментальными законами империи».

Преемник ряда случайных фигур на императорском престоле, а сам — отец многочисленного семейства (4 сына и 5 дочерей), Павел чувствовал себя настоящим родоначальником династии. «Умножение фамилии», в которой утвердится правильное наследие престола, он ставит, с большим самодовольством, на первое место среди «твердых оснований- каждой монархии и считает необходимым, как «начальник фамилии», определить, наряду с «утверждением непрерывных правил в наследии престола», положение всей «фамилии» в государстве и внутренний ее распорядок. В этом законодательстве Павла, построенном по образцу «домашних узаконений» немецких владетельных фамилий, императорская династия впервые получила свое определение. Весь ее состав — и мужской и женский — во всех его линиях и разветвлениях потомства объединен возможным, предположительно, правом на престол по порядку, предусмотренному с крайней подробностью уже не «домашним», а «фундаментальным» законом империи. Вся «фамилия» резко выделена из гражданского общества. «Императорская фамилиях, «царствующий дом» с той поры — особая организация, все члены которой занимают совершенно исключительное положение пне общих условий и публичного и гражданского права. Это выделение династии еще усилено дополнением, какое сделал Александр I в 1820 г., по случаю женитьбы его брата Константина на графине Иоанне Грудзинской (кн. Лович): династия может пополняться только путем браков ее членов с лицами, принадлежащими также к какому-нибудь владетельному роду; в противном же случае этот брак, граждански законный, является политически незаконным, т. е. не сообщает ни лицу, с которым вступил в брак член императорской фамилии, ни их детям никаких династических прав и преимуществ.

Эти законодательные постановленья отражали ряд бытовых явлений. «Фамилия» жила своей особой жизнью, в узкой и замкнутой придворной и правящей среде, оторванная и отгороженная множеством условностей от русской общественной жизни и вообще от живой русской действительности. Особый склад получили внутренний быт, воззрения и традиции этой семьи, полу-русской не только по происхождению, но и по родственным связям. Двор родителей Николая был в бытовом отношении под сильным немецким влиянием, благодаря вюртембергскому родству императрицы, голштинскому наследству и прусским симпатиям Павла.

Известно значение «прусской дружбы» во всей жизни и деятельности Александра. Родственные чувства и отношения царской семьи охватывали, кроме русских ее членов, многочисленную родню прусскую, вюртембергскую, мекленбургскую, саксен-веймарскую, баденскую и т. д. и т. д., связи с которой создавали новую опору европейскому значению русской императорской власти и переплетались с ее международной политикой. Фамильно-владельческие понятия немецких княжеских домов сильно повлияли на русские династические воззрения. Николай вырос в этой атмосфере, она была ему своя и родная. Эти связи углубились и окрепли с его женитьбой в 1817 г. на дочери Фридриха-Вильгельма III Шарлотте, по русскому имени Александре Федоровне. Тесть стал ему за отца. Родного отца он, родившийся в 1796 г, почти не знал; к брату-императору, старшему его на 18 лет, относился с чувством скорее сыновним, чем братским, но близок к нему никогда не был. Воспитание младших Павловичей было всецело предоставлено матери, Марии Федоровне. Благоговейно усвоил Николай политические запреты Александра эпохи Священного союза, но без той интернационально-мистической подкладки и тех мнимо либеральных утопий, какими Александр их усложнял. Николай устроил и принял только то из этих заветов, в чем сходились Александр с Фридрихом-Вильгельмом, которого память он чтил всю жизнь и которого в письмах к его сыну и преемнику, любимому брату императрицы, Фридриху-Вильгельму IV, называл не тестем, а отцом. Прусский патриархальный монархизм в соединении с образцовой воинской дисциплиной и религиозно-нравственными устоями в идее служебного долга и преданности традиционному строю отношений — прельщали его, как основы тех «принципов авторитета», которые надо бы (так он мечтал) восстановить в забывающей их Европе. Их он разумеет, когда ссылается на дорогие ему заветы «отца»— Фридриха — и брата Александра, которых он только верный хранитель. В русскую придворную среду и вообще в петербургское «высшее» общество входит, с этих пор, все усиливаясь, немецкий элемент. Роль Ливенов и Адлербергов началась с того, что их родоначальницам (в составе «русской» аристократии) поручено было первоначальное воспитание младших Павловичей. Среда остзейского дворянства — с ее аристократическими и монархическими традициями — стала особенно близкой царской семье в тревожный период колебания всего политического европейского мира. «Русские дворяне служат государству, немецкие — нам», — говаривал Николай позднее, вскрывая с редкой откровенностью особый мотив своего благоволения к остзейским немцам курляндец Ламздорф, бывший директор кадетского корпуса, стал воспитателем младших Павловичей, когда они подросли; жесткая грубость приемов кадетской педагогики привила Николаю немало усвоенных им навыков, для которых был, впрочем, и другой мощный питомник в его военном воспитании.

Монархическая власть милитаризуется повсеместно к началу XIX в., кроме Англии. Особенно сильно и ярко — в Пруссии и в России. Прусская военщина водворилась в быт русской армии при Петре III, заново — и в самых крайних формах — при Павле. В придворной и правительственной среде вельмож XVIII в. сменили люди в военных мундирах и с военной выправкой; в дворцовом быту все глубже укоренялись формы плац-парадного стиля; во все отношения правящей власти проникают начала военной команды и воинской дисциплины. Властная повелительность и безмолвное повиновение, резкие окрики и суровые выговоры, дисциплинарные взыскания и жестокие кары — таковы основные приемы управления, чередуемые с системой наград за отличия, поощряющих проявлений «высочайшего» благоволения и милости. Служба и верность «своему государю» воплощают исполнение гражданского долга и заменяют его при подавлении всякой самостоятельной общественной деятельности: «гатчинская дисциплина», созданная Павлом и разработанная Аракчеевым, породила традицию далеко не в одной армейской области.

Школа воинской выправки многое выработала и определила в характере и воззрениях Николая. Есть известия, что императрица-мать пыталась ограничить военные увлечения сыновей. Но успеха она не имела и иметь не могла. Слишком глубоко пустила эта военщина корни. На мучительных для войск тонкостях вахтпарада Александр отдыхал от тонкостей своей политики и сложности своих безнадежных политических опытов. Николай стал артистом воинского артикула, хотя и уступал пальму первенства брату Михаилу. Вышколенная в сложнейших искусственных приемах, дисциплинированная в стройности массовых движений, механически покорная команде, армия давала им ряд увлекательных впечатлений картинной эффектности, о которой Николай упоминает с подлинным восторгом в письмах к жене. «Развлечения государя со своими войсками, — пишет близкий ему Бенкендорф, — по собственному его сознанию — единственное и истинное для него наслаждение». Никакие другие переживания не давали ему такого полного удовлетворения, такой ясной уверенности в своей мощи, в торжестве «порядка над сложными противоречиями и буйной самочинностью человеческой жизни и натуры.

«Солдатство, в котором вас укоряли, было только данью политике» — писал Николаю декабрист из каземата крепости. Слово «только» -  тут дань условиям, в каких письмо писано, но политика была в солдатстве Николая, как не мало было и солдатства в его политике. Оба элемента его воззрений и деятельности переплетались, срастаясь в органическое целое. Армия, мощная и покорная сила в руках императора, — важнейшая опора силы правительства и в то же время лучшая школа надежных исполнителей державной воли императора. Смотры и парады, воинские празднества, которым с таким увлечением отдавался Николай, не только «истинное наслаждение», но и внушительная демонстрация этой силы перед своими и чужими, а, быть может, всего более перед самим собой.

Не только фронтовую службу изучал Николай с большим увлечением и успехом. Он получил вообще солидное военное образование. Знающим и даровитым преподавателям и собственному живому интересу он обязан основательным ознакомлением с военно-инженерным искусством и с приемами стратегии. Эту последнюю он изучал практически на разборе важнейших военных кампаний, в частности войн 1814 и 1815 гг., и стратегических задач, например таких, как план войны против соединенных сил Пруссии и Польши или против Турции, для изгнания турок из Европы. Во время войн своего царствования он лично руководил составлением планов военных, действий и часто повелительно навязывал полководцам свои директивы. А строительное дело, притом не только военное, осталось одним из его любимых занятий: он не мало проводил времени за рассмотрением строительных проектов, вносил в них свои изменения, лично их утверждал, следил за их выполнением. Зато он скучал на занятиях юридическими и политическими науками; преподаватели, хоть и выдающиеся по глубине мысли и знаний, но плохие педагоги — Балугьянский и Шторх, — сумели только укрепить в нем отвращение к «отвлеченностям», что, впрочем, соответствовало его натуре и умоначертанию. Понятие «права» осталось чуждым мировоззрению Николая; юридические нормы для него — только законы как повеления власти, а повиновение им основано на благонамеренности подданных, воспитанных в благочестивом смирении перед высоким авторитетом. «Лучшая теория права, — говорил он, — добрая нравственность, и она должна быть в сердце не зависимой от этих отвлеченностей и иметь своим основанием религию». Лучше, чем теория «естественного права», которую ему внушал проф. Кукольник, подошли Николаю реакционно-романтические веяния немецкой политической литературы, столь ценимые в родственном ему Берлине. Отражением этих веяний была своеобразная доктрина, какую в 1848 г, изложил Я. И. Ростовцев в «Наставлении для образования воспитанников военно-учебных заведений». Тут государственная власть получает значение высшего авторитета во всех общественных отношениях: верховная власть есть «совесть общественная», она для деятельности человека должна иметь то же значение, что его личная совесть для его внутренних побуждений; «закон совести, закон нравственный, обязателен человеку как правило для его частной воли; закон верховной власти, закон положительный, обязателен ему, как правило для его общественных отношений». Воля людей, составляющих общество, есть, по этой теории, элемент анархический, так как «в общежитии неизбежна борьба различных воль», а потому, «чтобы охранить общество от разрушения и утвердить в нем порядок нравственный», необходимо господство другой силы — верховной власти; она создает основания «общественной совести» своими узаконениями, задача которых — подавить борьбу различных стремлений и интересов, лиц и общественных групп во имя «порядка», квалифицируемого как «нравственный». Твердую опору этому «закону верховной власти» должно дать церковно-религиозное воспитание юношества в «неограниченной преданности» воле отца небесного и в «покорности земной власти, как данной свыше». У Николаевского политического консерватизма была своя, достаточно цельная, психологическая и педагогическая теория. В них — моральная опора всевластия правительства как источника и общественного порядка, и нравственности, и культуры вне государственного порядка — только хаос отдельных личностей.

Эта упрощенная и характерная для своего времени философия жизни была и личным мировоззрением Николая. «Здесь, — говорил он, объясняя мотивы своего преклонения перед прусской армией, — порядок, строгая безусловная законность, никакого всезнайства и противоречия, все вытекает одно из другого, никто не приказывает, прежде чем сам не научится повиноваться; никто без законного основания не становится впереди другого; все подчиняется одной определенной цели, все имеет свое назначение: потому-то мне так хорошо среди этих людей и потому я всегда буду держать в почете звание солдата. Я смотрю на всю человеческую жизнь только как на службу, так как каждый служит».

Казенный национализм.

Царствование Николая I — золотой век русского национализма. Россия и Европа сознательно противопоставлялись друг другу как два различные культурно-исторических мира, принципиально разные по основам их политического, религиозного, национального быта и характера. В годы Александра I могло показаться, что процесс «европеизации» России доходит до крайних своих пределов. Разработка проектов политического преобразования империи как бы подготовляла переход русского государственного строя к европейским формам буржуазного государства; эпоха конгрессов вводила Россию органической частью в «европейский концерт» международных связей, а ее внешнюю политику — в рамки общеевропейской политической системы; конституционное царство Польское становилось, в намерениях русского властителя, образцом общего переустройства империи, и не столько форпостом, отграничивавшим Россию от Запада, сколько широким мостом их связи; даже в экономическом отношении соглашение держав о мерах к облегчению условий обмена между частями поделенной польской территории получило расширенное толкование и привело в 1817 г. к такому прорыву системы запретительно-покровительственных пошлин, который вызвал острую тревогу за судьбы молодой русской промышленности; наконец, церковно-административная и религиозно-просветительная политика в духе общеевропейской реакции в эпоху Священного союза вела к своеобразной нивелировке «самобытных» черт русской жизни и в этой области.

Настойчивая реакция против всех этих тенденций Александровской эпохи объединяла различные интересы и тенденции русской общественности. Вся политика Александра I, и внутренняя, и внешняя, встречалась с резкой и раздраженной критикой, с неумолкавшей оппозицией, которая отражала интересы и требования разных общественных групп, но объединялась одною чертою: национально-патриотическим настроением, враждебным «императору Европы», как его называли. Голос консервативных элементов этой оппозиции прозвучал всего громче в записке Карамзина «О древней и новой России». Карамзин одинаково враждебен и конституционным опытам и министерски-бюрократическому управлению; он отстаивает старое русское самодержавие. «У нас — не Англия, мы столько веков видели судью в монархе и добрую волю его признавали вышним уставом... В России государь есть живой закон: добрых милует, злых казнит и любовь первых приобретает страхом последних... В монархе российском соединяются все власти, наше правление есть отеческое, патриархальное». «Самодержавие есть палладиум России». Министры, поскольку они нужны, «долженствуют быть единственно секретарями государя по разным делам»,

He в чиновничестве должен император искать опоры своей власти, а в дворянстве, родовом, постоянном, не том мнимом, подвижном, которое приобретается по производству в чины; в руках этого дворянства должны быть должности по управлению. Дворянство и духовенство, Сенат и Синод как хранилища традиций, а над ними государь-законодатель, источник всякой власти: «Вот основание российской монархии». Идеал Карамзина— дворянская монархия XVIII в.; она для него национальная святыня. Самодержавная власть — сила охранительная для дворянского государства. Государь должен быть главою дворянства, в нем и только в нем видеть опору своего престола. Письмо, которое Александр получил по заключении ненавистного дворянству Тильзитского мира и которое, по-видимому, следует приписать тому же Карамзину, выразило то же воззрение не менее отчетливо - единение с дворянством одно разрешит задачи, поставленные реформами первых лет царствования, — единство в управлении и замену произвола законностью; «в сей-то взаимной доверенности государя к дворянству и дворянства к своему государю вы найдете способы дать нам правление сосредоточенное и совокупное, которого члены были бы оживлены тем же духом и труды бы их устремлены к одной цели»,— читаем тут с одобрением (весьма лукавым) государю, который начал правление с того, что «самого себя подчинил спасительной власти законов» и восстановил нарушенные права «первых столбов престола» (дворянства и хранителя его прав Сената), а себя окружил «правителями, назначенными всеобщим движением», т. е. общественным мнением того же дворянства. Так и должен действовать правитель. Если он хочет быть национальным и популярным, пусть изгонит «силу иноплеменников» и проникнется «неограниченной доверенностью к собственной своей нации», пусть рассчитывает только на «настоящих россиян»: только тогда правительство станет сильным и достигнет того «единства намерений в плане и той счастливой согласности в подробностях исполнения, без которой величайшие гении не могут ничего выгодного предпринять для спасения государства».

За этими воззрениями стояли преимущественно интересы высшего дворянского слоя, вельможного и крупно-землевладельческого, мечтавшего об утверждении «на вечные времена и непоколебимо» своих социальных привилегий и политических отношений Российской империи XVIII в. Но политика Александра вызвала в том же дворянском обществе, в других его слоях, оппозицию много рода, сложившуюся в последние годы его царствования и завершенную в движении декабристов. Эта оппозиция была менее цельной, более сложной по мотивам и тенденциям и стала колыбелью ряда общественных течений, далеко разошедшихся в позднейшем развитии. Но во всех программных вариантах этого движения общей основной чертой было стремление к обновлению русской жизни, к ее преобразованию на новых началах гражданской свободы для масс и политического влияния для средних общественных слоев, к широкому развитию промышленности, торговли и просвещения — словом, к основам западноевропейского буржуазного строя, а другой столь же общей их чертой было национально-патриотическое настроение в противовес александровскому космополитизму. Движение, которое можно бы назвать национал-либеральным, порывало с традициями старого феодального дворянства и с самодержавием.

Развилось оно преимущественно в дворянской помещичьей среде, и притом в офицерских кругах, где сосредоточены были наиболее интеллигентные элементы русского общества тех времен. Оно шло к захвату власти путем военного переворота, избегая массового революционного движения, и заключилось драматическим эпизодом 14 декабря 1825 г. на Сенатской площади. Влияние обоих этих общественных течений Александровской эпохи на Николая было весьма сильно. Он встретился с ними лицом к лицу: с первым — в крутом повороте правительственной деятельности от прежних путей за последние годы александровского царствования, со вторым — в драматичной обстановке своего вступления на престол.

При жизни брага Николай стоял в стороне от активной политической жизни; он только командовал гвардейской дивизией и управлял военно-инженерной частью. Вращаясь в военно-служебной и придворно-служилой среде, в так называемом «высшем» обществе, Николай хорошо его знал со всей его пустотой и распущенностью. дрязгами и интригами. Он находил потом, что время, затраченное на толкотню в дворцовых передних и секретарских дежурных комнатах, не было потеряно: оно послужило «драгоценной практикой для познания людей и лип», и он тут «многое видел, многое понял, многих узнал — и в редком ошибся». В салонах этой среды творилось то, что тогда в Петербурге считалось общественным мнением; это было мнение высшего дворянства и бюрократии, — и Николай знал ему цену. К этому обществу у него было не больше симпатии и уважения, чем у Павла или Александра. Дворянство для него, прежде всего, — служилая среда, которую он стремится дисциплинировать и удержать в положении покорного орудия власти.  В моменты, трудные для власти и опасные для ее носителя, — официальные акты и личные речи Николая звучали по-карамзински, обращались к дворянству как «ограде престола», говорили о правительстве, как оплоте его интересов. Он умеет, при случае, назвать себя «первым дворянином» и причислиться к «петербургским землевладельцам». Но он слишком «командир», чтобы выдерживать такой тон в отношении к высшему классу, и слишком остры противоречия русской жизни в эпоху разложения крепостного хозяйства и роста торгово-промышленных интересов страны, чтобы Николай мог твердо стоять в положении «дворянского царя». Само дворянское общество, переживавшее сложный внутренний кризис, не давало правительству достаточной уверенности в нем как в силе консервативной, как в опоре установившегося в империи порядка. Командуя гвардейскими частями (бригадой, затем дивизией), Николай был крайне недоволен «распущенным, испорченным но крайности» порядком службы и настроением гвардии, вернувшейся из заграничного похода. «Подчиненность исчезла, — пишет он в своих заметках по поводу события 14 декабря, — и сохранялась только во фронте; уважение к начальникам исчезло совершенно, и служба была — одно слово, ибо не было ни правил, ни порядка, а все делалось совершенно ПРОИЗВОЛЬНО и как бы поневоле». Быть может, задним числом, но Николай отмечает, что он почуял, как за этим «крылось что-то важное», что «дерзкие говоруны», разрушавшие дисциплину — эту школу политической благонадежности, «составляли как бы цепь через все полки и в обществе имели покровителей». На такие впечатления Николай откликнулся сугубой муштровкой, тем усиленным «солдатством», в котором Александр Бестужев уловил «дань политике». Впечатление от декабрьских событий 1825 г. было для Николая тем сильнее, что заговор и восстание возникли в военной среде, которая дала лишь сконцентрированное выражение настроению, широко разлитому в общественной массе. Розыски и расправа по делу декабристов стали первым правительственным актом императора Николая. Он пошел лично во все детали, сам разыграл роль ловкого допросчика и тюремщика, который умеет то жестоким запугиванием, то притворным великодушием развязывать языки; во всем руководил следственной комиссией, сам рассудил через подставной «верховный уголовный суд» и осудил подсказанным суду приговором, заранее наметив некоторое его изменение при своем утверждении. 14 декабря глубоко врезалось в его память, С этим днем он связал свое вступление на престол, в его годовщину отпраздновал 25-летие своего царствования, а поминал его ежегодно и в беседах с окружающими и в письмах: «Какая годовщина!» На всю жизнь остался он и тюремщиком декабристов: следил за каждым их движением в далекой ссылке, получал донесения о подробностях их быта, решал лично — и всегда сурово — вопросы, касавшиеся судьбы их самих и их семей. «Друзья-декабристы» вспоминались ему пои каждом тревожившем его проявлении критики и оппозиции. И в этой остроте впечатлений от первой встречи с политической деятельностью крылось нечто более существенное, чем простая нервная память об испытанной опасности и пережитой тревоге. Николай вслушивался и вчитывался в показания декабристов, вникал в столь ему чуждый строй мысли и чувства и всматривался в раскрытую гут картину русской жизни, ее противоречий и недостатков. Правителю дел следственной комиссии поручено было составить сводку суждениям о различных сторонах положения дел в государстве, какие декабристы высказывали в своих показаниях и которыми они поясняли общее недовольство, вызвавшее их на попытку переворота. Записка этого чиновника кончалась поучительным выводом, сколько трудных задач предстоит новому правительству разрешить: «Надобно даровать ясные положительные законы, водворить правосудие учреждением кратчайшего судопроизводства, возвысить нравственное образование духовенства, подкрепить дворянство, упавшее и совершенно разоренное займами и кредитных учреждениях, воскресить торговлю и промышленность незыблемыми уставами, направить просвещение юношества сообразно каждому состоянию, улучшить положение земледельцев, уничтожить унизительную продажу людей, воскресить флот, поощрить частных людей к мореплаванию — словом, исправить неисчислимые беспорядки и злоупотребления». Перо, излагавшее вины «преступников», составило, по повелению той же власти и словами декабристов, характеристику положения государства, до такой степени расшатанного «неисчислимыми беспорядками и злоупотреблениями», что не остается иного выхода, кроме коренного изменения всей правительственной системы, а стало быть, и основ государственного строя.

Сами декабристы в своих письмах-завещаниях Николаю как бы передавали ему в руки свое недоделанное дело. По свидетельству Кочубея (председателя Государственного совета), сводка их замечаний и суждений была постоянно под рукой у Николая и он часто ее просматривал, а копии с нее дал Кочубею и цесаревичу Константину. «Друзья-декабристы» вдвойне отравили сознание самодержца: опасливым недоверием к обществу, которое казалось готовым взяться за революционные средства против власти, тормозящей рост русской жизни, и пониманием, что «всеобщего недовольства», о котором так много тревожных толков, нельзя свести к идейным «заблуждениям», что для него имеются объективные основания в запросах этой жизни, перерастающей сковавшие ее формы социально-политического строя.

Один из иностранных наблюдателей тогдашней петербургской жизни отметил как повод, к особой тревоге правительства, что настойчивая мысль о необходимости преобразований, о том, что опасно пребывать в неподвижности, а необходимо, хотя бы с умеренной постепенностью, «идти за веком» и готовиться к «более решительным переменам», проникла в сознание «людей самых благоразумных».

Краткий, но выразительный вывод из всех этих сложных впечатлений сделан был в манифесте, который обнародован Николаем по завершении расправы чад декабристами. Восстание вскрыло «тайну зла долголетнего», его подавление «очистило отечество от следствий заразы, столько лет среди его таившейся». Эта «зараза» пришла с Запада как нечто чужое, наносное: «Не в свойствах, не в нравах русских был сей умысел», но тщетны будут все усилия к прочному искоренению зла без единодушной поддержки всего общества. Николай призывает все сословия соединиться в доверии к правительству, но особо напоминает дворянству его значение «ограды престола» и сословия, которому раскрыты все пути военной и гражданской службы; оно особенно должно поддержать «непоколебимость порядка, безопасность и собственность его охраняющего», и насаждать «отечественное, природное, не чужеземное воспитание». А потребность в преобразованиях получит удовлетворение «не от дерзостных мечтаний, всегда разрушительных», а путем постепенных усовершенствований существующего порядка мерами правительств.  Общество может этому помочь, выражая перед властью, путем законным, «всякое скромное желание к лучшему, всякую мысль к утверждению силы законов, к расширению истинного просвещения и промышленности», что будет принимаемо «с благоволением».