Царь Алексей Михайлович 14 страница

Покаянный тон, каким Александр заговорил с Меттернихом в Троппау, дал естественное выражение отречению его от «заражения умов», поскольку сам он был к нему причастен. В тронной речи при открытии осенью 1820 г второго польского сейма Александр еще не отрекался от мечты о согласовании либеральных учреждений с полнотою монархической власти на общей консервативной задаче охраны «порядка». Он говорил полякам: «Еще несколько шагов, направленных благоразумием и умеренностью, ознаменованных доверенностью и правотою, и вы достигнете цели моих и ваших надежд», он пока не забросил занятий проектом общеимперской конституции, хотя, видимо, уже без веры в ее осуществимость. Но в той же речи он уже подчеркивает значение конституции как произвольного дара с высоты престола, говорит о «духе зла», который «парит над частью Европы», и предупреждает о необходимости сильных средств для его подавления. Александр уехал, раздраженный проявлением оппозиции против правительственных законопроектов, со словами сейму при его закрытии: «Вы задержали развитие дела восстановления вашей отчизны, на вас ляжет тяжелая ответственность за это», и дал Константину carte blanche в приемах охраны покорности и порядка. На очередь стало не развитие конституционных начал в Польше и в империи, а стремление обезвредить их рядом ограничительных стеснений в царстве Польском с фактическим отказом от мысли дать им применение в общеимперском масштабе. Лично для Александра настало время последнего кризиса; с отречением от общеевропейской роли и от роли преобразователя империи на тех же «европейских» началах, на которых строились все его планы, он теряет почву под ногами. Гаснет в нем сила и охота к жизни.

7. Последний кризис.

«Когда подумаю, как мало еще сделано внутри государства, то эта мысль ложится мне на сердце, как десятипудовая гиря; от этого устаю» —так говорил Александр в 1824 г., объясняя случайному собеседнику то впечатление глубокой утомленности жизнью, какое он производил в последние годы. Он перестал обманывать себя иллюзиями, которыми прожил всю предыдущую жизнь. Вигель, острый наблюдатель, сравнивал его с помещиком, который, наскучив сам управлять имением, сдал все на руки строгого управителя и успокоился на уверенности, что в таких руках крестьяне не избалуются. У самого Александра руки опустились; с живым интересом он относится только к военному делу, как его понимает, — к внешней фронтовой выправке войск на смотрах и парадах. Остальное, почти целиком, в руках Аракчеева. «Продолжительным затмением» назвал последние годы Александра один из его современников, тот же Вигель: «Он был подернут каким-то нравственным туманом».

Глубоко разочарованный, он отрекается от каких- либо идеологических исканий. Былой либерализм — грех юности. Впечатление от европейского революционного движения раскрывает ему коренную противоположность между той консервативной законностью, опорой сильной правительственной власти, о водворении которой он мечтал, и политической свободой в условиях правового государства, общественного и национального самоопределения, какого добивались либеральные идеологи. Отрекается он и от своей «мистики», от попыток связать с политикой свой идеал в не вероисповедной, интернациональной религиозности. Нечего мудрить. «Одни лишь беспокойные умы находят отраду в тонкостях»; «обязанности, возлагаемые на нас, надо исполнять просто». В эти последние годы Александр пассивно переживает возврат и внешней и внутренней политики своего правительства к национально консервативным началам. Нет больше речи о реформах. Нет больше и стремления водворить в России религиозно-просветительную идеологию Священного союза.

По возвращении из Лайбаха, Александр получил как бы подтверждение своей уверенности, что дело Семеновского полка есть только одно из отражений общего европейского революционного движения. Генерал- адъютанты Васильчиков и Бенкендорф встретили его докладами о деятельности тайных обществ, о политическом заговоре, охватившем многих офицеров гвардии и армии. Имена ряда будущих декабристов были известны Александру с 1821 г. Известен рассказ Васильчикова об отзыве Александра на эти разоблачения: «Вы служили мне с начала моего царствования, вы знаете, что я разделял и поощрял эти иллюзии и эти заблуждения; не мне применять строгие меры». Заговор казался неопасным, заговор идей, не борьбы и дела. Быть может, Александр думал, что эти идеологические увлечения пройдут, как у него, угаснут при встрече с жизнью? Он не принял строгих мер, даже никаких не ПРИНЯЛ. Но суровая муштровка войск, которой он по-прежнему увлекается, на проверку которой отдает, пожалуй, всего больше времени, продолжается с новой настойчивостью. Эта система обучения войск и их дисциплинарного воспитания отравила вместе с родным ей духом крепостнического деспотизма и пренебрежения к личности человеческой быт военных поселений, того из преобразовательных начинаний Александра, которое оказалось наиболее живучим и проводилось руками Аракчеева с беспощадной, жестокой настойчивостью. Дрессировка в слепой и покорной исполнительности должна была искоренить тонкости беспокойных умов.

 Исполнительность как принцип всех отношений и суровая муштровка в безгласном повиновении олицетворялась в Аракчееве. В нем и опора реакции в сторону традиционных начал политики, одинаково враждебных к «либеральным» и «мистическим» увлечениям. Консервативная и националистическая оппозиция ставила их за одну скобку, сводила к общему источнику. Столп церковно-праравославной реакции, пресловутый архимандрит Фотий, считал сектантские и мистические течения в религии— источником революционных движений, а правоверную церковность — оплотом государственного и общественного порядка. Адмирал Шишков противопоставлял и либерализму, и всей политике в духе Священного союза свое ««истинно русское» воззрение, согласно которому и библейские общества, и мистический пиетизм выросли из тех же корней, как конституционные и радикальные политические движения — из враждебного старым традициям рационализма, из «хаоса чудовищной французской революции»; все это — разные стороны одного направления темных сил, цель которого — поколебать в России православие и вызвать в ней внутренние раздоры для сокрушения ее могущества. Весною 1824 г. А. С. Шишков, поклонник Екатерининской эпохи ее внешней славы и крепких традиций дворянской монархии, сменил кн. А. Н. Голицына в управлении и народным просвещением и духовными делами. Но само министерство, объединявшее «веру и ведение», было при этом разделено на два ведомства министерство народного просвещения и главное управление делами иностранных исповеданий; полномочия министра по делам православной церкви достались в наследство синодальному обер-прокурору. Шишков сразу определил задачу своего министерства как боевую, реакционную - оберегать юношество от заражения «лжемудрыми умствованиями, ветротленными мечтаниями, пухлою гордостью и пагубным самолюбием», а наукам обучать только «в меру, смотря по состоянию людей и по надобности, какую всякое звание в них имеет»; обучать же грамоте весь народ или хотя бы «несоразмерное» количество людей признал вредным. При первом же докладе своем Александру он настаивал на усилении цензурных строгостей, на закрытии библейских обществ и других мерах для «потушения того зла, которое хотя и не носит у нас имени карбонарства, но есть точное оное». Александр воздержался от подписания заготовленного Шишковым рескрипта, сурово осуждавшего всю прежнюю систему просвещения и цензуры с поручением новому министру их решительного преобразования, но оставил злополучное ведомство в руках Шишкова, который и подготовил переход русской политики просвещения к национально и сословно-консервативной системе Николая I.

Возврат к традиционным началам русской политики вполне определился и в отношениях международных. Английский министр иностранных дел, преемник Кэстлри, Каннинг, приветствовал распад «европейского союза» после Веронского конгресса словами: «Так дела возвращаются опять к здравому состоянию; каждая нация за себя, а Бог за всех». По отношению к России это сказалось особенно ярко в Восточном вопросе. Александр настаивает на активном вмешательстве в балканские дела, но не с точки зрения «легитимизма» и прав султанской власти, а чтобы заставить Турцию признать автономию не только Дунайских княжеств, но и Греции, а когда Петербургская конференция представителей России, Австрии, Пруссии и Франции решительно отклонила это предложение (февраль 1825 г.), он заявил (в циркулярной ноте от 6 авг. 1825 г), что возвращает себе самостоятельность действий в Восточном вопросе и будет руководиться в отношении к Турции только интересами и престижем России, а затем вступил в сношения по этому вопросу с Англией, опасаясь, что дальнейшая пассивность России в балканских делах приведет только к окончательному вытеснению ее влияния в пользу Англии. И тут Александр уступал давлению русской правящей среды, опиравшейся на настроение широких общественных кругов, хотя и с меньшим противоречием своим личным воззрениям в данном вопросе, но с несомненным разрывом по отношению к политике конгрессов

Он идет на новые пути почти пассивно, с острым ощущением, что личная его роль не только сыграна, но и проиграна. Его окружала атмосфера общего недовольства его правлением различных кругов, осуждавших его деятельность с самых разных точек зрения. И это понятно, так как никакой устойчивой, выдержанной основы в этой деятельности не оказалось. «Проследив все события этого царствования, что мы видим? — записывает в своем дневнике один из сенаторов при получении известия о смерти Александра. — Полное расстройство внутреннего управления, утрата Россией ее влияния в сфере международных сношений... Исаакиевская церковь, в ее теперешнем разрушенном состоянии, представляет точное подобие правительства: ее разрушили, намереваясь на старом основании воздвигнуть новый храм из массы нового материала... это потребовало огромных затрат, но постройку пришлось приостановить, когда почувствовали, как опасно воздвигать здание, не имея строго выработанного плана. Точно так же идут и государственные дела: нет определенного плана, все делается в виде опыта, на пробу, все блуждают впотьмах».  И автор заключает свой перечень разных противоречий и сбивчивых черт в действиях правительства такими словами: «Объяснить все эти несообразности довольно трудно, их можно только понять до некоторой степени, допустив, что они происходили от особенностей характера Александра I». Объяснение, конечно, недостаточное, но естественное.

Восприимчивый к различным течениям жизни, мысли и настроений, традиций и исканий, Александр сам был сыном своего времени, оказавшимся не в силах преодолеть, хотя бы для себя, их разнородных и противоречивых влияний и требований. Пирлинг, так внимательно присмотревшийся, в частности, к его религиозным интересам, приходит к выводу: «Что особенно заметно, так это — склонность к эклектизму; его беспокойный и нерешительный ум мучительно не хотел запираться в какую-либо определенную догму». Отзывчивый на самые различные течения мысли и чувства, «Александр прекрасно чувствует себя в этом удивительном смешении принципов и не дает увлечь себя этому круговороту». Что в религии, то и в политике: удивительное смешение принципов, круговорот разнородных интересов, с постоянным исканием их компромиссного синтеза, но без цельного увлечения и без сильной воли, которые одни могли бы дать выход к синтезу определенному и устойчивому.

Таков Александр, судя по всему, что о нем знаем, и в личной жизни, в отношении к людям: неустойчивый, неуловимый. Сам Аракчеев говаривал про него: «Вы знаете его — нынче я, завтра вы, а после опять я». Самолюбивый и недоверчивый, занятый своей ролью, он пользуется людьми, умеет играть в откровенность и доверчивость, но они для него средства, и всегда не очень надежные. «Занимаясь вещами, пренебрегают людьми»,— заметил про него Сперанский. Он всего искреннее, по-видимому, тогда, когда заявляет, что никому не верит. И прожил Александр свою жизнь, по существу, очень одиноко. Семейные отношения, полные взаимной подозрительности, оглядки и притворства, наложили неизгладимую печать на все его отношения к людям. По воцарении, он роль императрицы в большом дворце оставляет за матерью, покушения которой на политическое влияние его тяготят и заставляют быть постоянно начеку, вступать в объяснения, даже защищаться. Жена — Елизавета Алексеевна — в тени, не сотрудница императору и не играет существенной роли в личной его жизни. Частая усталость от напряжений императорства заставила его особенно дорожить связью с М. А. Нарышкиной, урождённой Четвертинской, которая дала ему (с 1804 г.) суррогат семейной жизни, жизни вне дворца и политики: ей был строгий запрет касаться общественных дел и политических тем; смерть их 8-легней дочери в 1824 г. Александр пережил как большое горе, которое подкосило его и без того расшатанные силы. Утомление ролью правителя и всей напряженностью связанных с нею отношений часто звучит в беседах Александра с молодых лет и все нарастает; в его повторных заявлениях о намерении отказаться от власти — не одни слова в духе сентиментального века: в них, надо это признать, звучит с трудом преодолеваемое сознание непосильности для него огромной роли, какая выпала ему на долю. Моменты самокритики, и острой, у него бывали, но их одолевали большое самолюбие и личное увлечение этой самой ролью, но осадок от них оставался — в подозрительной оглядке на окружающих, в повышенной чувствительности к каждому суждению о себе, в щекотливости к любой наслышке. Это настроение, повышенное физическим недостатком — ослаблением слуха, — придавало особую остроту его общему пессимистическому мнению о людях, какое он вынес из общения с придворной средой.

Тяжким кошмаром прошла над ним кровавая ночь с 11 на 12 марта 1801 г. Пережитого в те дни он никогда не забывал. Эти воспоминания входили в его политические расчеты, влияли на оценку им людей и положений. «Мне Пален не нужен, — вырывается у него, когда он узнаёт о проделках за его спиной министра полиции Балашова, — он хочет завладеть всем и всеми, это мне нравиться не может». Но он готов использовать тех, кого называет «злодеями», для интриги, для того, чтобы иметь повод избавиться от докучных людей.

Окружающие считают Александра склонным и способным к интриге, к намеренной сплетне, сознательной клевете. Он мелочно подозрителен, боится интриг и впутывается в них, сам их создает, охотно слушает доносы, требует от своих сотрудников, чтобы они следили друг за другом. Совет Наполеона — ссорить между собой министров и генералов, чтобы они выдавали друг друга, поддерживать вокруг себя безграничную зависть таким обращением с окружающими, чтобы то один, то другой считал себя предпочтенным и никто не был бы никогда уверен в его расположении, совет, о котором сам Александр рассказывал г-же де Сталь, не пропал даром и попал на подходящую почву.

Эти приемы составили бытовую подкладку выполнения советов Лагарпа: пользуясь министрами и другими сотрудниками, все направлять и все решать самому. Александр не желал быть только главою правительства, зависеть от группы сотрудников, связанных установленной программой, «запереться в определенную догму». Он органически не годился в конституционные государи. В министрах ему нужны исполнители, способные уловить его мысль, разработать его планы, выполнить его намерения. Самостоятельность и разногласия быстро вели к расхождению. Так было с негласным комитетом, так было со Сперанским. Загадка «падения Сперанского» совсем не так загадочна, как о ней много писали. Александр разошелся с ним по существу. Разочаровался в его «плане всеобщего государственного образования», которым не разрешалась искомая задача соглашения самодержавия с законно-свободными учреждениями и работа над которым была лишь этапом его личной политической идеологии. Разочаровался и в финансовом плане Сперанского. А занятое Сперанским положение первого министра тяготило, как отдаление от власти. Несомненно, что Александр испытал ощущение захвата слишком большой доли влияния чужими руками. В этом и было «преступление» Сперанского, осознанное обоими: Александр знал, по-видимому, что  Сперанский им тоже недоволен, как сотрудником в делах правления за то, что он «все делает наполовину», и за то, что он «слишком слаб, чтобы управлять, и слишком силен, чтобы быть управляемым». Призрак таинственности придан этой истории приемами Александра, чтобы найти повод для разлуки, и не простой отставки, а опалы и высылки лица, накануне всемогущего. Но отставной Сперанский был бы невозможен в столице именно как вчерашний «полудержавный» властелин, а колебания Александра и его самолюбивая подозрительность могли найти выход только в «падении» этого своего рода соперника. Сознание, что получился эффектный политический жест накануне разрыва с Францией, пришло, по-видимому, только потом, под впечатлением общего раздражения против павшего деятеля. Презрительно отзываясь о людях, которые вчера угодничали перед временщиком, а теперь кидали в него грязью, Александр, однако, находил оправдание своей меры в общем, как казалось, ее одобрении.

Человеком, на которого нельзя положиться, считали Александра наиболее близкие люди. За недоверие платили ему недоверием. Упомянутый отзыв Аракчеева был, возможно, не без горечи; даже он, личный друг, не всегда чувствовал себя прочным: по-видимому, он знал, что у Александра и за ним есть наблюдение. И тою же чертой Александра — ревностью к единоличной власти в связи с недоверчивостью к людям — всего, по-видимому, естественнее объясняется странное дело о престолонаследии Младшие братья, Николай и Михаил, иной раз жаловались, что Александр держит их только военными командирами Намеченный в преемники, Николай не только не был объявлен наследии ком, но не получил и подготовки к будущей роли правителя ни постановкой его образования, ни участием в государственных делах. Александр держал братьев в строю и в строгой субординации. Отречение Константина было оформлено только келейно, между членами императорской семьи, а заготовленным актам о престолонаследии придан небывалый характер посмертных распоряжений, которые будут опубликованы, только когда их автор ляжет в могилу и, стало быть, перестанет быть носителем власти. Этот государственно-правовой парадокс, который можно назвать политической бестактностью, не смущал Александра. В состоянии моральной депрессии, в каком он доживал последние годы, он готов был откладывать крупные и требовавшие решимости действия до времени, когда не ему придется их совершать, Так в деле будущих декабристов, так и в деле о престолонаследии - черты этой моральной депрессии явственны в его закате. Он точно места себе не находит. Потеряв устои своей европейской роли, он отдает, характерно, много времени поездкам по России. Эти продолжительные поездки, иногда по дальним областям и севера, и востока империи, не связаны с какими-либо правительственными задачами и не приводят к каким-либо мероприятиям. От них остается впечатление погони за новыми впечатлениями, за отдыхом от правительственных дел, за тревожным уклонением от запросов власти, потерявшей для ее носителя личный смысл с крушением прежних планов и внешней и внутренней политики. Почва для наивной легенды о старце Федоре Кузьмиче, с которой научно критически покончил только в наши дни К. В. Кудряшев, была подготовлена всем поведением Александра в последние годы его жизни. Силы ему изменяли — и духовные, и физические. Былой интерес к религиозным течениям, некогда связанный с широкими политическими планами, переходил в попытку найти успокоение и утешение в личной набожности и беседах с духовниками, носителями «высшего» авторитета.

В одну из дальних поездок, в далеком Таганроге, угасла жизнь Александра, пережившего все свои иллюзии и все свои разочарования. Настала новая, Николаевская эпоха, с ее резким утверждением самодержавия, решительным противопоставлением России и Европы, порядка» и «революции», без всякого, хотя бы условного, компромисса с «новыми идеями».