Башкадыкларское сражение

(с картины Шарлеманя)

дошли, Государыня, до столь яркого недоразумения по вопросам, относительно которых мы согласились, казалось, раньше, так как мое слово обязывает меня по отношению к Вашему Величеству так же, как, я думаю, слово английского правительства обязательно по отношению ко мне.

Я обращаюсь к справедливости и к сердцу Вашего Величества, я взываю к Вашим добрым намерениям и к Вашей мудрости. Благоволите решить, должны ли мы остаться, как я этого горячо желаю, в добром согласии, одинаково выгодном для наших стран, или Вы находите войну неизбежной в то время, когда я тщетно прошу указать причины к ней. Должен ли английский флаг развеваться рядом с полумесяцем, чтобы бороться с Андреевским крестом.

Каково бы ни было решение Вашего Величества, будьте уверены в неизменной и искренней привязанности, с которой не перестану пребывать Вашего Величества добрым братом и другом».

Ответ на это письмо последовал через две недели, сообразно состоянию тогдашних сообщений.

«Государь и дорогой брат, — писала королева Виктория⁶⁶. — С глубоким и искренним удовлетворением я получила письмо, которое Вашему Императорскому Величеству угодно было написать мне 18 (30) октября². Я весьма тронута выраженными Вами чувствами, и Ваше Величество меня достаточно знаете, чтобы верить во взаимность этих чувств.

472

Я также очень благодарна Вам, Государь, за откровенность, с которой Вы мне говорите о настоящих осложнениях. Я бы не сумела лучше ответить на чистосердечные намерения Вашего Величества иначе, как высказав в свою очередь со всей прямотой мои взгляды на затронутый вопрос, так как я убеждена, что в этом заключается лучшее средство сохранить с пользой истинную дружбу.

Я прочитала, дорогой брат, согласно Вашему желанию, как секретные сообщения, которые Вы пожелали нынешней весной мне передать через барона Гамильтона Сеймура, так и ответы, которые я приказала моему правительству Вам отправить.

Хотя при чтении и становится очевидной весьма заметная разница Ваших и моих взглядов на Турецкое государство и его жизнеспособность, но меморандум Вашего Величества от 3 (15) апреля самым счастливым образом рассеивал неприятные опасения. Из него видно, что если мы не были согласны относительно состояния здоровья ⁶⁷ Оттоманской империи, то между нами была полная солидарность относительно необходимости предоставить ей жить и не предъявлять ей унижающих ее требований с тем, чтобы остальные поступали бы так же, и никто не злоупотреблял бы ее слабостью для получения исключительных преимуществ. С этой целью Ваше Величество заявили даже готовность потрудиться в согласии с Англией для продолжения существования Турецкой империи и избегать всякого повода, могущего повести к ее распадению.

Я также была убеждена, что между нами не было и не могло быть никакого различия во взглядах относительно требований о Святых местах, требований, которые, как я имела право думать, составляли единственный предмет недовольства России Портой.

Я, Государь, вполне полагаюсь на слово, данное мне Вашим Величеством, слово, впоследствии подтвержденное, благодаря Вашей дружбе, объяснениями Ваших намерений. Никто более меня не ценит высокой прямоты Вашего Величества, и я желала бы, чтобы мои убеждения могли бы разрешить в этом отношении все затруднения. Но Вам известно, что, как бы ни были чисты намерения, которыми руководствуется монарх, даже наиболее возвышенного характера, этих личных качеств недостаточно для международных договоров, когда одно государство связует себя по отношению к другому торжественными обязательствами. Истинные намерения Вашего Величества были несомненно забыты и плохо истолкованы в отношении формы, приданной обращенным к Порте требованиям.

Искренно желая, Государь, исследовать, отчего, собственно, могло произойти это неприятное недоразумение, я, естественно, остановилась на статье 7 Кайнарджийского трактата, и я должна сказать Вашему Величеству, что, запросив относительно смысла, который может быть придан этой статье, совета самых сведущих

473

людей, а затем прочтя ее сама с искренним желанием избегнуть односторонности, я пришла к убеждению, что эта статья не может подлежать распространительному толкованию, которое желали ей придать. Все друзья Вашего Величества уверены, как и я, что Вы не злоупотребили бы данными Вам правами, но такого рода требования (какие предъявлены Турции) едва ли могут быть приемлемы кем-либо из государей, уважающих свою независимость.

Я не скрою также от Вашего Величества тяжелого впечатления, которое на меня произвело занятие княжеств. Вот уже четыре месяца, как оно вызывает общее потрясение в Европе и впоследствии может привести к событиям, которые я буду оплакивать наравне с Вами. Но, так как намерения Вашего Величества относительно Порты дружественны и бескорыстны, то я убеждена, что Вы найдете способ их проявить и осуществить так, чтобы обойти самые серьезные опасности, которые, уверяю Вас, я со своей стороны буду всеми силами устранять. Беспристрастное внимание, с которым я следила за причинами, вызывавшими до настоящего времени неудачу всех попыток примирения, дает мне твердое убеждение в том, что нет существенного препятствия, которого нельзя было бы устранить или быстро преодолеть при содействии Вашего Императорского Величества.

Я не оставляю надежды на этот счастливый результат даже после грустных столкновений, которые вызвали пролитие крови в княжествах, так как я верю в Бога, и если со всех сторон намерения чисты, а хорошо понимаемые интересы общи, то Всемогущий не дозволит, чтобы вся Европа, в которой так много горючих элементов, была подвергнута всеобщему потрясению.

Да блюдет Бог дни Вашего Величества, и верьте, Государь, искренней привязанности, с которой пребываю Вашего Императорского Величества доброй сестрой и другом».

Император Николай пометил на этом письме: «C’est fort amical, mais cela ne conclut rien du tout».

В то время как монархи обменивались приведенными письмами, барон Бруннов продолжал в Лондоне свою политику бесед с лордом Абердином. Он исполнил также данное ему министром финансов поручение перевести из английского банка вклад нашего правительства в сумме около 25 миллионов франков и подчеркивал в своей депеше⁶⁸ эту свою заслугу перед отечеством, как «nouvelle preuve de fidélité et de dévouement au service de notre Auguste Maître». Наш дипломат сообщал также в ходе части союзной эскадры в Черное море и о своей беседе по этому поводу с лордом Абердином. Английский министр заявил барону Бруннову, что вход незначительной эскадры («escadrille») последовал не по инструкции союзных прави-

474

тельств, а по личной инициативе послов и адмиралов; целью такого решения было, по всей вероятности, облегчение путешествия отозванных из княжеств и временно находившихся в Варне консулов, а также возвращение стоявших в устье Дуная торговых судов. Одно из высказанных лордом Абердином предположений о входе части эскадры в Черное море сводилось и к возможности наблюдать за движениями турецкой эскадры на случай столкновения между морскими силами России и Турции.     _{Эпизод Башкадыкларского} В заключение разговора лорд                   сражения Абердин добавил, что он является противником поползновений заставить Англию воевать с Россией, но что он не может оставить Турцию без поддержки.

Барон Бруннов возразил своему собеседнику, что предлог для входа союзной эскадры в Черное море ему представляется «пустым и достойным презрения» («mesquin et méprisable»), что русские власти хозяйничать ей и уводить суда в Сулинском рукаве не позволят, и присутствие эскадры при встрече русских морских сил с турецкими не помешает нашим морякам исполнить свой долг. Впрочем, лорд Абердин и сам назвал причины входа в Черное море нескольких союзных военных судов «contemptible» (достойным презрения), что, по словам Бруннова, свидетельствовало об «унижении, которое должен был испытать английский первый министр перед лицом представителя Императора».

Вопрос о вооруженном вмешательстве Великобритании в русско-турецкую распрю был в английском общественном мнении решен с того момента, когда в Лондоне было получено известие о Синопской победе. Барон Бруннов в следующих словах описывает состояние умов в Англии после этого события⁶⁹:

«Русский флот проявил свое мужество в благородном боевом деле. Сценой этой неожиданной победы была стихия, в которой Англия считала себя безраздельно господствующей. Великобританская эскадра, стоявшая на якоре в Босфоре, была свидетельницей нашей победы. Она оставалась бездеятельной в то время, когда турецкий флаг склонился перед Андреевским крестом. Где же была Англия, объявившая, что ее знамя развевается на водах

475

Востока для того, чтобы охранять независимость Турции, ее старой союзницы! Она оставалась неподвижной. Она даже не осмелилась пройти проливы. Это преисполнило меру падения. Жребий брошен. Нельзя более отступать, не марая чести Англии несмываемым пятном. Таковы, г. канцлер, речи органов общественного мнения».

Минута кризиса наступала, хотя лорд Абердин и сообщил барону Бруннову, что в интересах сохранения мира он предполагает сделать еще одно усилие, и окончательное решение по этому поводу ожидалось нашим послом через несколько дней. Однако 3 (15) декабря⁷⁰ наш посол сообщил, что лорд Абердин не будет делать Совету министров никаких предложений, но Редклиф, по словам английского министра, еще надеялся заставить Турцию вступить в переговоры⁷¹. Барон Бруннов счел долгом заявить на это лорду Абердину, что «Англия не страховое общество, обязанное отвечать за несчастные случаи на море», и если она стремится сохранить Оттоманскую империю, то должна проявлять это стремление не путем войны, а мирными средствами, так как никакая иностранная демонстрация не заставит нас отказаться от права войны по отношению к Турции.

Барон Бруннов, руководствуясь инструкцией графа Нессельроде, заявил лорду Абердину и Кларендону, что «отношение государя императора к двум морским державам будет сообразно с поведением их эскадр по отношению к нашей»⁷². Английские же министры заметили на это, что Синопская победа в известном смысле является уничтожением для Англии, и вопрос о действии союзных эскадр зависит от послов в Константинополе и от адмиралов. Бруннов не мог не выразить удивления по поводу такой передачи правительствами руля политики адмиралам, в ответ на что ему пришлось выслушать оригинальную теорию, подробно изложенную лордом Абердином.

«Я примирился с мыслью, — сказал английский министр, — что мне придется узнать о боевом столкновении наших судов с вашими. Я не спорю против того, что вам принадлежит право преследовать турецкие корабли везде, где их можно встретить, но мы полагаем, что в наших интересах помешать таким встречам. Отсюда легко возможно предвидеть столкновения. Мы не назовем этого войной… Я вижу ваше удивление. Вы удивитесь еще более, если я вам скажу, что мы идем далее. Мы допускаем, что борьбу между нами возможно ограничить пределами Черного моря, не распространяя ее ни на Балтийское, ни на другие части земного шара. Если бедствия войны можно заключить в более узкий круг, то отчего не сделать этого? Ведь распря турецкая, и почему ее не заключить в территориальные пределы, где она должна быть разрешена? Это может показаться неслыханным, но я не думаю, что это был абсурд».

476

На замечание барона Бруннова, что мы имеем дело с Турцией и что вмешательство третьих держав скорее способно запутать вопрос, чем содействовать его разрешению, лорд Абердин ответил:

«Для нас невозможно предоставить Турцию вашей милости. Невозможно также предоставить ее собственной неспособности. Поэтому нам приходится выбирать между двумя одинаково плохими способами. Прежде всего мы рискуем рассориться с вами, а если бы мы пришли к соглашению с вами, то пришлось бы принуждать Турцию».

Изложение беседы с лордом Абердином барон Бруннов восполнил своими замечаниями. «Когда политика ложна, — писал он, — то она может привести лишь к плохим последствиям. Англия стала на путь, с которого ей невозможно сойти, не наталкиваясь на препятствия, созданные ее же руками».

Донесение нашего посла было испещрено восклицательными знаками, которыми император Николай отметил приведенные отрывки, сделав в конце надпись: «C’est absurde et pitoyable»⁷³.

Однако государь не терял еще окончательной надежды или признавал, по крайней мере, необходимым до конца исчерпать все возможные средства для избежания полного разрыва с Англией. Он еще раз обратился 3 (15) декабря к королеве Виктории с собственноручным письмом.

«Государыня, — писал император Николай⁷⁴, — я благодарю Ваше Величество за столь же дружественный, сколько и откровенный ответ на письмо, которое я имел честь Вам написать. Благодарю также за доверие к моему слову. Я надеюсь, что имею на это некоторое право. 28 лет политической жизни, часто подверженной тяжелым испытаниям, никому, я надеюсь, не дают права в этом сомневаться. Как мне ни прискорбно быть иного, чем Ваше Величество, мнения, но я позволяю себе думать, что в делах публичных, а также в отношениях одной страны к другой ничто не может быть более свято, как слово и личный характер государя, так как от их окончательного решения зависит мир и война.

Я не буду, конечно, утомлять внимания Вашего Величества подробным разбором статьи 7 Кайнарджийского трактата, но замечу лишь, Государыня, что уже 80 лет, как Россия и Турция понимали ее так, как понимаем мы ее и теперь. Этот смысл был извращен лишь в последнее время вследствие подстрекательств, которые Вашему Величеству столь же хорошо известны, как и мне. Вернуть Кайнарджийскому трактату первоначальное значение и укрепить его торжественным обязательством — такова цель моих усилий и таковой она останется, хотя бы, вопреки моему горячему желанию, пришлось еще проливать кровь. Это жизненный вопрос для России, и нет усилий, которых она не употребила бы, чтобы его надлежащим образом разрешить.

477

Башкадыкларское сражение (лубок)

Если мне пришлось занять княжества, о чем я сожалею так же, как и Ваше Величество, то потому, что свобода, которой княжества пользуются, завоевана ценой русской крови и достигнута, Государыня, мною в 1828 и 1829 годах. Было бы недостойно меня предавать их накануне конфликта, который делали все более и более вероятным, на волю врагов христианства, коих гнет понятен лишь тем, кто его испытал. Я надеюсь, что это достаточный ответ на сомнения и сожаления Вашего Величества. Вы изволили мне высказать, что не сомневаетесь в возможности восстановления мира при моей помощи, несмотря на пролившуюся кровь. От всего сердца отвечаю, Государыня, — да, если Ваши уполномоченные точно исполнят Ваши приказания и Ваши благожелательные намерения, потому что мои не изменились с самого начала настоящих грустных событий. Отступать перед опасностью или хотя бы только желать теперь не того, чего я желал раньше, и отречься от своего слова было бы ниже меня, и благородное сердце Вашего Величества должно это понять. Я прибавлю лишь, что мое сердце обливается кровью, узнавши, какие ужасы творятся дикими ордами с тех пор, как там развевается английский флаг.

Я сердечно благодарен за добрые пожелания, которые Вам угодно было мне передать. Они взаимны, пока я жив, Государыня, и я рад высказать это Вашему Величеству, уверяя вас в моей благожелательности. До конца жизни пребываю, государыня, Вашего Величества преданным братом и другом».

478

В приложениях читатель найдет подлинник этого проекта, а также вариант, вышедший, вероятно, из-под пера графа Нессельроде, смягчившего прямые и решительные выражения государя и введшего в текст ряд дипломатических вставок и округленных фраз, которыми был так богат стилистический репертуар канцлера, а в особенности его ученика, как сам он любил себя называть, барона Бруннова.

Несомненные познания, наблюдательность и способность ориентироваться в событиях, отличавшие этого дипломата, терялись в стилистических изворотах, в желании блеснуть оригинальным сравнением, и в особенности в опасении вызвать неудовольствие государя. У барона Бруннова не следует искать ни прямоты, ни решительности в высказывании своих взглядов. Иногда, в особо важные минуты, — намек и ничего более, притом намек, тотчас же взятый обратно или сопровождаемый оговорками, среди которых исчезал его настоящий смысл.

Классическим образцом такого «дипломатического искусства» в сношениях со своим собственным правительством является записка барона Бруннова о положении Восточного вопроса, написанная в январе 1854 года⁷⁵. Она начинается общими соображениями о причинах (превосходно известных автору) политических ошибок, совершаемых правительствами. Как на главную причину барон Бруннов указывает на неточные или преувеличенные сведения, доставляемые агентами. «Последние имеют слабость думать, что они оказывают приятные услуги своим кабинетам, льстя господствующим мнениям и сообщая сведения, их поддерживающие».

Далее идет речь о том, как впал, вследствие этой причины, в ошибки Лондонский кабинет⁷⁶ и как, наоборот, более глубоко проникает в суть вещей император Наполеон III. В то время когда «английская политика не сознает ни того, чего желает, ни того, что может», Наполеон прекрасно понял, что события доведут его армию до Константинополя и что явится возможность переделать карту Европы для возвеличивания Франции. Записка излагает далее подробности, касающиеся английских морских вооружений и предположенной перевозки французских войск в Константинополь, упоминает об «ужасе, охватывающем Английский кабинет при мысли о будущем», отмечает бессилие Швеции и Дании воспротивиться захвату Балтийского моря и колебания Пруссии и, наконец, подходит к существенному вопросу о войне и мире. Барон Бруннов прежде всего указывает на мирную миссию Австрии, несколько осложненную последними решениями послов на Венской конференции, упоминает вскользь о сомнениях, вызываемых парижским проектом конференции шести, и замечает, что если одно предложение не будет иметь успеха, то возникнет

479

другое, так как никто не желает перейти черту, отделяющую мир от войны.

«Если бы пришлось объяснить, — писал Бруннов, — каким образом Европа дошла до этой черты, то современная история затруднилась бы связать начало с концом.

Год тому назад, когда князь Меншиков отправлялся в Константинополь, предметом его миссии было урегулирование вопроса о Святых местах посредством дружественного соглашения с Портой. С этого времени события в своем безостановочном ходе с каждым шагом прибавляли Восточному вопросу опасность за опасностью.

В мае месяце вопрос еще назывался нотой князя Меншикова.

В июле он стал уже занятием княжеств.

В августе он приобрел имя венской ноты.

Диван преобразовал его в объявление войны.

Морские державы осложнили его посылкой эскадр сначала в Дарданеллы, а потом к выходу из Босфора.

Россия ответила Синопской победой.

Ныне мы подходим к моменту, когда Восточный вопрос станет называться оккупацией Константинополя общими силами Франции и Англии.

Если изменился вид вопроса, то и цель наших усилий стала другая. Главнейшим интересом нашей политики является лишение морских держав преобладающего положения, которое они заняли между Дарданеллами и Босфором. Чем дольше они там останутся, тем последствия будут менее благоприятны для нас. Чтобы их вытеснить из положения, столь полезного для их интересов и столь вредного для наших, у нас остается выбор между двумя альтернативами.

Одной является мир, другой — война.

Императору принадлежит избрать ту, которую он найдет лучшей.

Не будем обесценивать выгод мира, если его последствием является изъятие Константинополя из власти англо-французского союза.

Не будем также игнорировать трудностей, которые придется преодолеть, чтобы достигнуть той же цели с оружием в руках».

Барон Бруннов говорил, как Пифия. Неудивительно поэтому, что вышеприведенные строки записки удостоились лишь вопросительного знака, поставленного государем на полях труда нашего дипломата рядом с отметкой NB.

Барон Бруннов одновременно с запиской препроводил графу Нессельроде интересное, полное противоречий письмо⁷⁷. Оно начинается длинным вступлением, в котором наш дипломат замечает, что у нас не знают Англии, и поэтому он считает долгом высказать истину о предвидимых им опасностях. С чувством своего превосходства говорит Бруннов о «жалком виде», с которым лорд

480

Рёссель сообщил ему об инструкциях, посланных в Петербург Сеймуру, о ничтожестве английских министров, «ежедневно изменяющих свое мнение» и готовящихся к открытию парламента, как к рождественскому празднику, когда детям показывают изображающую Великобританию куклу на картонном корабле в качестве владычицы морей. «Все это было бы смешно, — сентенциозно добавлял барон Бруннов, — если бы мир Европы не был поставлен на карту к финалу рождественской пьесы».

Автор, упомянув в начале письма о том, что «Россия должна отдать себе отчет в жертвах, которые ей придется принести, и в страданиях, которые ждут ее, если она вступит в великую борьбу», замечает в конце, что, хотя парламент и ассигнует какие угодно суммы, так как «мания противодействия русским завоеваниям затемняет все умы», но что, однако, страна будет в таком настроении лишь до тех пор, пока ей не надоест нести издержки и читать газеты.

Если барон Бруннов думал, что его записка и письмо явятся серьезным предостережением перед наступающими событиями, то он глубоко ошибался. Вернее всего, что эти документы, как и многие другие, исходившие от талантливого дипломата и стилиста, имели в виду убедить будущего историка в уме автора и в сознании им значения переживаемого исторического момента. Эта цель достигнута. Нельзя ныне отрицать (оставляя в стороне неизбежные ошибки вроде написанной отходной Пальмерстону), что барон Бруннов прекрасно ориентировался в событиях, но нельзя также не отметить, что он, дорожа своим личным положением, не высказывал своих взглядов с ясностью и полнотой, которые отличают верных слуг царя и отечества не только за страх, но и за совесть.

Чем, например, объяснить странное сообщение барона Бруннова, сделанное накануне предвиденных им громадной важности событий, о том, что правительства западных держав раскаиваются в посылке сэру Сеймуру и генералу Кастельбажаку инструкций объяснить Петербургскому кабинету вход эскадр в Черное море намерением воспрепятствовать всякому нашему нападению на турецкий флот и порты⁷⁸.

Но на деле вышло иное. Английский и французский послы в Петербурге поступили согласно данным им инструкциям, и в то время когда депеша барона Бруннова направлялась еще к месту назначения, граф Нессельроде предложил ему разъяснить вопрос о том, намерены ли союзные эскадры воспрепятствовать также турецкому флоту нападать на наши суда и берега⁷⁹. «Нам невозможно, — писал канцлер, — рассматривать сделанное нам заявление иначе, как покушением на наши права воюющей стороны. Император считает себя обязанным протестовать против этого

481