Нижегородцы под Башкадыкларом

Дарданелл, да и гораздо прежде того, когда Англия колебалась еще принять понудительное положение против России, Ваше Величество предупредили ее отправлением своего флота до Саламина. Это оскорбительное действие возвещало, бесспорно, малое ко Мне доверение. Оно должно было поощрить турок и заранее препятствовать успеху переговоров, показав им, что Франция и Англия готовы поддерживать их дело во всяком случае. Таким же образом, Ваше Величество говорите, что объяснительные замечания Моего Кабинета в венской ноте поставили Францию и Англию в невозможность побуждать Порту к принятию оной. Но Ваше Величество, можете вспомнить, что наши замечания не предшествовали отказу в простом и безусловном принятии ноты, а последовали за ним, и Я полагаю, что если б сии державы сколько-нибудь действительно желали сохранения мира, они долженствовали бы с самого начала содействовать этому простому и безусловному принятию ноты и не допускать со стороны Порты изменения того, что Мы приняли без всякой перемены. Впрочем, если б которое либо из наших замечаний могло подать повод к затруднениям, Я сообщил в Ольмюце достаточное им пояснение, которое Австрия и Пруссия признали удовлетворительным. К несчастью, между тем часть англо-французского флота вошла уже в Дарданеллы под предлогом охранения жизни и собственности английских и французских подданных, а для входа всего флота, без нарушения трактата 1841 года, надлежало, чтобы оттоманское правительство объявило Нам войну. По Моему мнению, если б Франция и Англия желали мира, как Я, им следовало, во что бы то ни стало, препятствовать сему объявлению войны, или, когда война уже была объявлена, употребить старания, чтоб она ограничивалась тесными пределами, которыми Я желал оградить ее на Дунае, чтоб Я не был насильно выведен из чисто оборонительной системы, которую желал сохранять. Но с той поры, как позволили туркам напасть на

464

азиатские наши границы, захватить один из пограничных постов (даже до срока, назначенного для открытия военных действий), обложить Ахалцых и опустошить Армянскую область, с тех пор, как дали турецкому флагу свободу перевозить на наши берега войска, оружие и снаряды, можно ли было, по здравому смыслу, надеяться, что мы спокойно будем ожидать последствий таких покушений? Не следовало ли предполагать, что мы употребим все средства для воспрепятствования этому? Затем случилось синопское дело. Оно было неминуемым последствием положения, принятого обеими державами, и это происшествие, конечно, не могло им показаться непредвиденным. Я объявил, что желаю оставаться в оборонительном положении, но объявил это прежде, нежели вспыхнула война, доколе Моя честь и Мои выгоды это дозволяли, доколе война оставалась в известных пределах. Все ли было сделано для того, чтоб эти пределы не были нарушены? Когда Ваше Величество, не довольствуясь быть зрителем или даже посредником, пожелали стать вооруженным пособником Моих врагов, тогда, Государь, было бы гораздо прямее и достойнее Вас, предварить Меня о том откровенно, объявив Мне войну. Тогда всяк знал бы, что ему делать. Но справедливое ли дело обвинять нас в событии по совершении оного, когда сами никоим образом его не предупреждали? Если пушечные выстрелы в Синопе грустно отозвались в сердце тех, кто во Франции и в Англии живо чувствует народное достоинство, неужели Ваше Величество думаете, что грозное присутствие при входе в Босфор трех тысяч орудий, о которых Вы говорите, и весть о входе их в Черное море не отозвались в сердце народа, которого честь Я защищать обязан? Я узнал от Вас впервые (ибо в словесных объявлениях, сделанных Мне здесь, этого сказано не было), что, покровительствуя снабжению припасами турецких войск на собственной их земле, обе державы решились препятствовать нашему плаванию по Черному морю, т. е., вероятно, снабжению припасами собственных наших берегов. Предоставляю на суд Вашего Величества, облегчается ли этим, как Вы говорите, заключение мира, и дозволено ли Мне при этом выборе одного из двух предложений не только рассуждать, но и помыслить на одно мгновение о Ваших предложениях перемирия, о немедленном оставлении княжеств и о вступлении в переговоры с Портою для заключения конвенции, которая потом была бы представлена конференции четырех держав. Сами Вы, Государь, если б Вы были на Моем месте, неужели согласились бы принять такое положение? Могло ли бы чувство народной чести Вам то дозволить? Смело отвечаю: нет! Итак, дайте мне право мыслить так, как Вы. На что бы Ваше Величество ни решились, Я не отступлю ни пред какою угрозою. Доверяю Богу и Моему праву, и Россия, ручаюсь в том, явится в 1854 году такою же, как была в 1812-м.

465

Если, при всем том, Ваше Величество с меньшим равнодушием к Моей чести возвратитесь чистосердечно к нашей программе, если Вы подадите Мне от сердца Вашу руку, как Я Вам предлагаю Свою в эти последние минуты, Я охотно забуду все, что в прошедшем могло бы быть для Меня оскорбительным. Тогда, Государь, но только тогда, нам можно будет вступить в суждения и, может быть, согласиться. Пусть Ваш флот ограничится удержанием турок от доставления новых сил на позорище войны. Охотно обещаю, что им нечего будет страшиться Моих нападений. Пусть они пришлют ко Мне уполномоченного для переговоров. Я приму его с надлежащим приличием. Условия Мои известны в Вене. Вот единственное основание, на котором Мне позволено вести переговоры.

Прошу Ваше Величество верить искренности чувств, с коими пребываю, Государь, Вашего Величества добрый друг

Николай».

Приводимый выше текст письма государя вышел в свет обработанным в Министерстве иностранных дел, но первоначальный, несколько отличающийся от отправленного, проект письма был собственноручно написан императором Николаем, и мы помещаем этот проект в приложении⁵⁰.

Граф Нессельроде упомянул в своем всеподданнейшем докладе от 26 января 1854 года о том, что генерал Кастельбажак, которому канцлер дал для прочтения письмо императора Наполеона, был глубоко огорчен. Он просил разрешить ему кратковременное представление государю, считая это единственным утешением в неудаче, постигшей его усилия создать лучшие отношения между Россией и Францией. На докладе была положена следующая высочайшая пометка: «En témoignage de mon estime particuliere pour le g. Castelbajac et les efforts, qu’il a fait, quoique en vain, pour établir de bons rapports avec nous, envoyez lui demain le cordon de St-Alezandre et préparez un rescrit. Je le ferai venir le plus tôt, que je le pourrai»⁵¹.

Милостивое отношение императора Николая к французскому послу еще более замечательным образом выразилось 1 февраля. Граф Нессельроде передал по приказанию государя ноту с возвращением верительных грамот только одному английскому послу сэру Гамильтону Сеймуру. Канцлер заметил, что генерал Кастельбажак чувствует себя в затруднительном положении, не получив такой же ноты⁵². Граф Нессельроде напоминал, что именно от французского правительства исходило предложение запретить нам плавание по Черному морю, и, не посылая французскому послу такой же, как Сеймуру, ноты, мы как бы более любезно относимся к стране, которая показала себя более грубой по отношению к

466

нам. Государь, несмотря на эти доводы, остался непреклонен и написал на докладе: «Je persiste dans ma résolution de ne pas mettre a l’égal le g. Castelbajac avec Seymour. Il dépendra de lui de demander ses passeports, mais je ne les lui enverrai pas moi-même».

В конце февраля канцлер получил от Друэн де Люиса письмо, которое являлось ультиматумом и объявлением нам войны.

«Исполняя приказание императора, моего Августейшего Государя, — писал французский министр⁵³, — имею честь объявить вашему превосходительству, что, если С.-Петербургский кабинет будет упорствовать в нежелании поставить свой спор с Турцией на чисто дипломатическую почву и не сообщит нам через вас своих намерений приказать войскам, под командой генерала князя Горчакова, начать отступление за Прут на определенную трактатами границу России и Турции так, чтобы княжества Молдавия и Валахия были окончательно очищены до 15 апреля, то правительство Его Императорского Величества принуждено будет считать отрицательный ответ или молчание за объявление войны и действовать сообразно этому».

Об исполнении подобных требований, очевидно, не могло быть и речи. Уже 9 февраля император Николай, отозвав своих послов из Лондона и Парижа, повелел обнародовать следующий манифест⁵⁴:

БОЖИЮ МИЛОСТИЮ МЫ, НИКОЛАЙ ПЕРВЫЙ,

ИМПЕРАТОР И САМОДЕРЖЕЦ ВСЕРОССИЙСКИЙ, ЦАРЬ ПОЛЬСКИЙ

и проч., и проч., и проч., Объявляем всенародно:

Мы уже возвестили любезным нашим верноподданным о причине несогласий наших с Оттоманскою Портою.

С тех пор, невзирая на открытие военных действий, Мы не переставали искренно желать, как и поныне желаем, прекращения кровопролития. Мы питали даже надежду, что размышление и время убедят турецкое правительство в его заблуждении, порожденном коварными наущениями, в коих наши справедливые, на трактатах основанные требования представляемы были как посягательство на его независимость, скрывающее замыслы на преобладание. Но тщетны были доселе наши ожидания. Английское и французское правительства вступились за Турцию, и появление соединенных их флотов у Царьграда послужило вящим поощрением ее упорству. Наконец, обе западные державы без предварительного объявления войны ввели свои флоты в Черное море, провозгласив намерение защищать турок и препятствовать нашим военным судам в свободном плавании для обороны берегов наших.

467

После столь неслыханного между просвещенными государствами образа действия, мы отозвали наши посольства из Англии и Франции и прервали всякие политические сношения с сими державами.

Итак, против России, сражающейся за Православие, рядом с врагами Христианства становятся Англия и Франция!

Но Россия не изменит святому своему призванию; и если на пределы ее нападут враги, то мы готовы встретить их с твердостью, завещанною нам предками. Мы и ныне не тот ли самый народ русский, о доблестях коего свидетельствуют достопамятные события 1812 года! Да поможет нам Всевышний доказать сие на деле! В этом уповании, подвизаясь за угнетенных братьев, исповедующих веру Христову, единым сердцем всея России воззовем:

«Господь наш! Избавитель наш! Кого убоимся! Да воскреснет Бог и расточатся врази Его!»

Дан в Санкт-Петербурге, в 9-й день февраля месяца, в лето от Рождества Христова тысяча восемьсот пятьдесят четвертое, царствования же нашего в двадцать девятое.

Ответом на французский ультиматум могла быть только решимость отразить неприятеля с оружием в руках, доказав ему на деле геройскую мощь русской армии и русского народа независимо от исхода войны.

Барон Бруннов продолжал смотреть на события с усвоенной им точки зрения, которая обеспечивала его депешам лучшую оценку в Петербурге. В начале августа он отметил⁵⁵ высказанные в палате общин Кобденом слова о том, что Восточный вопрос должен быть разрешен когда-нибудь окончательно, так как невозможно, чтобы ислам продолжал существовать при современном состоянии культуры христианских народов. Достойно замечания, что против этой фразы государь сделал надпись: «C’est tout à fait mon avis; c’est incontestable».

В августе же последовал интересный разговор нашего лондонского посла с лордом Абердином, который, разделяя, видимо, до известной степени идеи Кобдена, нашел нужным сказать барону Бруннову о Турции: «Я перестал верить, что она может просуществовать более долгий срок. Я думаю, однако, что мы не проживем достаточно долго, чтобы нам пришлось заняться этой комбинацией. Ныне она мне кажется не столь удаленной (peu éloignée)». Эти слова английского министра произвели глубокое впечатление на государя, который подчеркнул их, сделал на полях депеши многозначительную отметку: «Enfin».

468