Любовь в период созревания не бывает чем-то новым

 

107. Любовь. Ее взяло в аренду искусство, пришпилило крылья, а на них набросило смирительную рубашку; попеременно то вставало перед ней на колени, то било по морде, усаживало на трон и выгоняло на угол улицы торговать собой, совершало тысячу глупостей обожания и глумления. А лысая наука, водрузив на нос очки, признавала ее достойной внимания лишь тогда, когда могла изучать ее гнойники. Физиология любви возглашает только одностороннее: «служит для сохранения рода». Этого слишком мало, слишком убого. Астрономия знает о Солнце больше, чем то, что оно светит и греет.

В результате любовь в целом представляется безумной и грязной, и уж всегда подозрительной и смешной. Достойна уважения только привязанность, которая всегда приходит только после совместного рождения законного ребенка.

Поэтому мы смеемся, кода шестилетний мальчик отдает девочке половину своего пирожного; смеемся, когда девочка буйно краснеет в ответ на поклон соученика. Смеемся, поймав школьника на том, что он вглядывается в ее фотографию; смеемся, что она вскочила с места, чтобы открыть дверь репетитору брата.

Но недовольно морщимся, когда он и она как-то слишком тихо играют или, меряясь силой, запыхавшись, валятся на землю. Но впадаем в гнев, когда любовь дочки или сына становится поперек нашим планам. Мы смеемся, потому что любовь пока далеко, хмуримся, когда она приближается, возмущаемся, когда она путает нам расчеты. Мы раним детей насмешками и подозрением, мы порочим чувство, не приносящее доход.

И вот они таятся, но любят.

Он любит ее, потому что она не такая глупая гусыня, как все, потому что веселая, потому что не ссорится, потому что носит распущенные волосы, потому что у нее нет отца, потому что она какая-то очень милая.

Она любит его, потому что он не такой, как все эти мальчишки, потому что не хулиган, потому что смешной, потому что у него глаза сияют, потому что у него красивое имя, потому что он какой-то очень милый.

Они таятся и любят.

Он любит ее, потому что она похожа на ангела на иконе в боковом алтаре, потому что она чистая, а он специально ходил на одну улицу, чтобы увидеть «ту самую» у ворот.

Она любит его, потому что он согласился бы пожениться при одном условии: никогда-никогда не раздеваться в одной комнате. Он бы два раза в год целовал ей руку, а один раз – по-настоящему.

Они переживают все чувства любви, кроме одного, грубое подозрение которого звучит в жестоком: «Ты бы не амуры крутил, а лучше бы… Чем себе голову романами забивать, лучше бы…»

Почему их выследили и травят?

Разве это плохо, что он любит? Даже не любит, а просто она ему очень нравится. Больше, чем родителей? Может, это как раз и грешно?

А если бы кто-нибудь из них должен был умереть? Боже, но ведь я прошу здоровья для всех.

Любовь в период созревания не бывает чем-то новым. Одни любят, еще будучи детьми, другие, еще будучи детьми, уже издеваются над любовью.

– Она же твоя девчонка, ты с ней водишься, она тебе уже показала?

И мальчик, желая доказать, что у него нет никакой девчонки, нарочно подставляет ей подножку или больно дергает за косу.

Выбивая из головы преждевременную любовь, не вбиваем ли мы туда преждевременный разврат?

 

Возраст большой неуравновешенности

 

108. Период созревания. Как будто все предыдущие не были таким же постепенным созреванием, иногда более медленным, иногда более быстрым. Присмотримся к кривой веса – и поймем усталость, неуклюжесть, лень, полусонную задумчивость, зыбкие полутона, бледность, сонливость, безволие, капризность, нерешительность, характерные для этого возраста, – назовем его возрастом «большой неуравновешенности», чтобы отличить от прежних периодов.

Рост – это работа, тяжелая работа организма, а условия жизни не жертвуют ей ни единого школьного часа, ни единого рабочего дня на заводе.

Как часто этот процесс протекает в состоянии, близком к болезни, потому что он преждевременный, потому что слишком внезапный, потому что с отклонениями от нормы.

Первая менструация для девочки – трагедия, ее заранее научили бояться вида крови. Развитие груди смущает ее, потому что ее приучили стыдиться своего пола, а грудь демаскирует ее, все будут знать, что она девочка.

Мальчик, который физиологически переживает то же самое, психически реагирует иначе. Он с нетерпением ждет появления первой тени усов, потому что ему это много обещает, и если он и конфузится, когда пускает петуха, и стыдится своих неуклюжих костлявых длинных рук, то он просто еще не готов, ему нужно немного подождать.

Замечали ли вы, с какой завистью и неприязнью относятся несчастные девочки к привилегиям мальчиков? Раньше, когда ее наказывали, она чувствовала хотя бы тень вины, а тут – разве она виновата, что она не мальчик?

Девочки раньше начинают преображаться и щеголять своей единственной привилегией.

– Я уже почти взрослая, а ты еще сопляк. Через три года я могу выйти замуж, а ты все еще будешь корпеть над книжкой.

Милого товарища детских забав одарили презрительной усмешкой…

– Выйдешь замуж? Да кто на тебе женится? Я и без брака получу свои права.

Она раньше созревает для любви, он – для интрижки; она для супружества, он для трактира, она для материнства, он – для спаривания: «Вроде тех мух, которых сейчас представлял господин артист, – говорит Куприн. – Слепились на секунду на подоконнике, а потом в каком-то дурацком удивлении почесали задними лапками спину и разлетелись навеки».

Новую окраску получила ныне и искусственная неприязнь двух полов, чтобы вскоре вновь сменить обличье, когда она прячется, а он на нее охотится, чтобы в конце концов укрепиться во враждебном отношении к супруге, которая для него обуза: она лишает его привилегий, приобретая их сама.

 

Теперь же все ясно

 

109. Роковую окраску приобретает старая тайная неприязнь к взрослому окружению.

Какое частое явление: ребенок провинился, разбил окно. Он должен испытывать чувство вины. Высказывая ему заслуженные упреки, мы реже встречаем раскаянье, чем бунт, злость в насупленных бровях, взгляды, брошенные исподлобья. Ребенок хочет, чтобы воспитатель проявил доброе свое отношение к нему именно тогда, когда он виноват, когда он плохой, когда с ним стряслась беда.

Разбитое стекло, пролитые чернила, порванная одежда – все это результаты неудавшихся деяний, предпринятых вопреки предостережениям. А взрослые, потеряв деньги в плохо обдуманном предприятии, – как они воспримут претензии, упреки и осуждение?

Эта враждебность к суровым и беспощадным господам существует в ту пору, когда ребенок считает взрослых высшими существами. И вдруг он ловит их на месте преступления.

«Ах, значит, вот как, значит, вот она, ваша тайна, значит, вот что вы скрывали, и ведь было чего стыдиться».

Он слышал об этом и раньше, но не верил, сомневался, его это до поры до времени не касалось.

А теперь он хочет знать, и есть от кого узнать, и ему нужны эти сведения для борьбы с ними, и, наконец, он сам чувствует, что вляпался во все это.

Раньше было: «Этого я не знаю, зато вот это я знаю наверняка». Теперь же все ясно.

«Значит, можно хотеть, но не иметь детей; значит, вот поэтому девушка может родить ребенка; значит, можно не рожать, если не хочешь; значит, за деньги; значит, болезни; значит, все так поступают…»

А они живут, и ничего, и им не стыдно смотреть друг другу в глаза.

Их улыбки, взгляды, запреты, страхи, смущение, недоговорки – все такое непонятное раньше, теперь становится ясным и потрясающе настоящим.

«Ну ладно, теперь-то уж сочтемся».

Учительница польского стреляет глазками в математика.

«Иди сюда, я тебе скажу кой-чего на ухо…».

И смех мерзкой победы, и подглядывание через замочную скважину, и пылающее сердце, пронзенное стрелой, нарисовано на промокашке или на доске.

Старуха вырядилась. Старик кокетничает. Дядя берет за подбородок и говорит: «А, он пока еще сопляк».

Нет, уже не сопляк: «Я знаю».

Они еще притворяются, еще пробуют лгать, значит, надо выслеживать, разоблачать мошенников, мстить им за годы рабства, за украденное доверие, за вынужденные ласки, за вырванные обманом признания, за насильственно вымученное уважение.

Уважать? Нет, презирать, глумиться, помнить. Бороться с ненавистной зависимостью.

«Я не ребенок. Мое дело, что я думаю. Не надо было меня рожать. Мама мне завидует? Взрослые тоже не такие уж и святые».

Или притворяться, что не знаешь, пользуясь тем, что они не посмеют открыто сказать, насмешливым взглядом и полуулыбкой говорить «Знаю!», когда уста говорят другое: «Не понимаю, что в этом плохого, не знаю, чего вы хотите».

 

Сколько ж он подметок износит в погоне за идеалом…

 

110. Следует помнить, что ребенок дерзок и злобен не оттого, что «знает», а оттого, что страдает. Безмятежное благополучие снисходительно, в то время как раздражающая усталость вздорна и мелочна.

Было бы ошибкой считать, что понимать означает избегнуть трудностей. Как часто воспитатель, сочувствуя ребенку, вынужден скрывать свои добрые чувства, вынужден обуздывать его выходки, чтобы воспитать в ребенке надлежащее поведение, хоть у ребенка даже мыслей таких нет. Здесь тяжкому испытанию подвергаются и основательная научная база, и большой опыт, и душевное равновесие.

«Я понимаю и прощаю, но люди, общество не простят».

«На улице ты должен вести себя прилично, воздерживаться от слишком бурных проявлений веселости, не давать выхода приступам гнева, не позволять себе высказывать замечания и оценки, оказывать уважение старшим».

Это бывает трудно, тяжело даже при доброй воле и умственном напряжении; а найдет ли ребенок беспристрастную справедливость в родном доме?

Его шестнадцать лет – это сорок с хвостиком родителей: возраст болезненной рефлексии, нередко – последний протест собственной жизни, момент, когда баланс прошлого показывает дефицит.

– Что я получаю от жизни? – говорит ребенок.

– А я что получила?

Предчувствие говорит, что и он не выиграет в лотерее жизни, но мы уже проиграли, когда для него есть надежда, и ради этой призрачной надежды он рвется в будущее, не замечая нас, равнодушный к тому, что нас хоронит.

Помните тот миг, когда своим лепетом он разбудил вас ранним утром? За труды мы заплатили себе поцелуем.

Да, за пряник мы получали драгоценность благодарной улыбки. Туфельки, чепчик, слюнявчик, все такое дешевое, милое, новое, потешное.

А теперь все дорогое, мигом изнашивается, а взамен ничего, даже слова доброго. Сколько ж он подметок износит в погоне за идеалом, как быстро вырастает, не желая носить ничего навырост.

– Вот тебе на мелкие расходы…

Ему надо развлекаться, у него свои небольшие потребности. Он принимает наши деньги с сухим и принужденным видом, как милостыню от врага.

Боль ребенка болезненно поражает боль родителей, страдание родителей без оглядки разит боль ребенка.

Если так сильно это столкновение, насколько оно было бы сильнее, если бы ребенок не подготовился вопреки нашей воле, самостоятельно, в одиноком усилии, постепенно к тому, что мы не всемогущие, не всезнающие, не совершенные.