По публикациям советской периодики 30-50-х годов

 

Теа-джаз [2]

 

Люди, бывшие на первых представлениях «Летучей мыши», рассказывают:

– Когда потух свет, в зале послышалось какое-то шуршание, переходившее в шипение. «Мышка, мышка», – раздались слова. Из углов, из щелей поползла веселая песенка, запеваемая конферансье. И в такт песенке – вдруг, ни с того ни с сего – стали вспыхивать красные лампочки под стульями у зрителей. Это было так нелепо и так неожиданно, что в зале разом установилась смешливая, беззаботная, ребяческая атмосфера.

…Посмотрите на лица слушателей-зрителей «Театрализованного джаза» Л. Утесова. Посмотрите-ка на этого более чем джентльменистого, гладко выбритого, удивительно холеного техрука одного из крупнейших заводов. Он разом скинул сорок лет с «трудового списка» своей жизни. Так улыбаться могут только чрезвычайно маленькие дети! Или вот – бородач, перегнувшийся через барьер, ухмыляющийся до облаков, головой, плечами, туловищем отбивающий веселый ритм джаза. А эта девица – чем хуже других эта девица, забывшая в припадке музыкальных чувств закрыть распахнутый оркестром рот!

Сад[3] сошел с ума. Тихо и незаметно «тронулся». Две тысячи лиц растворяются в одной «широкой улыбке». Контролерши не считают нужным проверять билеты. У администраторов такие улыбчатые лица, что кажется, еще минута – и они бросятся угощать нарзаном ненавистных было «зайцев», впившихся в решетку сада с той – «бесплатной» – стороны.

И только тут мы начинаем понимать, как улыбались зрители на первых представлениях «Летучей мыши».

«Наши американцы» успели в достаточной степени скомпрометировать джаз. Соберутся пять-шесть унылых людей в кружок и с измученными лицами – жилы натянуты, воротнички жмут, улыбаться неудобно – «Мы же иностранцы!» – начинают «лязгать» фокстрот. Весело, как в оперетте!

Для «колорита» («Негры, они же такие непосредственные!») кто-нибудь из оркестрантов иногда подпевает – вернее, пробует запеть, – но осекается. Слишком уж хмурится публика! Последний шаг «американской техники» – воздушные шары, привязанные к стульям. Музыка, впрочем, от этого не улучшается.

И вот «Теа-джаз». Прежде всего – превосходно слаженный, работающий как машина – четко, безошибочно, умно – оркестр. Десять человек, уверенно владеющих своими инструментами, тщательно прилаженных друг к другу, подымающих дешевое танго до ясной высоты симфонии. И рядом с каждым из них – дирижер; вернее, не столько дирижер (машина и без него задвигается и пойдет!), сколько соучастник, «камертон», носитель того «тона, который делает музыку». Поет и искрится оркестр в каждом движении этого «живчика» – дирижера. И когда он с лукавой улыбкой начинает «вылавливать» звуки и «распихивать» их по карманам, когда он от ритмического танца перебрасывается к музыкальной акробатике и – подстегнутый неумолимым ходом джаза – становится жонглером звуков, молодость и ритм заполняют Сад.

Многое – чрезвычайно многое – несовершенно и экспериментально в этом «Теа-джазе».

– Оркестр будет танцевать, – объявляет дирижер. И действительно, как по команде оркестранты начинают шаркать, перебирать ногами. Разом встают и садятся. Переворачиваются – и на место. Это еще не танец. Но элементы танца есть. В «любовной сцене» только-только намечены любопытнейшие контуры «оркестровой пантомимы». Но ведь важно дать наметку. Еще работа – и пантомима вырастет.

«Первый опыт мелодекламации под джаз». Вернее, светомелодекламации, так как свет, разнообразно окрашивающий «раковину» оркестра, неотделим от номера. Опыт не до конца удачен. Музыка местами слишком уж искусственно подгоняется к тексту. Свет временами работает донельзя прямолинейно, натуралистически. Но и здесь нельзя не предвидеть, что может получиться при «хорошем обращении» с материалом.

Словом, налицо превосходный и жизнеспособный принцип, заимствованный с Запада, но имеющий все данные привиться и дать новые самобытные ростки на нашей, советской эстраде.

Пока что – при всех своих достоинствах – «Теа-джаз» все же носит немного семейный характер. Как будто собрались на дружескую вечеринку квалифицированные мастера оркестра и театра и стали мило, ласково – «с песнею веселой на губе» – резвиться. Если бы «семейность» дела сказывалась только в жизнерадостности выступления, это был бы плюс, а не минус. Но когда между номерами неутомимый JI. Утесов начинает вспоминать старинные одесские анекдоты, это «снижение марки», это вульгаризация замысла. «Теа-джазу» явно недостает режиссерской опытной руки, тщательной и любовной корректуры.

Талантливый человек Утесов! Вот уж подлинно – и чтец, и певец, и на дуде игрец! Но «обуздать» (в лучшем, профессиональном смысле слова), ввести в русло хорошего ансамбля его бьющий через край «артистический темперамент» – не мешает.

И наконец, один из основных, решающих дело вопросов – репертуар. «Теа-джазу» надо твердо встать на позиции высококачественного, профессионального и музыкального, и текстового материала. Третьесортной обывательской «салонщине», дешевой «экзотике» и шансонетной «редиске» – бойкот! Когда в первой программе «Теа-джаза» – на мотив избитой «герлс-змейки» – начинают скандировать:

 

Как был прекрасен

Наш юный «Красин»! —

 

становится неловко и за себя, и за артистов. И рядом с этим большое принципиальное значение приобретает чтение стихов Багрицкого, документов подлинной литературы.

Особо следует отметить исполнение Утесовым «С одесского кичмана». Эта песня может быть названа своеобразным манифестом хулиганско-босяцкой романтики. Тем отраднее было услышать ироническое толкование ее, талантливое компрометирование этого «вопля бандитской души»[4].

Итак, начало сделано. Дело за тем, чтобы обеспечить наиболее успешный дальнейший творческий рост «Теа-джаза». Говорить о «чуждости» или «буржуазности» этой идеи явно легкомысленно. Десятки выступлений «Теа-джаза» перед микрофоном «Рабочего радиополдня», выступление его в Саду имени Дзержинского убедительно свидетельствовали, какую превосходную зарядку слушателю-зрителю дает он. На помощь «Теа-джазу» следует прийти нашим лучшим режиссерам, композиторам, писателям. Только обладая своим специально подготовленным репертуаром, только в тесной связи с массовой аудиторией, только на учете достижений новой сценической техники – «Теа-джаз» встанет во главе передовых отрядов новой, советской эстрады.

 

Дома в Москве.

А в руках та же гитара, что и сорок лет назад

 

От редакции. Печатая настоящий отзыв, редакция не вполне согласна с мнением автора рецензии[5].

 

Слова и дела [6]

 

Слова: «Главрепертком объявляет решительную борьбу по линии искоренения из репертуара произведений, рассчитанных на обслуживание нэпманства и мещанства (шантанно-фокстротной музыки, „цыганщины“)».

Это выдержка из «Репертуарного указателя», т. 2, официального издания Наркомпроса (Сектор искусств, Главрепертком) от 1931 года. А вот еще слова: «Главрепертком предлагает: провести решительную борьбу… с фокстротом, который распространяется через грампластинки, мюзик-холл и эстраду… и является явным продуктом западноевропейского дансинга, мюзик-холла и шантана» (оттуда же, с. 70 и 71). А вот и дела.

На широкой эстраде Московского мюзик-холла расположился оркестр из джаза, саксофонов, банджо и прочих «современных» инструментов, а сбоку в глубоком кресле уютно сидит и сам «маэстро» – Леонид Утесов. Затем «маэстро» встает, обращается к публике с типичными эстрадными пошлостями (вроде того, что, мол, «джаз» – это такой барабан, а «банд» – это мужской род от банды и т. д.) и затем начинает свой «концерт». Начинается концерт с «американского» номера, как громко называет «маэстро» исполняющийся оркестром самый расшатанный фокстрот, тупой, механический, но в большой мере насыщенный той кабацкой «спецификой», по которой так истосковались за последнее время московские нэпманские мамаши и дочки. Дальше следует экскурс в «национальную» музыку – русскую, еврейскую, украинскую – неподражаемая смесь наглости и цинизма. Для простоватых дурачков – удобное прикрытие: берутся якобы под обстрел старые, отжившие песни мещанства царских времен («Утесов перестраивается»). Но есть ли здесь в сколько-нибудь значительной мере элементы «обстрела»? Прикрываясь словами (это, мол, старый быт) и декоративными моментами (спускающиеся изображения попа, еврейского «портного Каца из Парижа» и т. д.), Утесов, по существу, смакует именно эти наиболее типичные для этих старых песен элементы, чем и приводит в неописуемый восторг обывательские души. В той же незначительной части, где старые, псевдонародные песни действительно берутся под обстрел, они «критикуются» с позиций западного фокстротирующего шантана. Только такой смысл имеет грубое осинкопирование всяческих псевдорусских, псевдоукраинских напевов, исполняемых Утесовым.

Имеется в программе и пошленькая офокстроченная полечка, явно рассчитанная на массовое запоминание и воспроизведение в быту, имеются и другие перлы, на которых нет смысла и надобности останавливаться.

Возникают недоуменные вопросы.

Во-первых, какой «линии» придерживается руководство мюзик-холла в вопросах музыкальной политики, на какого потребителя оно ориентируется?

Во-вторых, существует ли при мюзик-холле художественно-политический совет или мюзик-холл принадлежит к числу тех театральных организмов, которым связь с рабочей общественностью не нужна?

И наконец, имеется ли в Главреперткоме хотя бы самый элементарный контроль за исполнением своих собственных постановлений?

 

Утесов и Хенкин [7]

 

Очень одиноко выглядит в оперетте Хенкин[8]. Эстрадная манера его игры вязнет в традиционном ансамбле. Он не может «договориться» со своими партнерами.

Он пытается отстоять свой голос напрасно. Он обретает себя вполне только под прожекторами эстрады. Там он на свободе. Там он играет каждым куском своего тела; кажется, эти «куски» механически сцеплены, он весь какой-то шарнирный, эта голова с наклоном вбок, этот кулак, неожиданно выбежавший вперед, эти чуть чаплиновские ноги; он играет этими «кусками» рассчитанно, с экспрессией, с виртуозностью жонглера.

Все – для выразительности текста.

Возможно, он дал бы больше. Но для этого нужна опора со стороны, точка опоры. Чтобы максимально развернуться, нужен… партнер, другой, третий, ансамбль. Но, подчеркиваем, не обычный, а именно эстрадный ансамбль, владеющий тем же стилем игры. Когда-то Хенкин чувствовал это и нашел себе партнера, партнер назывался «Хор братьев Зайцевых»[9], но, почему-то не договорившись, расстался с ним.

«Упавшее знамя» подхватил Утесов, и с большим успехом. Еще недавно джаз Утесова – это была шеренга юношей с одинаковыми галстучками и одинаковыми улыбочками, перед ними ходил, напевал и острил Утесов.

Но он искал опоры для своего актерского дарования. И вот музыканты на виду у всех превращаются в актеров. На одном появилась широкополая шляпа, другой запустил бороду, третий вырос в бравого физкультурника, четвертый скорчился старичком.

Зазвенела реплика, другая, третья, родилась первая мизансцена, молчаливые юноши заговорили, и… неожиданно эстрадный джазовый номер превратился в маленький спектакль… А об эстрадном спектакле мечтают многие люди театра, и, между прочим, Р.Н. Симонов.

Это – обещающий перспективы путь, это – путь к театру, театру эстрады.

Почему бы танцору, выбивающему чечетку, или какому-нибудь искуснику на ксилофоне или банджо не стать пружиной театральной сцены? Утесов идет к этому. У него эстрада обрастает декорациями. У него два чечеточника превращены в «лошадь». «Лошадь» входит в магазин, мило кланяется, пляшет и кокетливо закатывает глаза. Вот и сцена, для которой так и просится текст.

«Музыкальный магазин»[10] состоит из крохотных эпизодов, связанных случайно. Но ведь можно взять сюжет – их немало в сатирической и юмористической литературе – и дать его в эстрадном плане. Там уйма материалов для утесовского изобретательства.

«Душа» спектакля – это джаз, слово, кое у кого вызывающее ханжескую гримасу. Я думаю, что можно признать саксофон. В европейском кабаре саксофон сладострастно шамкал среди замерших в сомнамбулическом трансе фокстротирующих пар. Но саксофон не виноват в этом, его заставили шамкать. Происхождение у него благородное – негритянская народная музыка. Почему бы не обещать ему хорошее будущее?

Джаз, его урбанистические, машинные, индустриальные акценты далеко-далеко не враждебны нам. Послушайте утесовский джаз, и вы убедитесь в этом. В его музыке есть мысль, улыбка, слово.

Утесов чрезвычайно музыкален. Ему свойственны ирония и лирика, он хочет пропитать ими каждое движение и музыкальную ноту, он хочет, чтобы они говорили. А это главное. Только вот насчет… текста. В нем есть остроумие, но и, к сожалению, много наивного, плоского юмора, который так сладостно ловят обывательские уши.

И не без греха в этом отношении и Хенкин. Но нужно сказать, что Хенкин освобождается от своего порока. В мастерски исполненном рассказе «Закрытый распределитель» уже не было этих элементов обывательского зубоскальства, которые слышались порой, например, в демонстрации зощенковских новелл. Здесь явно проступает ирония, издевка самого исполнителя над героем рассказа. Это – достижение. Пусть только Хенкин не соскальзывает с этого уровня.

Вся же новая программа мюзик-холла на этот раз на редкость удачна.

 

О джазе Утесова [11]

 

У нас не может быть выбора в жанрах по степени их традиционной важности. Во всяком случае, жанры могут бороться друг с другом на равных правах.

То, что мы называем эстрадой, вещь довольно неопределенная. К эстраде относят и мелкие театральные представления, и драматический отрывок, но в основе эстрады, вероятно, лежит искусство, близкое к быту. На эстраде живет бытовой анекдот, романс и музыка так называемых малых форм.

Бытовая русская песня с древности нам известна, и она прекрасна.

 

На репетиции новой программы.

На выступлениях музыканты никогда не использовали пюпитры

 

Старый русский песенник мало прочитан теоретиками и историками искусства и напрасно не известен нашим поэтам. Это прекрасные песни, которые можно было бы часто петь и сейчас. Древняя скоморошеская песня потеряла свое театральное оформление и, вероятно, ушла при Петре I в солдатскую песню. Русская бытовая песня всегда шла рядом с поэзией, питала ее, ее элементы есть у Державина.

То, что мы называем цыганским романсом, включает в себя работу целого ряда известных и неизвестных русских писателей. Тут есть и Пушкин, и Фет, и Аполлон Григорьев, и Полонский.

Поэтому нельзя отговариваться, что песня хоровая – песня малого масштаба, малой мысли, малого чувства.

Александр Блок любил так называемый цыганский романс, собирал его, записывал.

Мы чрезвычайно заинтересованы в бытовой песне, в эстраде, потому что этим материалом мыслят люди, это напевается на улице, воспитывает людей. Романс определяет тон разговора влюбленных. Маленькие дети поют на улице песни из кинофильмов. Это песенное море, в которое мы все погружены.

Вопрос о значимости малых форм для нас решен. Эстрада подымается, у нее есть талантливые люди, и один из талантливейших – Леонид Утесов.

Эстрада начинает притворяться, что она не эстрада, – она притворяется театром. Это так же неправильно, как если бы театр притворялся эпосом, кино притворялось театром. Эстрада, борясь с презрением или с недооценкой, не подымает своего качества, не становится более необходимой, не идет по пути высокой мысли, а принимает внешность театра – костюм, декорации и связь эпизодов.

Леонид Утесов – на редкость талантливый человек. Он превосходно понимает стиль песни, точно движется, превосходно имитирует дирижирование своим джазом. Он создал превосходный джаз, умеет требовать от людей, научил джаз двигаться, научил музыкантов акробатике. Это человек с талантом и сильными руками художника, но он хочет немного: прежде всего он хочет подражать театру, а какому – неизвестно.

Появляются на эстраде один за другим подобия сюжетов. В этих сюжетах человек не изменяется, а только переодевается.

Можно сказать, что старая, совершенно разрушающая драматургию теория о сюжете как о монтаже аттракционов, внешне занимательных и непосредственно действующих на зрителя, живет сейчас на эстраде.

Что же происходит на эстраде? На эстраду наводят лучи света разного колера, на эстраде висят ниточки с бумажными кусочками, как в театральных постановках 1916 года, на эстраде люди ходят одетые в форму слуг просцениума, напоминая не то цирк, не то театр 1921 года, и среди старого хлама хорошо двигается и музыкально верно поет талантливый Леонид Утесов и музыкально ему аккомпанирует высококвалифицированный ансамбль.

Те анекдоты, которые рассказываются Утесовым, по-моему, древнегреческие. При Платоне за такие анекдоты выгоняли, вероятно, из-за стола, при короле Артуре, по свидетельству Марка Твена[12], эти анекдоты считались постаревшими, а скоморохи, конечно, до них не снисходили.

Эти анекдоты потеряли свой смысл.

Возьмем, например, средневековый анекдот. Этот анекдот рассказывался в эпоху схоластической науки. Он основан на противопоставлении ненужного знания нужному. Подлинный анекдот звучит так: едут латинист и рыбак. Латинист спрашивает рыбака: «Знаете ли вы латынь?» – «Нет», – отвечает рыбак. «В таком случае вы даром потеряли свою жизнь», – говорит латинист. Лодка переворачивается. «Умеете ли вы плавать?» – спрашивает рыбак латиниста. «Нет», – отвечает латинист. «Ну, теперь спасайтесь своей латынью», – говорит рыбак.

Лет шестьсот тому назад этот анекдот был прогрессивен. Теперь его откапывает И. Фрадкин[13] и вставляет в шестой раздел второго отделения новой программы Утесова.

Джаз изображает ветер и бурю, Утесов разговаривает с барабанщиком. Один спрашивает другого: «Знаете ли вы метеорологию?» – а потом идет вопрос об умении плавать, и идет анекдот; развязка анекдота: «Вы потеряли свою жизнь благодаря неумению плавать».

Анекдот не только стар, он обессмыслен. Метеорология не вредная наука, над ней нечего смеяться, и она учит не выплывать в море, когда плохая погода.

Я дал довольно длинный разбор анекдота, и совестно говорить о пустяках, но в огромном набитом театре эти пустяки и анекдоты мусорят человеческие мозги.

Мне кажется, что Утесов сам понимает, что не все ладно. Он хватается за старые песни. Но они потеряли свою молодость. Текст песен и шуток чрезвычайно плох, и плох он тем, что в нем нет уважения к слову, уважения к зрителям и желания что-нибудь сказать. Такие тексты живут как грибы на литературе. Есть у Маяковского стихи, что луна такая молодая, что ее без спутников и выпускать рискованно. Это хорошая шутка, потому что молодая луна – это языковой образ, ежемесячно обновляемый небом.

В программе это обращается Я. Зискиндом в песню «Луна и я».

Женщина завидует луне, что у нее есть спутники и что спутники не изменяют ей со звездами.

Тексты соревнуются по качеству. Например, последняя песня – «Добрая ночь» – написана Э. Утесовой.

Эта «Добрая ночь» не имеет никакого текста. Она поется, при ней полагается какая-то перемена освещения, но текста, выбора слов, краски, отношения к предмету – в ней нет. Если в музыкальном отношении Э. Утесова чему-то научилась у JI. Утесова, то как поэт она вне категории даже среди последней программы Утесова.

Леонид Утесов – человек смелый, и он все время обыгрывает на эстраде семейственность своего ансамбля: что поет дочь, что это дела семейные, он как будто подозревает публику, что она об этом говорит.

Ну что ж, будем говорить на невежливые темы. Рядом с Леонидом Утесовым очень ясна непоэтичность, обыкновенность Эдит Утесовой.

Утесов делает плохую услугу своей дочери, что выступает рядом с ней: он ее заигрывает, запевает. Она не может вынести тяжести быть единственной певицей ансамбля.

Не очень остроумна сцена о том, как при наборе актеров разорвали плохого оркестранта. Эта шутка не вызывает смеха.

Музыкальное толкование, значение интонации в джазе показано на проигрывании отдельных фраз песенки «Чижик-пыжик». Тут инструменты должны интонировать, что чижик-пыжик выпил именно две рюмки и у него шумит в голове. А разговор о водке с эстрады часто имеет успех. Но джаз Утесова может выразить и выражает гораздо больше.

Старые песни, которые поет Утесов, не бог весть что. Их образы сношены, но и они рядом с тем текстом, который вводится автором программы, кажутся высокопоэтичными.

Напрасно Леонид Утесов так не доверяет своей аудитории и все время бросает ей спасательные круги, чтобы она плыла в море песни. Песня сама несет.

Леониду Утесову лучше отказываться от театрализации песни, обратив внимание на поиск песни. Эстрада должна оставаться эстрадой.

Конечно, возможно показать связь песен, рождение песни. И мы знаем, как это делается. Это делал Тургенев в рассказе «Певцы», Горький в рассказе «Как сложили песню».

Много лет тому назад с покойным Марджановым в окрестностях Тифлиса в саду всю ночь провел я за столом. Пели певцы на непонятном мне языке. Из любезности к гостям разговоры сазандари – певцов – велись на русском языке. Они напомнили мне старую книгу Орбелиани – «Кишу мудрости и лжи»[14]. Это была программа. Программа связанная, легкая и возвышенная. Утром к восходу солнца приготовили вино. Солнце медленно вставало над горами. Его приветствовали вином, песней и игрой на рожках.

Застольная песня не должна стыдиться солнца – она должна быть такою, чтобы, проводя вечер за песней, люди вышли бы на улицу лучшими, а если они выходят утром, то пускай им будет не стыдно перед солнцем.

Такие застольные песни у нас умел писать Языков[15]. Спеть их у нас может лучше всех Леонид Утесов. И, может быть, лучше всего споет без родственников.

Могут сказать, что все же песни Утесова и в их теперешнем виде дают отдых. На это отвечал Чернышевский. Он говорил, что свидание на завалинке или вокруг самовара тоже развивает хорошее расположение духа.

Утесов на самом деле с песней шагает по жизни.

Проходит молодость – не прошел талант.

Осень. Осень должна быть временем зрелости в искусстве; умение приобретено, есть опыт, есть кругозор.

Осень. Время дальних полетов птиц и высоких песен поэта.

Утесову нужно быть поэтичным.

 

Народный артист СССР Леонид Утесов и Дюк Эллингтон.

Москва, 1971 год

 

Мирей Матье, Леонид Утесов и Никита Богословский на приеме в честь французских артистов

 

 

Слова и музыка