2020-06-29
1247
Прежде всего, следует сказать, что рассматривать любое понятие в научном дискурсе, в отрыве от целостного контекста определенной системы знания, а в данном случае психоанализа, будет не столько вульгарно, сколько может привести к поверхностной обывательской интерпретации, и впоследствии ― не позволит рассмотреть многоаспектность проблемы. Чтобы мы смогли рассмотреть само явление «желание», нам будет необходимо посмотреть: каким образом мы вообще можем взглянуть на такое «всеобщее» понятие как субъект, которое в различных речевых дискурсах сводится, даже замещается таким терминами как самость, индивид, Я, Эго.
Предшественников понятия «субъект» исследователи находят и в древней философии, но его возникновение обнаруживают в начале Нового Времени. Так «большая часть французских словарей прослеживает значение “индивидуум или лицо, рассмотренные как опора действия” вплоть до семнадцатого века»[2]. Из проблемы понимания этой «опоры действия» мы развернем, почему в трудах Лакана обнаруживается, что «опыт психоанализа подводит нас к “противостоянию всякой философии, исходящей непосредственно из Cogito”»[3]. Иначе говоря, рассмотрим «cogito» Декарта, как «парадигму классического субъекта». Эту проблему можно увидеть на примере кантовского посыла: «Я мыслю (которое) должно сопутствовать всем моим представлениям....Но это представление, я мыслю, есть акт спонтанности... чистая апперцепция... самосознание, которое, пока оно дает жизнь представлению я мыслю, необходимым образом должно быть способно сопровождать все наши представления»[4].У Канта, как и у Декарта мы наблюдаем «классическое воплощение субъекта» (у Декарта «субъект определен быть хозяином и господином природы»), идеал которого в свое время пробовал дискредитировать Ницше, подметив: «Мысль приходит, когда “она” хочет, а не когда “я” хочу; так что будет искажением сути дела говорить: субъект “я” есть условие предиката “мыслю”»[5]. Ницшеанская критика Канта — играет большую роль «в истории возникновения споров о том, что субъективность скорее эффект, нежели причина, что нечто — бессознательное, язык — говорит посредством индивида и о нем»[6]. Как отмечает Хайдеггер: «Человек действует так, словно бы он создатель и господин языка. Хотя на деле язык остается господином человека»[7]. И как подметил Лакан: «Очевидно, что вещи человеческого мира — это вещи мира, структурированного как речь, что язык, символические процессы доминируют и правят всем»[8]. Важно отметить, что язык играет ключевую роль в исследовании лакановской структуры человеческого Я и «желания», что в дальнейшем мы и будем рассматривать.
Идейный наставник Лакана З. Фрейд обнаруживает, что прочитав произведение «Царь Эдип» следует обратить внимание на идею наличия в нашей душе «двигателя»[9], который склоняет нас к сексуальному влечению к матери и амбивалентное отношение к отцу: «Всем нам, быть может, суждено направить наше первое сексуальное чувство на мать и первую ненависть и насильственное желание на отца; наши сновидения убеждают нас в этом» [10]. Софокол, через Эдипа, показывает нам наше «Я», которое подавляет те желания, к которым мы склонны от рождения, и к которым мы всегда будем относиться с отвращением. Эдипов комплекс является одним из главных образований, определяющий сексуальную жизнь, обыденную жизнь, особенности психики, особенности вкусовых наклонностей... Основные части комплекса заложены в неврозах, истериях, невротических реакций, невротических потребностях человека.
Ужас перед кастрацией за влечения, которые подразумевают влечения к матери, приводит к отказу мальчика от его потаённых сексуальных фантазий. При этом отказ формирует нормальные сексуальные цели: «Связанные с этим комплексом эротические влечения десексуализируются и сублимируются, то есть переключаются на социально приемлемые цели»[11]. Сексуальные желания управляют нами с самого детства. Начинается это с младенческого крика, который начинался тогда, когда ребенка вытащили на свет из материнского лона, т.е. тогда, когда произошло лишение ребенка уюта. Именно поэтому, сексуальные стремления управляют нами. Сексуальность ― это желание удовольствия. Принцип удовольствия господствует над нами.
Фрейд так же говорит, что комплекс Эдипа составляет ядро неврозов. Это объясняется тем, что человек, который не может пройти без каких―либо отклонений Эдипову фазу, заболевает неврозом. На основе этого комплекса возникает культура, связанная с соответствующими нормами и запретами, в особенности на инцест. Эдипов комплекс сочетает в себе начало религии, этики, эстетики, искусства, морали, социальных институтов. Однако, Фрейд говорит, что в человеке живет другое Я (Оно), которое жаждет реализации этих вытесненных желаний.
Лакан, вслед за Фрейдом, подчеркивает что влечения ― культурное образование. Нет нацеленности на высшее благо, или наоборот на контркультуру «аморальности», против чего еще выступал Фрейд. Этика желания ориентируется «на здесь и сейчас», где ни о какой данности человека, его неизменном Я ― нет и речи. Влечения, по Лакану, ― частичные проявления желания. Влечения ― частичные аспекты, в которых желание себя проявляет.
Это не «реальное» состояние, положение дел внутри нас, которое можно откопать. Бессознательное не инстинктивно; оно имплицировано во все то, что мы говорим. Однако, пытаясь выразить бессознательное мы теряем его, поскольку бессознательное, по Лакану, это то, что мы никогда окончательно не сможем узнать, так как оно лежит по ту сторону языка. Его нельзя выразить в чистой непосредственности, поскольку оно всегда опосредовано языком. Твердо опираясь на гегелевскую диалектику господина и раба, в истолковании А. Кожева, Лакан развивает свое понимание желания, согласно которому человек, сосредотачиваясь на какой-либо вещи, полностью поглощается ею до самозабвения. Здесь и есть место субъекту. Этой поглощающей личность вещью является ― желание.
Так и возникает, внутреннее напряжение, чувство страха, волнение, возникающее из сознания зависимости нашей идентичности от признания другими. Опасность для условной видимости единства функции субъекта заключается в разворачивании различных неврозов, расщепляющих нашу целостность. Оно всегда по ту сторону самой возможности выговорить.
Задействованные нами разборы популярной культуры, анекдотов и фильмов — все это нацелено на то, чтобы в какой-то мере достичь этой терапевтической, по существу, цели. Важно то, что психоаналитик полагает, что не может быть окончательного или абсолютного освобождения от непоправимого «безумия» субъекта. Это то, что нам следует учитывать. Наслаждение направлено от зрителя к реальному субъекту. «Поскольку этот объект не символизирован, его невозможно представить»[12]. Попытка удовлетворить желание оказывается демонстрацией пустоты самого желания. Заслуживающий и не заслуживающий послужил в роли катализатора давшего сбой тонкой иллюзии единства субъекта.
Здесь следует упомянуть, как можно назвать по-разному закон, который привлечет его к ответственности. Мораль, гласящая о неприемлемости убийства невиновного. Признание этого господина приводит к тому, что ни свершение убийства, ни полученные деньги, достижением чего предполагалось воплотить идеологию, не удовлетворяют желание. Лакан анализирует «виновность», которая выступает «требованием, убивающее желание. Испытывать желание, бесконечно двигаться вокруг источника желаемого, подсознательно избегая окончательного его достижения. Эта идея была развита положением, согласно которому ключевой характеристикой политического субъекта выступает, выражаясь языком Лакана, нехватка. Субъект конституируется вокруг желания. Крах быть полноценным, всемогущим, идеальным.
Желание в основе своей является именем этой разницы, существующей в самой сердцевине речи, ― разницы между высказанным и высказыванием, между тем, что сказано и самим фактом, что это высказано. Чтобы лучше понять, как фантазм идеологии восполняет, скрывает некоторую пустоту, нехватку, промежуток в Другом, будет полезно рассмотреть в виде примера поспешное отрицание современным субъектом собственной политизированности. В нашем дискурсе идеологической матрицы отметим ключевую иллюзию повседневного сознания уверенность в том, что я знаю, как работает идеология, «меня лично пропаганда не проведет», мое персональное мнение не зависит от политической погоды. Стоит отметить, что и уход из этой контролируемой реальности в виртуальную, как мы уже можем догадаться, не является освобождением.
Чтобы мы смогли рассмотреть само явление «желание», нам будет необходимо посмотреть: каким образом мы вообще можем взглянуть на такое всеобщее понятие как субъект. Есть ли возможность создать себе представление о связной организации душевных процессов. Лакановская концепция стадии зеркала берет свои идейные корни в работе «Я и оно» Фрейда, где последний высказывает ряд соображений по поводу рождения Я[13]. «Во-первых, пишет Лакан, Я ― одно из представлений, которое кажется нам само собой разумеющимся: "мы создали себе представление о связной организации душевных процессов в одной личности и обозначаем его как я этой личности». Далее, нынешнего времени тип капитализма, характеризуется изменением характера труда и форм эксплуатации: труд становится нематериальным, эксплуатация становится более изощренной, а пролетарий превращается в когнитария, то есть становится объектом эксплуатации капиталистической системой на уровне знания. Новый капитализм также называют когнитивным капитализмом[14], так как происходит приращение функции капитала через объединение денежного потока, потока знания и потока коммуникации. Здесь имеется в виду, другое, отличное от традиционнго, понимание субъекта, который противопоставляется декартовской «субстанциальной целостности», суверенного носителя сознания и самосознания. Он начинает выступать не иначе как носителем культуры, связующим различных символических структур и точка приложения сил бессознательного, которое лежит по ту сторону языка. Бессознательное выступает источником речи, которая перманентно регулируется сферой воображаемого. Сфера символическое, то что формирует субъекта, «упаковывает» его в язык пытается полностью подчинить себе индивида. Антагонизм противостоящего ему Я, состоит в том чтобы использовать ресурсы культуры, и установить собственный образ, который бы был над культурной составляющей. Идентификация складывается только благодаря желанию, так как только желая какой-либо объект, человек полностью поглощается им до самозабвения. Желание не может быть выражено языком. Оно всегда будет «желанием Другого» «Во мне ― нехватка. В другом ― единство, владение собой, свобода движения. Мой идеал ― вне меня. Мой идеал смотрит на меня» [15]. Лакан развивает эти соображения Фрейда.
Начинается она после разрешения комплекса отнятия от груди. Иначе говоря, само символическое оформляется через переход с естественного (природного) уровня жизни на культурный символический уровень законов, языка, форм социальной организации посредством осознания себя самого, мира, других. Мы вступаем, принимая Имя Отца и символизируемые им нормы, правила и запреты.
Судьба новорожденного ― социализация или смерть. Зеркальный образ, как раз, и делает возможным единую и слаженную работу отдельных частей тела в совокупности со всем организмом в целом. Так ребенок овладевает собственным телом. уделяет особое внимание присутствию и функционированию стадии вопрошания в работах Лакана. По поводу отношений между этой стадией и фундаментальным фантазмом аналитик пишет следующее, что следует иметь в виду, что желание, которое ― реализуется в фантазии, является не собственным желанием субъекта, но желанием Другого.
Раздробленное тело ― вот что поджидает за иллюзорным единством. Встреча с зеркальным двойником приводит ребенка в восторг, а опыт «удвоения реальности» призван нейтрализовать угрожающий распад тела. Раздробленное тело ― вот что поджидает за иллюзорным единством. «Вместе с этим, попытки свести человека к определенному основанию приводят к тому, что наше желание, как проявление индивидуальности, тоже оказывается втянутым в различные попытки привести к знаменателю, или подавить его, направив в сторону редуцируемого. Это то, что нашло выражение в ницшеанской критике человеческой морали» [16]. Вместе с этим, субъект будет вынужден соперничать со «своим» «собственным» образом.
Свой собственный образ сконструирован вне себя. Собственный образ присвоен. Я отчуждено от себя. Так, Нарцисс влюбился в свой собственный образ, приняв себя за другого. Лакан говорит: нарциссизм стадии зеркала ― уже шаг к социализации, используя аппарат Фрейда[17]. Это значит, что здесь нет места оценочным суждениям, причем в ницшеанском смысле. Нет нацеленности на высшее благо, или наоборот на контркультуру «аморальности», против чего еще выступал Фрейд. Этика желания ориентируется «на здесь и сейчас», где ни о какой данности человека, его неизменном Я ― нет и речи. Оценочные суждения различных дискурсов (в том числе и культуры описываемые выше) пытаются установить диктат, деспотизм.
Субъекты должны пройти сквозь фантазию, которая держит их в плену.
Выполняемые таким образом функции продолжают использоваться Эго для овладения инстинктами. Новые конфликты устраняются тем, что в психоанализе сродни следующему за вытеснением. Речь идет о том что, либо мы отбрасываем ненужные вытеснения, или приспосабливаем их под наши требования[18]. Благодаря этому индивид обретает функцию субъекта, получая доступ к миру культуры, языка, цивилизации. Никакого до-языкового существования и нет вовсе. В дальнейшем, данные коррекции приводят к отказу, который, иначе говоря, замещает вытеснение осуждением[19]. Быть субъектом ― значит быть говорящим существом, то есть принадлежать символическому измерению языка. Эти самые наблюдения интересующих нас явлений из разных культурных дискурсов — все это нацелено на то, чтобы в какой-то мере достичь этой терапевтической, по существу, цели.
На данном этапе мы убеждаемся в том, что форму этого образа Лакан начинает артикулировать как идеальное я. Другой/я достоин любви, ведь в нем есть то, чего не хватает мне. Во мне ― нехватка. В другом ― единство, владение собой, свобода движения. Мой идеал ― вне меня. Мой идеал смотрит на меня. И видит мою острую психическую недостаточность. Собственное я выставлено напоказ. Оно такое же порождение реальности, как и реальность выступает творением нашегоя. Адаптация подразумевает возможность гармоничных отношений между внутренним и внешним миром Оно под постоянным надзором. Этот взгляд мой вне меня. Взгляд незримо взирает извне[20]. Выражается он не через субъект, но сквозь призму объекта.
Важно подметить, что лакановские пассажи связаны с еще одним идейным вдохновителем, известного своими семинарами по гегелианской диалектике, ― Александра Кожева. Последний установил, что «человек становится сознающим себя в тот момент, когда — впервые — он говорит Я… Понимание человека посредством понимания его истоков означает ― понимание истоков Ego, открывающихся в речи» [21]. Второй предшественник лакановской мысли, в контексте роли языка, Ф. де Соссюр создает в своей работе «Курс общей лингвистики» создает понятие языкового знака[22]. Эти два элемента связаны между собой теснейшим образом. Но, «связь эта ― произвольна, означающее не мотивировано по отношению к означаемому»[23], которое пытаются эксплуатировать. Потребитель все время испытывает желание того, чего он не желает, чтобы не расставаться со иллюзорностью выбора различных брендов, модной жизни, и,в том числе, и системы знаний в целом. Призывы к обладанию знаний, истины наук выступают еще одним жестом, который запускает еще один способ эксплуатации ― капитализации знания. Такой дискурс производит идеологию и своих выпускников как служителей идеологии.
Вместе с этим, утверждая произвольность соединения означающего с означаемым, означающее не обладает открытым доступом к означаемому.. Доступно лишь означающее. Причем, означающее это не только акустический, но и визуальный образ. «Логика означающего ― скольжение от означающему к означающему, от слова к слову. Метафора же ― замещение одного означающего другим»[24]. «Означающее репрезентирует субъект другому означающему»[25]. Оно хочет быть желаемым. И поэтому желание никогда не может быть определено благодаря таким понятиям, как естественные биологические нужды и потребности. Оно всегда по ту сторону самой возможности выговорить. В этом смысле, мы вечно остаемся детьми, которые никогда не могут удовлетвориться, получив предмет их вожделения. Поскольку удовлетворить желание ни при каких условиях невозможно, оно отсылает к неосуществимости, к отсутствию целостности в самом мире и к незавершенности бытия.
В свою очередь, понятия метафоры и метонимии берутся у Лакана из работы «Два вида афатических нарушений и два полюса языка» Р. Якобсона, который утверждает: «в речи человек осуществляет две основные операции ― селекцию и комбинацию языковых единиц» [26]. Это значит, что здесь нет места оценочным суждениям, причем в ницшеанском смысле. Нет нацеленности на высшее благо, или наоборот на контркультуру «аморальности», против чего еще выступал Фрейд.
Предполагается иной способ действа, который ориентируется «на здесь и сейчас», где ни о какой данности человека, его неизменном Я ― нет и речи. Оценочные суждения различных дискурсов (в том числе и культуры описываемые выше) пытаются установить диктат над неуловимым в речевых практиках желанием. Эти самые попытки — идеологии — это не иллюзии, а фантазматическая конструкция, служащая опорой для нашей действительности. Требование идеологии выражается в представлении нашей социальной действительности как укрытие от некоей травматической, реальной сущности. Однако, как мы уже подмечали, такое принятие реальности, как знание истинный идеологии, которая якобы уже имеет своего воздействия над субъектом является попыткой бега от жесткой действительности.
Искажение Лакан переводит как скольжение означаемого над означающим. Иначе говоря: бессознательное структурировано как язык. Бессознательное структурировано как язык, в котором я ― переключатель. Рассмотрения психики через лакановский психоанализ заключается в том, что, в отличие от обывателя, воспитателя, служащего, ученого, управляющего и т. д. психоанализ не склонен игнорировать внутренние противоречия психики. Фрейдо-лакановская призма позволяет увидеть иные стороны, скрытые. Он говорит, что желание человека выступает как метонимия, а симптом как метафора.
Субъект постоянно пребывает в фантазии, которая удерживает его от пустоты Реального. Психоанализ претендует на то на то, чтобы в какой-то мере достичь этой терапевтической, по существу, цели. Важно то, что аналитик учитывал, что не может быть окончательного или абсолютного освобождения от непоправимого «безумия» субъекта. Он говорит о себе, он делает себя объектом своей речи. Субъект говорит о себе, не будучи собой. Лакан говорит: «я не есть там, где я игрушка моей мысли. Меня означаемого нет. Это расхождение, эта пропасть и становится основанием субъекта. Фундамент субъекта ― пробел в цепи означающих»[27].
И в данном моменте нам следует указать, что процесс осознания своего Я — «не линейный процесс», он требует вмешательства желания. Фрейд демонстрировал, как оно хочет быть проявлено. И поэтому желание никогда не может быть определено благодаря таким понятиям, как естественные биологические нужды и потребности. Оно всегда по ту сторону самой возможности выговорить. Поскольку удовлетворить желание ни при каких условиях невозможно, оно отсылает к неосуществимости. Тем не менее, мы сталкиваемся с требованием уже тогда, когда мать просит свое кричащее дитя выразить свое желание[28].
Желание есть часть структуры, другие элементы которой потребность и требование. Потребность, как у Фрейда, относится к биологическому уровню (потребность в пище), запрос (требование) — к ее выражению в требовании любви, а желание — к остатку, несводимому к ним обоим: «Желание начинает оформляться на той границе, где запрос становится отделен от потребности»[29]. Удовлетворить можно не желание, а потребность. Лакан отличает желание от потребности и запроса. «Запрос формулируется в обращении к другому человеку»[30]. Следовательно, даже если субъект знает и принимает вытесненное содержание, на уровне функционирования субъекта все еще имеет статус неименного. Фрейд говорил, что анализ может вылечить при условии желания быть вылеченным. Однако, анализанд должен решиться на это без помощи кого-либо.
Изобретение Лакана заключается в формализации связи между требованием и желанием, то есть между полем, в котором разворачивается речь, функции субъекта, и фрейдовским «бессознательным желанием». Биологическая потребность и произносимый в речи запрос, таким образом, никогда не совпадают. Между ними всегда сохраняется зазор. В этом зазоре между потребностью и запросом и рождается желание. Здесь нет формализма, в смысле того, что мыслитель не учитывает определенных исторических условий возникновения нравственности, как раз произрастает притягательность и сила этики кантовского императива, который как раз и заключаются в этой формальной неопределенности: Закон не говорит, каков именно характер моего долга, он просто ставит перед фактом совершения действия.
«Только через требование нам может открыться дорога к желанию ― это и является тем, что Лакан определил как желание, которое только и может быть найдено нами благодаря образовавшемуся препятствию»[31]. Первое наше сильное желание мы начинаем ощущать именно по отношению к матери, а первую ненависть и насильственное желание к отцу; в его лице мы испытываем столкновения с законом, наши сновидения убеждают нас в этом. Софокол, через Эдипа, показывает нам наше «Я», которое подавляет те желания, к которым мы склонны от рождения, и к которым мы всегда будем относиться с отвращением. Эдипов комплекс является одним из главных образований, определяющий сексуальную жизнь, обыденную жизнь, особенности психики, особенности вкусовых наклонностей. Основные части комплекса заложены в неврозах, истериях, невротических реакций, невротических потребностях человека. С одной стороны, особые условия требования определяют для субъекта законы его желания; с другой ― он оказывается в мире, где «желание Другого создает закон»[32], который и позволяет в данном пространстве функционировать требованию.
Лакан рассматривает бессознательное как речь Другого, которая постоянно редактируется Воображаемым, иллюзией я. Символическое, как носитель функций субъекта, при помощи языка) пытается полностью подчинить себе индивида, тогда как задача Я, как носителя «желания», состоит в том, чтобы, используя топосы культуры, создать с их помощью собственный нарциссический образ. Идентификация складывается только благодаря желанию, так как только желая какой-либо объект, человек полностью поглощается им до самозабвения. Желание не может быть выражено языком. Оно всегда будет «желанием Другого», поэтому мы и не можем утвердить, что желание конкретно, и мы его можем удовлетворить.[33] И это ничто иное, как его желание[34]. Именно в этом промежутке, зияющей пустоте, и возникает желание. Желание в основе своей является именем этой разницы, существующей в самой сердцевине речи, ― разницы между высказанным и высказыванием, между тем, что сказано и самим фактом, что это высказано. Когда Другой не может отвечать, желание организуется как тайна: «Что ему от меня нужно?» или «Что мне надо?».
Требование обладает собственными особенными характеристиками[35]. Оно и выражает иное понимание субъекта, который противопоставляется декартовской «субстанциальной целостности», суверенного носителя сознания и самосознания. Лакану субъект предстает функцией культуры, связующим различных символических структур и точка приложения сил бессознательного, которое лежит по ту сторону языка. Бессознательное выступает источником речи, которая перманентно регулируется сферой воображаемого. Сфера символическое, то что формирует субъекта, «упаковывает» его в язык пытается полностью подчинить себе индивида. Антагонизм противостоящего ему Я, состоит в том чтобы использовать ресурсы культуры, и установить собственный нарциссический образ, его гегемонию над Символическим.
Идентификация складывается только благодаря желанию, так как только желая какой-либо объект, человек полностью поглощается им до самозабвения. Желание не может быть выражено языком. Оно всегда будет «желанием Другого», поэтому мы и не можем утвердить, что желание конкретно, и мы его можем удовлетворить. Лакан отличает желание от потребности и запроса. Потребность нацелена на конкретный объект и удовлетворяется этим объектом. Запрос формулируется в обращении к другому человеку[36].
Для Лакана уникальность фрейдовского наследия, которое покрылось пылью различных мифических интерпретаций и заблуждений, заключается в том, что ни о каком бессознательном, как потаенном под слоями сознания, до которого в ходе терапии таки можно добраться, не может быть и речи.
Для понимания дальнейшего рассуждения необходимо привнести чуть больше ясности в понимании лакановской триады Воображаемого―Символического―Реального. Функция Воображаемого задействуется когда человек, еще будучи ребенком, впервые видит целый образ себя самого. Когда понимает, что его органы соединяются в единое неразбросанное в хаосе телос. Здесь как раз и возникает впервые иллюзия единства своего могучего Я, которым можно «управлять». Проще говоря, это стадия зеркала. До этой стадии не существует способности узнавать себя, которая позволяет идентифицировать свой образ и отличать его от образа всего иного.
В свою очередь, символическое оформляется через переход с естественного (природного) уровня жизни на культурный символический уровень законов, языка, форм социальной организации посредством осознания себя самого, мира, других. Мы вступаем, принимая Имя Отца и символизируемые им нормы, правила и запреты. Лакан уделяет особое внимание присутствию и функционированию стадии «Che Vuoi?» (Чего ты хочешь?) в сфере символичего. По поводу отношений между этой стадией и фундаментальным фантазмом аналитик высказывается, что следует иметь в виду, что желание, которое ― реализуется в фантазии, является не собственным желанием субъекта, но желанием Другого. Фантазия, фантазматическая структур ― вот ключ к тайне ― «Che Vuoi?». Ты говоришь нечто, но чего ты действительно хочешь, говоря это? Этим передается первичная, конститутивная позиция субъекта. Благодаря этому индивид обретает функцию субъекта, получая доступ к миру культуры, языка, цивилизации. «Никакого до-языкового существования и нет вовсе. Быть субъектом ― значит быть говорящим существом, то есть принадлежать символическому измерению языка»[37]. Предполагается, что идентификация стабилизирует индивида, но одновременно с этим она уводит нас от кажущейся возможной в достижении самоопределенности, оформленности.
Проблема идентификации связана с тем, что для Лакан, вслед за Фрейдом называет бессознательным. Это не «реальное» состояние, положение дел внутри нас, которое можно откопать. Бессознательное не инстинктивно; оно имплицировано во все то, что мы говорим. «Однако, пытаясь выразить бессознательное мы теряем его, поскольку бессознательное, по Лакану, это то, что мы никогда окончательно не сможем узнать, так как оно лежит по ту сторону языка. Его нельзя выразить в чистой непосредственности, поскольку оно всегда опосредовано языком»[38]. Сложность нашей ситуации заключается в том, что мы оказываемся в положении «бесконечной недостаточности целостности».
Лакан пытается выявить своеобразный онтологический компонент психики. Этим компонентом становится желание. «В миг становления желание как принадлежащего человеку, одновременно ребенок выходит на свет речи»[39]. Желание это не некоторая сексуальная необузданная энергия, но сама прозрачная энергия, утверждающая само бытие[40]. «Желание ― это метонимия нашего бытия»[41]. Твердо опираясь на гегелевскую диалектику господина и раба, в истолковании А. Кожева, Лакан развивает свое понимание желания, согласно которому человек, сосредотачиваясь на какой-либо вещи, полностью поглощается ею до самозабвения. Здесь и есть место субъекту (S). Так как поглощающей личность вещью является ― желание. Именно оно впервые пробуждает самосознание, поскольку только сознавая свое желание человек с необходимостью осознает и самого себя.
Идентификация нас как Я складывается только благодаря желанию, так как только желая какой-либо объект, человек полностью поглощается им до самозабвения. Желание не может быть выражено языком. Оно всегда будет «желанием Другого», поэтому мы и не можем утвердить, что желание конкретно, и мы его можем удовлетворить. Лакан отличает желание от потребности и запроса. Потребность нацелена на конкретный объект и удовлетворяется этим объектом.[42] Желание по своей форме пустое. Оно постоянно стремится чем-то наполнится, которое можно выразить как «другое Я»[43]. Оно хочет быть желаемым. Быть признанным. И поэтому желание никогда не может быть определено благодаря таким понятиям, как естественные биологические нужды и потребности. Оно всегда по ту сторону самой возможности выговорить. Поскольку удовлетворить желание ни при каких условиях невозможно, оно отсылает к неосуществимости, к отсутствию целостности в самом мире и к незавершенности бытия. В этом смысле, мы вечно остаемся детьми, которые никогда не могут удовлетвориться, получив предмет их вожделения.
Желание обретается только как «желание Другого». Это и желание быть желанным (требование любви), и желание того, что желает Другой. Лакан говорит об этом в связи с диалектикой отношений раба и господина. Раб поддерживает господина, поскольку осуществляет по отношению к нему акт признания, и, зачастую втайне, надеется быть признанным им. Вот он веками и ведет борьбу за достойное признание. Раба принужден к работе, поэтому через работу он себя и идентифицирует. Вместе с этим, Господин зависит от раба, так как не он выполняет работу по поддержанию порядка. Раб же одновременно сам приготавливается обрести независимость. У него появляется шанс быть признанным в своем труде. Обрести желание мы можем только благодаря Другому, поэтому оно всегда будет обработанным для нас. Оно может прийти только в виде желания Другого. Это желание быть желанным. Желание желания другого. Прося грудь матери, младенец уже просит быть признанным, им движет желание признанности. Быть признанным значит существовать.
Субъективность вовсе не субстанция, но совокупность отношений, разворачивающихся внутри знаковой системы языка, системы, предшествующей проявлению функций субъекта и определяющей культурную идентичность индивида. Следовательно, язык является тем механизмом, посредством которого одновременно и конституируется положение индивида в символическом, и поддерживается существующий символический порядок.
Знание о себе мы получаем, как человеческую реакцию на нас, на наше поведение. «Я» ― это данность для «другого», предмет интерпретации меня другими. Так и возникает, внутреннее напряжение, чувство страха, волнение, возникающее из сознания зависимости нашей идентичности от признания другими. Опасность для условной видимости единства функции субъекта заключается в разворачивании различных неврозов, расщепляющих нашу целостность. В ситуациях, когда не представляется возможным автоматически справиться с разными уровнями сознания зависимости нашей идентичности от признания другими.
В литературе это можно пронаблюдать на примере Родиона Раскольникова, героя романа Достоевского. Мы можем заметить как главный герой ― студент, у которого есть любящая его семья, утверждается в своей идеологии (он разделяет других на: право имеющих и тварей дрожащих). Он оказывается в ситуации, когда желание ставит его перед необходимостью, восстановить справедливость по отношению к своей страдающей семье. Раскольников получает для них деньги, убив жалкую скупую старуху, но вместе с ней и ее невинную сестру. Здесь герой сталкивается с неврозом. С одной стороны есть идентификация Раскольникова, как с вершителем суда, «право имеющим», господина, находящегося по ту сторону морали. Он отправлялся на убийство, рассчитывая воплотить свою «собственную» идеологию, свое «желание» право имеющего: убить тварь дрожащую и обеспечить семью деньгами. Но в момент появления сестры старухи, увидевшей убийцу, в нем внезапно раскрывается «тварь дрожащая». Если быть точнее, то, увидев свидетеля, он признает господина над собой. Господина можно назвать по-разному: закон, который привлечет его к ответственности, мораль, гласящая о неприемлемости убийства невиновного. Признание этого господина приводит к тому, что ни свершение убийства, ни полученные деньги, достижением чего предполагалось воплотить идеологию, не удовлетворяют желание. Попытка удовлетворить желание ― и оказывается демонстрацией пустоты самого желания. Убийство заслуживающей и не заслуживающей послужило в роли катализатора давшего сбой тонкой иллюзии единства субъекта. Здесь следует упомянуть как Лакан анализирует «виновность», которая выступает «требованием, убивающее желание. Эта формула обретет окончательную полноту, когда Лакан установит очевидный парадокс фрейдовского Сверх―Я: чем в большей степени субъект отказывается следовать указанию, тем свирепее Сверх―Я»[44]. Это объясняет то, почему Раскольников даже не отправляет деньги семье, испытывая угрызения совести, а моральное Сверх―Я, в итоге, склоняет его к чистосердечному признанию в убийстве. Причем открытый финал произведения дает нам возможность наблюдать как, не смотря на то, что невроз у главного героя стал прекращаться с появлением нового признания, сменой предыдущего господина, на любовь Сони Мармеладовой, само напряженное состояние, как потенциальный невроз, никуда не уходит.
В данной точке нашего исследования мы близко подошли к этическому вопросу для Лакана, который следует рассмотреть подробно, так как сам статус бессознательного не онтологический, а этический. Главным призывом этики Лакана является «Не отступись от собственного желания!». Назревающий в этой связи конфликт между обществом морали и «аморальными» движениями, по Фрейду, как мы могли заметить, и ответственен за невротизацию. Здесь мы указали, что даже «иронизирующая» по поводу своего положения точка зрения циника, который «осознает что делает это, но продолжает это делать» не только не подрывает систему, но поддерживает господствующую идеологию. Постмодернистская ирония — циничная ирония, которая привлекает внимание к несправедливости, но не предлагает никаких реальных действий. Никакая идеология, которая утверждала бы «настоящее положение дел» не возможна. Но как раз благодаря тому, что она что-то пытается утверждать нечто фантазматическое на месте необъяснимого Реального, закрывает эту пустоту, то она никуда и не уходит. Таким образом, ответ на вопрос представителей двух разных классов будет: смысла никакого нет, а вера в изменения, как и все наши представления, лишь встроены в цепь означающих и фантазию, за которой пустота, невыразимое травматическое Реальное. Мы можем сказать, что нет никакого идеала, к которому так стремится человечество. Идеалы сродни ницшеанской стадной морали, за которой, рассматривая через призму психоанализа, человек носится, чтобы заполнить свою пустоту, найти цель своего существования. Нынешний субъект пребывает в такой идеологии, которая способна даже бунты против нее аккуратно встраивать как дополнительные рабочие винтики в гигантском механизме. Если мы попытаемся придать ему то или иное определение, будь то вера в невиновность человека, который по всем внешним признакам виновен (то есть что обвиняемому можно доверять, так как он оправдает доверие), или шанс преступнику исправится под воздействием благодарности по отношению к благодетелю, помиловавшему его (сознательная нацеленность на обращение другого в новую веру) – мы столкнемся с некоторой ангажированностью понимания прощения, которое будет использоваться в определенных прагматических целях. Парадокс в том: что притязая на полную искренность, как несокрытие своего недовольства или тайных запланированных действий, как со стороны прощаемого, так и прощающего, мы впадаем в некоторую обманчивую авантюру, где мы используем основание для прощения в корыстных целях. То есть, достаточным основанием для прощения будет – гарантия не повторения деяния. Мораль, когда с ней в коммуникацию вступает субъект, создает для него фигуру Сверх-Я.
Один из вопросов, которым задается Лакан: как аналитику реагировать на патогенную мораль, действующую посредством Сверх-Я? Этика психоанализа ― не этика вседозволенности. Аналитик стоит перед моральной дилеммой. Нельзя допустить отстаивание примата общественной морали над индивидуальным. Не может он занять и позицию потакания всем желаниям. Потворствовать желаниям ― все равно оставаться в том же этическом поле. Как же соблюсти нейтральность, к которой призывал Фрейд? Этики без позиции нет, как заявил бы психоаналитик. Аналитик не может избежать этических вопросов. Этика Лакана ― этика отношения действия к желанию. Важно лишь: согласовался ли ты в своих действиях со своим желанием?
Лакановская этика противоречит традиционному кодексу. Она проив высших инстанций вроде Добра, Блага. Для психоанализа же добро ― препятствие на пути желания. Психоанализ, как мы установили, не будет верным, в понимании Лакана, если мы попытаемся воспроизвести «ритуал Отца». Иначе говоря, психоаналитик не должен становиться в положение «знающего» мудреца, который, установив симптом, помог бы извлечь подлинное Я, выявить желание у анализанда, и поставить его на службу высшему благо в виде того же «счастья» (как у критикуемой Лаканом школы эго-психологии). Тем более, во второй главе мы обосновали, что и различные призывы к раскрепощению, связанные с «аморальностью», отражают все тот же «ритуал Отца», где роль блага занимает просто другое означающее.
В ходе анализа, для субъекта должна появиться возможность приблизиться к ключевому, к объекту а — причине желания и наслаждения (jouissance). Функция Отца является регулирующим фактором (поддерживающим Символическое оформление симптома), но не Реальной причиной желания. Условие такого созидания в том, что субъект освободился от Другого, от языка Другого. Воплощенный нами Другой ― особого рода фикция, иначе говоря синтом. Но здесь не происходит жульничества, в виду того, что мы сами создали этого Другого. Это новое означающее, не имеет смысла, не предполагает универсальность, возможность передачи его другому субъекту. Это частный способ справиться с «част(ич)ным» наслаждением.
Моральный закон выражает палач-мучитель» [45]. Рассуждения Лакана о законе Канта и желании де Сада имеют непосредственное отношение к фигуре психоаналитика. Каково его желание? Если на семинарских занятиях, посвященных этике, Лакан говорит о нем как о чистом желании, то есть желании как таковом, без объекта, то впоследствии желание аналитика ― структурирующая, символизирующая сила. Задача аналитика стать объектом-причиной желания. Аналитик никогда не должен стать «мудрецом», который бы пытался идентифицировать истинное желание анализанда, его глубинный характер[46]. Иначе говоря долго анализанда ― двигаться согласно своему собственному долгу, а не соотносить себя с аналитиком, который стал бы для него Отцом.
Пафос лакановской критики против американской школы эго-психологии, произрастает из потуг последней построить модель благонамеренного психоанализа, венцом которого является социологическая поэма об автономном Эго»[47]. Реальность выглядит такой, какой мы ее себе представляем. Я ― настолько же порождение реальности, насколько и реальность ― порождение я. Адаптация подразумевает возможность гармоничных отношений между внутренним и внешним миром» [48]. Этика желания не «вердиктна». То есть ее задача не в том чтобы выступать в роли Отца (Закона). Ее задача не говорить что и как делать субъекту, она не нацелена на всеобщность. Этика желания ориентируется «на здесь и сейчас», где ни о какой данности человека, его неизменном Я ― нет и речи. Оценочные суждения различных дискурсов пытаются установить «деспотичный характер» по, над неуловимым в речевых практиках желанием. В теории социальной философии эти самые попытки — идеологии — это не иллюзии, а фантазматические конструкции, служащие опорой для нашей действительности. Будучи рассматриваемо нами, оно не инстинктивно; оно имплицировано во все то, что мы говорим. Однако, пытаясь выразить бессознательное мы теряем его, поскольку бессознательное, по Лакану, это то, что мы никогда окончательно не сможем узнать, так как оно лежит по ту сторону языка. Его нельзя выразить в чистой непосредственности, поскольку оно всегда опосредовано языком. Сложность нашей ситуации заключается в том, что мы оказываемся в положении «бесконечной недостаточности целостности». Лакан пытается выявить своеобразный онтологический компонент психики. Этим компонентом становится желание. Парадокс желания в том, что оно пробуждается в случае запрета Законом (Отцом). Ему нужно то, что будет пытаться его ущемить, задавить, ограничить. Завет Лакана: Не предавай своего желания!». Это видно на примере трагедии Антигоны, которая не отступилась от своего желания, имя которому было ее брат. Преступив Закон, поплатившись жизнью, она осталась верна этому «бессмысленному». Реальность ― проекция, воображаемая конструкция. И вопрос состоит не в приспособлении себя к реальности, а в осмыслении реальности. Психоанализ разоблачает иллюзию адаптивности.
Далее, когда речь идет об адаптации, то предполагается, что эго-психолог, само собой разумеется, лучше адаптирован, чем его клиент. Эта приспособленность дает ему власть над пациентом. Так психоанализ превращается во внушение[49].
Рассмотрим к примеру: что такое прощение? Если мы попытаемся придать ему то или иное определение, будь то вера в невиновность человека, который по всем внешним признакам виновен (то есть что обвиняемому можно доверять, так как он оправдает доверие), или шанс преступнику исправится под воздействием благодарности по отношению к благодетелю, помиловавшему его (сознательная нацеленность на обращение другого в новую веру) – мы столкнемся с некоторой ангажированностью понимания прощения, которое будет использоваться в определенных прагматических целях. Парадокс в том: что притязая на полную искренность, как несокрытие своего недовольства или тайных запланированных действий, как со стороны прощаемого, так и прощающего, мы впадаем в некоторую обманчивую авантюру, где мы используем основание для прощения в корыстных целях. То есть, достаточным основанием для прощения будет – гарантия не повторения деяния. Можно ли тогда говорить о прощении, которое бы урегулировало отношения, разрешило конфликт, убирало недоверие с пути развития отношений между людьми как то, что мешает двигаться дальше? Существует ли чистое прощение, которое не было инструментом в корыстных целях?
Когда мы пытаемся установить что-то как достоверное, существующее, отражающее реальное положение дел – мы пытаемся найти для этого некоторый базис, который устанавливал бы необходимую причинно-следственную цепочку: почему есть именно это таким образом, а не другое иначе. Абсурд связанный с прощением начинается тогда, когда подразумевая взаимную веру в некий идеал справедливости, непогрешимости, бескорыстия, начинается поиск того - что или кто был причиной действия, в результате которого произошел конфликт. Когда мы пытаемся доказать – что именно это стало причиной происшествия и установить достаточную меру для прощения его. То есть, он виновен поэтому, совершил он из-за этого, а прощаем мы его в виду того-то. Мы выступаем в роли понимающего суть происходящего и положившими возможность прощения. И в этот момент можно поразмыслить о том, что Лаккан назвал фантазмами. То есть, если смотреть сквозь призму психоанализа: то человек с раннего возраста оказывается в ситуации пустоты, бесцельности своего существования, он пытается примерить на себя различные роли, при надевании которых у него складываются различные понимания сути вещей. И вот, будучи под воздействием фантазма, жизненной позиции, которая подразумевает определенные ценности, цель существования, люди оказываются в ситуации попытки проведения акта прощения. Можно ли сказать, что будет понята объективная причина, и есть ли она вообще, совершенного деяния? Поймет ли один другого, а после этого простит? Таким образом, абсурдность в том - что виним и прощаем исходя из наших фантазмов, но претендуем на бескорыстие, будто бы оно санкционировано законом свыше. Тогда бессмысленно говорить о прощении через примат попытки все логилизировать, через выражения «потому что…», «поэтому…».
Аналитик занимает для пациента место Другого. Лакан обращается к принципу реальности. Что это за принцип? Что такое реальность?[50].И здесь Лакан следует за Фрейдом. Последний не верит в материальную травматичность. Для него бессознательное нисколько не содержит реальное. И апелляция к сфере истины или лжи тут бессмыслена.[51].
Здесь будет полезно порассуждать в сфере «терапевтических результатов психоанализа» Фрейда, где он «в большей степени опирался на каузальном лечении, чем поверхностном контроле симптомов. Очевидно, что преодоление сопротивления приводит к исчезновению симптомов. Даже если субъект превозмог свои сиптомы, то никто не отменяет таких специфичностей, как его возобновление… речь идет о том, что были преодолены лишь некоторые рубежи сипмтома[52]. Фрейд подчеркивает относительность эффектов преодоленного вытеснения: «В ходе аналитической работы нам удается и отрицание преодолеть, и провести полное интеллектуальное принятие вытесненного — но сам процесс вытеснения тем самым еще не снимается» [53]. Следовательно, даже если субъект знает и принимает вытесненное содержание, на уровне функционирования субъекта все еще имеет место status quo. Фрейд говорил, что анализ может вылечить при условии желания быть вылеченным. Он сравнивал это с железнодорожным билетом, который дает мне возможность путешествовать, но не обязывает к этому. Решение за мной.
Наши вытеснения разворачиваются в раннем младенчестве, как обычные способы защиты, приводимые в действие еще относительно простым Эго. В последующие годы новые вытеснения не возникают; но старые продолжают существовать, и выполняемые ими функции продолжают использоваться Эго для овладения инстинктами. Новые конфликты устраняются тем, что мы называем «послевытеснением». Речь идет о том что, либо мы отбрасываем ненужные вытеснения, либо наоборот укрепляем их[54]. Впоследствии, это приводит к отказу, который, «одним словом, замещает вытеснение осуждением» [55]. Благодаря этому индивид обретает функцию субъекта, получая доступ к миру культуры, языка, цивилизации. Никакого до-языкового существования и нет вовсе. Быть субъектом ― значит быть говорящим существом, то есть принадлежать символическому измерению языка. Предполагается, что идентификация стабилизирует индивида, но одновременно с этим она уводит нас от кажущейся возможной в достижении самоопределенности, оформленности.
Проблема идентификации связана с тем, что для Лакан, вслед за Фрейдом называет бессознательным. Это не «реальное» состояние, положение дел внутри нас, которое можно откопать. Бессознательное не инстинктивно; оно имплицировано во все то, что мы говорим. Однако, пытаясь выразить бессознательное мы теряем его, поскольку бессознательное, по Лакану, это то, что мы никогда окончательно не сможем узнать, так как оно лежит по ту сторону языка. Лакан пытается выявить своеобразный онтологический компонент психики. Этим компонентом становится желание. Его нельзя выразить в чистой непосредственности, поскольку оно всегда опосредовано языком». Сложность нашей ситуации заключается в том, что мы оказываемся в положении бесконечной недостаточности целостности[56]. Поэтому оно обречено на структурно обусловленную форму никогда-не-бытия.[57]. Таким образом, мы еще раз подтверждаем обретение своей собственной идентификации, становление «субъекта», возможно лишь благодаря речи. Сама речь и создает «субъекта». Когда мать впервые говорит кричащему ребенку, чего же он хочет, то он уже вписан в речь. Он уже субъект, так он говорит. Его крик уже вписан в ряд означающих речи, и своим криком он воспроизводит само желание.
Мы выявили иное понимание субъекта, который противопоставляется декартовской «субстанциальной целостности», суверенного носителя сознания и самосознания. По Лакану субъект предстает функцией культуры, связующим различных символических структур и точка приложения сил бессознательного, которое лежит по ту сторону языка, речи, которая корректируется иллюзией в веру единого я. Символическое преисполнено властных амбиций, в отношении индивида. Его же задача в том, чтобы противостоять диктату означающего, и создавать свой образ. Идентификация складывается только благодаря желанию, так как только желая какой-либо объект, человек полностью поглощается им до самозабвения. Желание не может быть выражено языком. Оно всегда будет «желанием Другого», поэтому мы и не можем утвердить, что желание конкретно, и мы его можем удовлетворить. Лакан отличает желание от потребности и запроса. Потребность нацелена на конкретный объект и удовлетворяется этим объектом. Запрос формулируется в обращении к другому человеку. Потребность и запрос никогда не могут сойтись в одной точке. В этом самом не соединении, пустоте, которая такая и требует чтобы ее заняли каким-либо наполнением, и возникает желание. Сам артикулируемый в речи запрос таким образом формирует у нас вопрошание о наличии и отсутствии[58].
Скорее, этот неосубъект пытается сновать туда-сюда в Реальном наслаждения, продиктованным его собственным влечением, без заполнения его до отказа значением» [59]. Такая форма субъекта — позволяет достигнкть анализанду пределу, где приходим к выводу о бессмысленности его симптомов[60].
Какое место здесь играет симптом? «Я даю определение симптома способу, которым каждый наслаждается бессознательным [любая связь между сексуальными партнерами является симптоматичной], в той степени, в которой каждый образуется бессознательным»[61]. По Лакану, субъект может вступать в отношения только с объекта a. Взаимодействие с сексуальным партнером, роль которого исполняет Другой, возможно лишь через причину его желания[62].
Психоанализ не следует превращать в ритуал отца[63]. Реальное это корень влечения; функция отца поддерживает Символическое оформление симптома. В ходе анализа, для субъекта должна появиться возможность приблизиться к ключевому, к объекту а — причине желания и наслаждения (jouissance). Идентификация субъекта с объектом а не просто замещает это Символическое дополнение более устойчивым Реальным, но имеет также созидательный эффект. Условие такого созидания в том, что субъект освободился от Другого, от языка Другого. «…изобретение означающего есть нечто иное, чем память. Наши означающие всегда получены. Почему бы нам не изобрести новое означающее? Например, означающее, которое не имело бы никакого [измерения] смысла, вот как Реальное» [64]. Спроектированный Другой это особого рода фикция, но не жульничающая с субъектом, который ее спроектировал, отталкиваясь от индивидуального способа наслаждения. Лакан называет такое собственное созидание фикции «синтомом»[65].
Новейшая форма знание может быть воплощена лишь при нехватки Другого. До тех пор, пока удается оставаться под прикрытием Другого, новое знание невозможно. Лакан оговаривает, что это новое означающее, как и Реальное, не имеет смысла, чем подразумевается невозможность обмена им с другими субъектами. Оно не будет соответствовать желанию другого субъекту.Это частный способ справиться с «част(ич)ным» наслаждением.
Резюмируя содержание первой главы, можно сказать, что в психоанализе Лакана однозначно нет никакого целостного Я, индивида, независимого от языка, который только исполняет функции субъета. Новая версия субъекта противопоставлена картезианской субстанциональности. Лакановский субъект возможен лишь в языке, поскольку язык и свыступает его родиной. Это родина как и холит его, уберегает от травматичного Реального, от ужаса пустоты и бесцельности, с другой стороны она же его и ограничивает, загоняет в культурные рамки и навязывает мораль. Субъект только и может существовать в рамках этой цепи означающих. То что ему не дает покоя, так это само Реальное, с которым он сталкиваетя. С желанием, которое не определенное, не выразимое в языке. Индивид оказывается «атрибутом» языка, «субъектом речи». Крик младенца, в данном случае, уже целиком вписан в структурную цепь означающих. Он уже становится субъектом, так как включается в процесс речи. Отсюда ― постоянное взаимодействие между индивидом, как носителем функций субъекта, при помощи языка, и «Я» как носителем «желания», между Символическим и Воображаемым. Символическое пытается установить единый и непоколебимый примат над индивидом, а Я противостоит ему в этом. Используя топосы культуры, оно стремится создать с их помощью собственный нарциссический образ (переставить Я на положение субъекта).
Любая непосредственность (и до-вербальная непосредственность тела и жестов) всегда «вписана» в символический ряд опосредующих форм, культурных и социальных. Существо человека всегда раскрывается именно в отрицании данности. У него нет никакой цели и предназначения. Самосознание складывается только благодаря желанию, так как только желая какой-либо объект, человек полностью поглощается им до самозабвения. Желание не может быть выражено языком. Так как оно всегда будет «желанием Другого». Нет такого центра к которому оно может быть редуцировано. Желание и является ключевым звеном, которое позволяет фантазму укрыть человека от травмирующего Реального, от отсутствия данности, от бессмысленности.
