Мопассан и его «двойник»

 

Мурашки идут по коже от опыта, который имел Авраам Абулафия! Он‑то знал, кто встречается на пути медитаций. И предостерегал своих последователей: «После многих движений и сосредоточения на буквах волосы на голове твоей встанут дыбом, кровь твоя вострепещет, все тело твое будет охвачено дрожью, и трепет падет на все члены твои, и ощутишь ты в себе некий новый дух, укрепляющий тебя…» [5]. Абулафия предупреждал учеников (среди них были и неевреи – редкость для того времени), что перед ними может возникнуть астральный «двойник»… Что это за сущность, показывает судьба одного знаменитого гоя – совсем из другой эпохи.

…Мопассан любил шокировать публику. Мог, например, спросить: а пробовали ли вы человеческое мясо? И слизывал красным языком капли шампанского с торчащих усов. Дамы кокетливо пугались.

Писатель вообще немало потрудился, чтобы противоестественное стало нормой. Порой он даже сам не понимал, почему приходит в бешенство, когда речь заходит о том, что дано Богом. «Он становится насмешливозлобным, когда при нем говорят, что материнство прекрасно… Мопассан не приемлет обычные человеческие отношения»[129]. Это вызывает у публики оживленный интерес – никто еще не замечает в нем безумия. Эмиль Золя даже пишет: «Мопассан является выразителем здоровья и силы нашей расы. Ах, какое блаженство иметь право прославлять, наконец, одного из наших, человека с доброй, светлой и солидной головой, создателя прекрасных фраз, блестящих, как золото, и чистых, как бриллиант!»

Литературное окружение было Мопассану под стать. Бодлер, кстати, в отличие от Золя, понимал что к чему: «Я всегда был одержим невозможностью объяснить некоторые импульсивные действия и мысли человека без гипотезы злой внешней силы». Это ему принадлежит знаменитая фраза «Дьявол стремится убедить нас в том, что его не существует». Но он – здесь:

 

«Мой Демон – близ меня, – повсюду, ночью, днем,

Неосязаемый, как воздух, недоступный,

Он плавает вокруг, он входит в грудь огнем,

Он жаждой мучает, извечной и преступной.

Он, зная страсть мою к искусству, предстает

Мне в виде женщины, как божество, прекрасной

И, повод отыскав, вливает грубо в рот

Мне зелье мерзкое, напиток Зла ужасный.

И заманив меня, – так, чтоб не видел Бог, –

Усталого, без сил, скучнейшей из дорог

В безлюдье, в страшную пустыню Пресыщенья,

Бросает мне в глаза сквозь морок, сквозь туман

Одежды грязные и кровь открытых ран, –

И мир, охваченный безумством Разрушенья»[*].

 

 

 

                                    Любитель тления Бодлер.

 

 

[*] Отступление о Бодлере.

Со знанием дела Бодлер писал: «Современное искусство имеет чисто демоническое (diabolique) направление. По‑видимому, эта адская сторона человеческой природы, которую люди так охотно в себе признают, все более и более усиливается, так что кажется, будто бы черту доставляет удовольствие усиливать ее искусственными средствами, точно он терпеливо откармливает человечество на своем птичьем дворе, чтобы потом полакомиться вкусным блюдом».

Макс Нордау поставил диагноз творчеству Бодлера: «Он «молится на себя»; испытывает отвращение к природе, движению жизни; идеал его – неподвижность, вечная тишина, симметрия, искусственность; он любит болезнь, безобразие, преступление; все его наклонности извращены и абсолютно противоположны наклонностям нормального человека; его обоняние услаждается запахом гнили, его глаза – видом мертвечины; он чувствует себя хорошо в ненастную осеннюю погоду; он жалуется на ужасную скуку и чувство страха; его ум наполнен только мрачными представлениями, его ассоциация идей создает у него только печальные или отвратительные образы: убийство, кровь, похоть, ложь. Он молится сатане и жаждет ада». [52].

Бодлер умер от общего паралича, поразившего его после нескольких месяцев тяжелого сумасшествия.

 

Было время, когда Мопассан, этот фатоватый позер (Максу Нордау он напоминал «вышедшего налегкие воскресные приключения унтер‑офицера»), изощрялся в атеистической иронии по поводу диавола. Потом стало не до смеха. В его страшной судьбе инфернальное соавторство проявилось, может быть, в самой откровенной форме.

«Когда в 1889 году Мопассан работал над «Нашим сердцем», у него была галлюцинация, которую он описал в тот же вечер. Писатель сидит за рабочим столом. Дверь отворяется. Он оборачивается. Это входит он сам. Мопассан садится перед Мопассаном и берет его голову в руки. Ги с ужасом смотрит на того, другого. Не выпуская голову из своих рук, Двойник начинает диктовать. И Мопассан пишет. Когда он поднимает глаза, Двойника уже нет».

«Вот уже третий раз он прерывает мою работу. Сначала лицо его было расплывчатым и безразличным, как отражение портрета в зеркале. В тот раз он не заговорил со мной… Во второй раз этот призрак, похожий на меня более чем брат, показался мне реальнее. Он действительно расхаживал по моему кабинету; я слышал его шаги. Затем он опустился в кресло. Движения его были непринужденны и естественны, словно бы он находился у себя дома: после его ухода я обнаружил, что он перекладывал мои книги с места на место… И только в третье его посещение я уловил, наконец, о чем думает мой «двойник». Его раздражает мое присутствие, он недоволен тем, что я существую. Он ненавидит и презирает меня – и знаешь почему? Да потому, что он считает, что только он один подлинный автор моих книг! И он обвиняет меня в том, что я его обкрадываю»… Тогда не было еще Юнга: он бы посоветовал «примириться» со своим темным двойником.

А вот еще мелькнула тень… Эрнст Теодор Амадей Гофман, писатель‑романтик – то ли он сам, то ли кто‑то на него похожий. «Через всю его жизнь – и одновременно через творчество – красной чертой проходит резко выраженная раздвоенность, расщепленность его личности, мыслей, эмоций, поведения. Гофман ведет двойной образ жизни, всегда любит одновременно двух женщин; охотно выставляет себя на обозрение, чтобы потом наглухо замкнуться в себе; он добродушен и язвителен, любвеобилен и равнодушен, элегантен и небрежно одет, пылок и холоден; он и бюргер, и представитель богемы, фантазер и рационалист.

Ощущая в себе это раздвоение личности и понимая, что это грозит безумием, Гофман изобретает – впервые в истории литературы! – особый литературный прием: он создает своего двойника. В ряде его рассказов у литературного героя появляется двойник в качестве его антипода. Особенно изощренно и виртуозно этот прием разработан в романе «Эликсир сатаны»… литературный герой и его двойник непрестанно меняются местами, один заменяет другого, они переплетаются и т. п.

Создавая феномен двойника, Гофман как бы избавляется от своего раздвоения и облегчает свое психическое состояние[130]. Стоит упомянуть о том, что в своих дневниках он прямо пишет о «двойнике» и о том, что он страдает раздвоением души… С легкой руки Гофмана идея «двойника» зашагала по страницам мировой литературы. Эдгар По – «Вильям Вильсон», Достоевский – «Двойник», Стивенсон «Странная история доктора Джекиля и мистера Хайда» и др.». [10][*]. В какой‑то мере это касается и Алисы (в стране чудес). Помните? Едва выпила из склянки, и тут же стала видеть себя со стороны.

 

[*] Отступление о носе.

Если вольно трактовать Гоголя, то «мистер Хайд» может отделиться в виде самодостаточного носа. Ездить на коляске по Невскому или на «Линкольне» по Тверской. Нюхать табак и смаковать тонкие вина. Улавливать политические веяния и соваться в чужие дела. Поучать со словами: заруби себе на носу! Водить за нос. Это происходит, когда грешник задирает нос так высоко, что тот вовсе отрывается. И отправляется дальше – по своим делам, обуянный бесом гордыни.

Незадолго до революции Розанов (тонкий Розанов!) самодовольно подсчитал свои немалые литературные барыши и даже счел нужным написать об этом! Бес – тут как тут. Дальше – понятно – переворот лишает его всего. На просьбу о помощи лавра отвечает отказом. И предсмертная «иудаизация» замечательного литератора связана, наверно, не только с тем, что материально помогли именно евреи, а все с той же гордыней – ему, ему, знаменитому Розанову, так много сделавшему для православия, монахи отказали! Чуткому Василию Васильевичу не показалось, что полученные деньги пахнут кровью, миквой или чесноком. Но потом и эти керенки кончились. Исхудавший Розанов остался с носом.

 

По поводу Эдгара По психиатрии также остается только недоумевать или строить беспомощные догадки: «Интересно, что наряду с рассказами, густо пропитанными психопатологией (а таких у Эдгара По большинство), есть у него и ряд рассказов, поражающих не только литературным мастерством, но и железной логикой и ясностью мысли. Сюда относятся, в частности, детективные рассказы… Здесь невозможно сказать: то ли вторая категория рассказов была создана в периоды просветления в психиатрическом состоянии писателя, то ли раздвоение личности По – при его феноменальном интеллекте – позволяло ему творить в двух ипостасях». [10].

«Раздвоения» известны науке, но речь должна идти о вещах, гораздо более глубоких, чем психиатрическое понятие о шизофрении. В чем духовная подоплека феномена «двойника»? Бесы могут иметь видимость, но тела у них нет, нет рук и пальцев – нечем пером или кистью водить. По словам Антония Великого, мы сами становимся для демонов телами, принимая от них помышления.

Являться в виде «двойника» – давняя привычка диавола[131]. Современная каббалистика, хоть и пытается объяснить это едва ли не галлюцинациями, тем не менее обнажает суть явления: «Понятие «двойник» или «Духовный водитель» (целем), стало устойчивым элементом каббалистического учения, несмотря на связанные с ним сомнительные ассоциации… Этот уровень медитации, на котором дыхание должно стать настолько глубоким и медленным, что его почти невозможно различить, Абулафия называл «Обиталищем духов» или «Третьей ступенью лестницы». Он соответствует той стадии медитации Меркабы («Колесницы» Иезекииля. – Ю.В.), на которой мистик встречает эфирную форму себя самого… Но если он не был достаточно осторожен, встреча с мысленной проекцией своего «я» могла причинить ему вред. Ангельские существа, проводники и помощники, могли в мгновение ока преобразиться в шедим – опасных демонов[132].

Читаем адептов еврейского оккультизма дальше: «Двойник», которого каббалисты, работавшие с перестановкой букв в традиции Абулафии, воспринимали в состоянии сенсорной дезориентации, представлял собой возвышенное, более чистое подобие «я» самого мистика (то, что древнегреческие неоплатоники называли «даймоном»)…

Но среди тех, кто встал на путь Абулафии уже после его смерти, оказалось немало таких, кто в своих попытках призвать духовного водителя преследовал куда менее возвышенные цели. Повальное увлечение общением с небесными сущностями не ослабевало в каббалистических кругах с XVI по XVIII век. Провансальский каббалист Иаков из Марвежа даже составил руководство по «вопросам к небесным вестникам», а рабби Иосиф Тайтазак проводил коллективные вызывания духовных водителей». [5].

В жизни Мопассана функцию каббалистических медитаций, открывающих доступ к иному миру, сыграли сексуальные оргии, заработанный сифилис, наркотики. Сказалась, конечно, и наследственность. Мать писателя Лора признавалась: «Я стара и очень больна, и наркотики, которые я пью целыми стаканами, окончательно истощают мою память». Брат Мопассана Эрве умер в сумасшедшем доме.

И вот, ссылаясь на психиатров, пресса пишет: «Его мозг представляется ему самому лишенным мысли… Он сознает, что образовалась какая‑то пустота».

И «пустота» изрыгает безумие: «Бог изрек во всеуслышанье на весь Париж с высоты Эйфелевой башни, что господин де Мопассан – сын бога и Иисуса Христа!»

«Люцифер убил себя мадерой. Все женщины мира были обесчещены мною!»

«Я убью бога, заразив его черной оспой!»

«Мертвые говорят…»

«Бог, вы самый ничтожный из всех богов! Я запрещаю вам со мной разговаривать! Вы просто идиот! Дьявол, убейте бога!.. Люцифер, я кончил. Весь мир будет принадлежать мне!.. Вы же знаете, что языческие боги любят меня!»

Все это попадает в прессу, но отнюдь не снижает почитания Мопассана. Публика поклоняется ему как прежде. А ведь он свихнулся не от несчастного случая, не от того, что случайно ударился головой. Наследственное сумасшествие тлело в нем всю жизнь. Эта диавольская эманация всегда влияла на творчество, так восхитившее безумный Париж, а за ним и весь безумный мир![133]

Конец жизни богохульника таков: блуждающий взгляд, разинутый рот. И последние слова: «Тьма! О тьма!» 6 июля 1893 года «двойник» поволок его в черное пламя.