Роль и структура повторения в ситуации смещения различия между актом и содержанием высказывания

Необходимо, тем не менее, произвести анализ, связанный с этим различием, потому что существует искушение мыслить различие между повторимым-повторяемым означающим и актом-фактом-регистрацией его повторения-артикуляции в рамках обыденного понятия повторения, непроясненность которого заставляет с недоверием относиться к этой области лакановской мысли или сводить её к различным формам анализа рефлексивности (вот я говорю, а вот я обращаю внимание на то, что я говорю, принимаю в расчет саму артикуляцию) и перформативности (я говорю, артикулирую нечто, но при этом ведь производится, делается наличным ещё и само говорение).

Опорой такой редукции выступало бы весьма конкретное понятие повторения, предполагающее наличие двух независимых измерений – повторяемого и повторения. Например, если некто задал вопрос, но собеседник его не услышал, вопрос можно повторить – произнести его дважды, трижды. Налицо в этом случае два совершенно автономных измерения: измерение повторяемого (вопроса, конкретного высказывания, определенных слов) и измерение повторения (количество раз, сколько нечто было повторено). Вот, мол, регистрируемое – вопрос, и вот измерение регистрации – тот факт, что нечто был произнесено и (не)услышано единожды, дважды или повторялось без конца.

Но подобное представление о повторении, мешающее воспринять мысль Лакана во всей ее полноте, иногда перестает срабатывать. Приведем конкретный пример.

Обратимся к тому, что Кузанский пишет о троице. Понимая Бога-Отца как единство, unitas, он пытается максимально строго помыслить его отношение с Сыном, понимаемым как равенство, aequalitas, с которым он как будто бы должен находиться в отношении порождения, generatio. Прояснение того, что Бог-Отец – это именно единство, а Сын – равенство, требовала бы широкой реконструкции философии Кузанского, произвести которую у нас нет возможности. Тем более, что нам важно в качестве примера не то, как Кузанский пришел к такому пониманию, а то, какие выводы он из него делает и какое значение это имеет для проблематики повторения.

Кузанский пишет: «Рождение равенства из единства ясно увидим, когда разберем, что такое рождение. Рождение есть повторение единства, то есть размножение тождественной природы, идущее от отца к сыну. Только такое рождение мы и находим в преходящих вещах» [12, с. 60]. Вот обычное понимание повторения. Независимость двух уровней – уровня порождения, воспроизведения, повторения и уровня порождаемого, передаваемой природы, повторяемой вещи. Но то, что пытается проанализировать Кузанский, не укладывается в такое обычное понятие повторения.

«Наоборот, рождение единства из единства есть единое повторение единства, то есть единство единожды, потому что размножь я единство дважды и трижды, единство породит из себя уже что-то другое, например двоицу… Единство, повторенное едино, рождает только равенство единства; никак иначе рождение единства единством понять невозможно» [12, с. 60–61]. Действительно, допустим, что у нас есть апельсин – один апельсин, единственный и неповторимый (неповторимый в том смысле, что в ситуации, когда у нас в наличии один апельсин, когда в нашем журнале поступления товаров произведена соответствующая регистрация: «поступил апельсин в количестве одной штуки» – никакого повторения здесь нет). Но в какой ситуации мы окажемся, когда на руках у нас будет единица – в количестве одной штуки? У нас будет единица, единичная единица, единожды единство. В этом и заключается парадокс – нечто в наличии в единственном экземпляре, но, тем не менее, повторение уже имеет место – причем таким образом, что парадокс этот разворачивается там, где различие между уровнем того, что имеет место, и уровнем, на котором в определенном количестве это «имение места» происходит, еще только должен быть проведен. Если одно одно, то одно уже, очевидно, захвачено повторением.[8]

Какие выводы можно сделать из этого примера? То, что иногда повторение устроено так, что не позволяет рассматривать как независимые уровни повторения и повторяемого – уровень повторенности повторенного и уровень повторяемого в повторении. Какие следствия это имеет для понимания лакановского различия между актом и содержанием высказывания, между уровнем регистрации (артикуляции, регистрируемой артикуляции, артикулируемой регистрации) сообщения и уровнем его содержания, между уровнем присутствия означающего (заданного итеративной структурой его присутствий/отсутствий) и уровнем, на котором одно означающее определяется как противопоставленное всем остальным? Например, не всегда можно интерпретировать эти уровни как два независимых измерения, будь то измерение говорения и измерение смысла сказанного или измерение произносимой фразы и измерение осознания, принятия во внимание процесса произнесения. Ситуации, когда эти уровни не поддаются привычному разделению, достаточно быстро начали интересовать психоанализ. Тем не менее, это случилось не сразу, чему тоже есть определенные причины. Причиной тому то очевидное обстоятельство, что смещение уровней означающего, анализом которого мы занимаемся, является сложным, составным, подразумевающим определенную (хроно/топо)логическую структуру.

Разумеется, что прежде, чем способно проявиться смещение между уровнями акта и содержания высказывания, оба этих уровня должны определенным образом сработать, означающее не просто должно быть определено и помещено в соответствующие смыслообразующие структуры, но и обязано быть зарегистрировано. С тем, чтобы в результате определенного ретроспективного, задним числом осуществляемого анализа, могло быть выявлено это самое смещение[9].

Самым, возможно, наглядным психоаналитическим примером такого смещения, является то, что можно было назвать положением самого психоанализа как такового – смещенной и парадоксальной взаимосвязью уровня регистрации такого означающего, как «психоанализ», и уровня, на котором формулируется содержание и смысл его, психоанализа, «психоаналитических» теорий.

Фрейд на определенном этапе формулирования и продвижения своих взглядов замечает, что большинство его воззрений и тезисов, таких, как теория сновидения как осуществления желания, сексуальный характер либидо и, не в последнюю очередь, теория сопротивления, встречают в публичном поле, которому психоаналитическая теория и знание адресованы, представлены, определенного рода реакцию, которую иначе как сопротивлением не назовешь. «Эта ситуация укладывается в простую формулу: люди в массе относятся к психоанализу так, как к нему относится в отдельности невротик, который лечится по поводу своих расстройств и которому с помощью терпеливой работы удалось показать, что все произошло именно так, как утверждал психоанализ. Ведь психоанализ не сам выдумал это, а узнал при изучении других невротиков в течение нескольких десятилетий. В этой ситуации есть одновременно и нечто пугающее, и нечто утешительное, первое – потому, что иметь в качестве пациента весь род людской – это не шутка; второе – потому, что в конце концов все произошло именно так, как оно должно было случиться согласно предположениям психоанализа» [18].

Фиксируя нечто структурно эквивалентное, Лакан указывает, что «Фрейд не однажды отмечает, что на уровне образований бессознательного возникает нечто такое, что он называет удивлением. Удивление это следует рассматривать не как случайное свойство фрейдовского открытия, а как фундаментальное измерение его сущности. В феномене удивления есть нечто бессознательному прирожденное – независимо от того, проявляется ли оно внутри самой формации бессознательного, чьи проявления потрясают субъект в силу присущей им неожиданности, или в момент, когда, открывая субъекту на его бессознательное глаза, вы у него чувство удивления провоцируете. Фрейд указывает на это по самым различным поводам – и в Науке о сновидениях, и в Психопатологии обыденной жизни, и, едва не на каждой странице, в книге Остроумие и его отношение к бессознательному» [9, с. 106].

Возможно в этом и заключается одно из отличий между Фрейдом и Хайдеггером – то, с чем Хайдеггер столкнулся в уникальной полемике с известным интеллектуалом, Фрейду встречался буквально на каждом шагу. Ситуация, в которой нечто, предположительно являющееся смыслом, содержанием, предметом чего-то, будь то речения, высказывания или рассмотрения, оказывается в то же время и в той же самой структуре той инстанцией, истоком, даже агентом этой речи. Что выносит скоропалительные суждения о фрейдовской теории сопротивлений? Ну конечно же сопротивление, это оно и есть. И дело не в том, что здесь мы просто переносим некоторый объект в другое место, помещая его с позиции объекта высказывания на позицию агента этой речи. Дело в том, что из-за подобного расщепления, подобного удвоения означающего, не представляется возможным однозначно это означающее локализовать.

Не в том суть, что сопротивление является не предметом, а агентом речей о сопротивлении, а в том, что оно появляется в обоих этих местах одновременно, создавая парадоксальную ситуацию невозможности это сопротивление однозначно локализовать[10].

Поэтому, как и в случае всякого парадокса, цель в данном случае может заключаться не в его окончательном разрешении или, наоборот, избегании, но в реконструкции того контекста и той ситуации, в рамках которых его вообще можно выявить и начать с ним работать, – что мы и попытались сделать – и в дальнейшей разработке соответствующего теоретического инструментария, позволяющего более глубокое исследование ситуации мысли, учреждаемой таким парадоксом – что может являться задачей наших дальнейших исследований.        

Заключение

Пирс и ранний Хайдеггер показали нам, что противопоставляемый иногда взаимодействию с означающим феноменологический опыт также устроен по канонам означающего, всегда уже выстроен теми же самыми законами. Деррида продемонстрировал, что условием возможности этих законов – законов означающего – является повторение, «структура итерации», повторяемость.

Именно эта структура – структура повторения – делает возможными любую тождественность и инаковость, то, что означается, и то, что позволяет означающему быть представленным, делает возможным «синтез, в котором “совсем иное” могло бы заявить о себе как таковом без упрощений, тождеств, подобий или непрерывных переходов – через то, что им не является», синтез, который как «презентация другого как такового, т.е. сокрытие этой его “как-таковости” всегда уже налицо и затрагивает все структуры сущего».

Но вместе с тем Деррида и Хайдеггер позволяют обратить внимание на то, что такое повторение, повторение означающего, может принимать весьма странные формы, конкретные примеры которых позволяют поставить под вопрос наиболее фундаментальные представления о языке и речи, в которых это означающее артикулируется.

В частности, обращаясь к «нигилизму», Хайдеггер, анализируя соответствующие работы Юнгера, замечает, что так называемый нигилизм в виде означающего «нигилизм» присутствует в речи Юнгера в двух местах, в двух структурных позициях одновременно. С одной стороны, оно артикулируется Юнгером для обращения к нигилизму, для того, чтобы его ухватить, зафиксировать, дать определение. С другой стороны, сама речь Юнгера, ее манера, тон и выражения относятся к тому, что Хайдеггер называет «языком нигилизма». В этом смысле сам жест Юнгера и артикуляция означающего «нигилизм» оказываются изнутри расколоты и расщеплены на два разных накладывающихся друг на друга уровня. На одном уровне эта речь и это означающее артикулируется Юнгером в целях формулирования соответствующего определения. На другом уровне это означающее само оказывается тем, что артикулирует и задаёт тон речам Юнгера, делая их тем самым возможными.

 Тем не менее, для Хайдеггера такая ситуация остается лишь частным случаем, относящимся к крайне малому набору означающих и представляющим, в конечном счете, неразрешимый вопрос. В то же время в другой области мысли – в мысли психоаналитической – подобного рода расщепление исследуется более подробно и сополагается с иными теориями языка, означающего и субъекта, позволяющими выявить значение и последствия выявленного расщепления означающего и речи и обозначить необходимость их дальнейшего исследования.

Литература

1.  Делез Ж., Гваттари Ф. Тысяча плато. Капитализм и шизофрения. Екатеринбург: У-Фактория; М.: Астрель, 2010.

2.  Делез Ж. По каким критериям узнают структурализм? // Делез Ж. Марсель Пруст и знаки. СПб.: Лаборатория метафизических исследований при философском факультете СПбГУ, издательство «Алетейя», 1999.

3.  Деррида Ж. О грамматологии. М.: Ad Marginem, 2000.

4.  Деррида Ж. Письмо и различие. М.: Академический проект, 2000.

5.  Деррида Ж. Подпись Событие Контекст // Деррида Ж. Поля философии. М.: Академический проект, 2012.

6.  Ельмслев Л. Пролегомены к теории языка. М.: КомКнига, 2006.

7.  Кондильяк Э. Сочинения в трех томах. Том 1. М.: Мысль, 1980.

8. Лакан Ж. Семинары. Книга 3. Психозы (1955/1956). М.: Издательство “Гнозис”, Издательство “Логос”, 2014.

9.  Лакан Ж. Семинары. Книга 5. Образования бессознательного (1957/1958). М.: Издательство “Гнозис”, Издательство “Логос”, 2002.

10.  Лакан Ж. Семинары. Книга 11. Четыре основные понятия психоанализа (1964). М.: Издательство “Гнозис”, Издательство “Логос”, 2004.

11.  Лакан Ж. Функция и поле речи и языка в психоанализе. М.: Издательство «Гнозис», 1995.

12.  Николай Кузанский. Об ученом незнании // Сочинения в двух томах. Том 1. М.: Мысль, 1979.

13.  Остин Дж. Как производить действия при помощи слов // Избранное. М.: Идея-Пресс, Дом интеллектуальной книги, 1999.

14.  Пирс Ч.С. Избранные философские произведения. М.: Логос, 2000.

15.  Рыбаков А. Кортик. Бронзовая птица. Выстрел. М.: Детская литература, 1987.

16.  Соссюр Ф. Курс общей лингвистики // Соссюр Ф. Труды по языкознанию. М.: Прогресс, 1977.

17.  Судьба нигилизма: Эрнст Юнгер. Мартин Хайдеггер. Дитмар Кампер. Гюнтер Фигаль. СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2006.

18.  Фрейд З. Психоаналитические этюды. М.: АСТ, 2011.

19.  Хайдеггер М. Бытие и время. М.: Ad Marginem, 1997.

20.  Derrida J. Donner le temps. P.: Galilée, 1991.

21.  Wodeham A. de Lectura secunda in librum primum sententiarum. N.Y.: St. Bonaventure, 1990.

[1] Соссюр отдельно проговаривает, что будет впредь отходить от обычного понимания «знака», которому в его терминологии соответствует «означающее» и попытается сохранить термин «знак» для обозначения композита означающего и означаемого. Вследствие привлечения более широких контекстов и иных источников, чем соссюровский текст, у нас не будет возможности следовать в этом аспекте терминологии за Соссюром, почему нам и придется всё-таки использовать как синонимичные «знак» и «означающее», за исключением случаев, которые будут оговариваться отдельно, и до момента, когда уже само наше исследование потребует их разведения на собственных основаниях.

[2] Можно было бы поспорить с этим, указав на то, что в этом фрагменте Соссюр говорит о знаке как совокупности означающего и означаемого, а не только об означающем, однако примеры, которые он приводит, показывают, что рассуждения выстраиваются одинаково в обоих этих случаях, что показывает, например, сравнение с экономикой: «Так, для того, чтобы определить, какова ценность [значимость, valeur] монеты в 5 франков, нужно знать: 1) что ее можно обменять на определенное количество чего-то другого, например хлеба, и 2) что ее можно сравнить с подобной ей монетой той же системы, например с монетой в один франк»[16, с. 148]. Таким образом, последующие рассуждения, рассматривающие отдельно три типа взаимосвязи – означающего и означающего, означаемого и означаемого, означающего и означаемого – лишь по видимости могли бы противоречить ходу соссюровского рассуждения, оперирующего, казалось бы, исключительно знаком как целокупностью, композитом означающего и означаемого.

[3] Предрассудку этому поддавались даже греки, которые имели уместный термин для «вещей»: πραγματα, но, несмотря на это, «специфично “прагматический” характер этих πραγματα они оставляли в темноте, определяя их “ближайшим образом” как “просто вещи”»[19, с. 68].

[4] Заглавие работы «Über die Linie», как на то указывает Хайдеггер, может означать и «через» линию, и «о» линии.

[5] Можно представить себе некоего субъекта, который призывал бы бороться, используя меры наиболее решительные, резкие и жесткие, с радикализмом, доводящим всё до угрожающих крайностей и пределов. Совершенно очевидно, что то, что он пытается определить и побороть, захватило его на уровне его собственной деятельности – но что его захватило? Радикализм? Но что бы тогда такой радикализм собой представлял? Тот же самый радикализм? Тогда почему он не борется сам с собой (что он мог бы делать, например, теми же самыми методами и ситуация воспроизвелась бы вновь на новом уровне, не устраняя самого расщепления)? Другой? Тогда почему речь идет – не может не идти – об одном и том же означающем? Вопросов здесь возникает намного больше, чем ответов.

[6] Можно было бы привести в пример ту же самую «О грамматологии» [3], и особенно «Письмо и различие» [4].

[7] См. например: 11 том лакановского семинара «Четыре основные понятия психоанализа» [10, с. 146], особенно глава XI, а также «Функция и поле речи и языка в психоанализе» [11].

[8] Число в этом смысле могло бы служить весьма обильной пищей для размышления: если, например, взять двоицу дважды, то и повторений будет больше – одно, сопрягающее первую и вторую итерации двоицы, и второе, связывающее двоицу как повторяемое с двойкой как количеством ее итераций, будут ли эти повторения располагаться на одном уровне? И как вообще в таком случае будут взаимно расположены уровни и повторения?

[9] Данное смещение не становится от этого, скажем так, более диахроничным, более темпоральным – очевидно, что смещение уровней имело место с самого начала, иначе и говорить потом было бы не о чем.

[10] Речь не идет о невозможности определить, – определить-то его как раз можно, Фрейд не раз это делает – но о невозможности локализовать.