Революция и иностранные державы 12 страница

Так был положен конец профсоюзному движению в советской России.

 

 

* * *

Политика, получившая впоследствии название военного коммунизма, проводилась в надежде, что она позволит поднять эффективность хозяйственной деятельности до невиданных высот. Это была самая смелая к тому времени попытка поставить производство и распределение на рациональную основу, полностью изгнав из экономики рыночную стихию. Была ли она успешной? Конечно, нет. Даже самые фанатичные приверженцы этой политики вынуждены были это признать, когда после трех лет экспериментирования советское хозяйство лежало в руинах. С той же быстротой, с какой власти подвергали национализации все, что попадалось им на глаза, рос нелегальный свободный рынок, грозивший поглотить остатки российских богатств. А оставалось уже очень мало. Национальный доход России в 1920 году колебался между 33 и 40 % от того, что было в 1913-м. Жизненный уровень рабочих снизился к этому времени до одной трети по отношению к довоенным стандартам¹⁵².

Факты были бесспорными, различались только их объяснения. Левые коммунисты и другие сторонники быстрого наступления социализма, стоя посреди созданной ими разрухи, перед лицом неотвратимо наступавшего голода, отказывались признать поражение. В книге, опубликованной в 1920 году, Бухарин с жаром рассуждал о крахе советской экономики. На его взгляд, погибло только наследие «капитализма». «Никогда еще не было такой грандиозной ломки, — гордо восклицал он, — период этого распада исторически неизбежен и исторически необходим». В его книге, изобилующей марксистскими клише, не было фактов — ни статистических, ни каких-либо иных, относящихся к положению в экономике советской России. Факты показали бы, что виновным является вовсе не «капитализм», но большевизм. [Бухарин Н. Экономика переходного периода. Ч. 1. М., 1920. С. 5, 6, 48. Вторая часть этого сочинения, где автор обещал опубликовать эмпирические данные, так никогда и не была выпущена.].

Другие коммунисты усматривали причину бедственного экономического положения в сохранении частного сектора. Они всегда утверждали, что социализм не может победить в условиях частичной национализации, и видели в создавшейся ситуации подтверждение своим словам: беда не в том, что правительство слишком жестко проводило социалистические преобразования, а в том, что действия его были недостаточно решительными. Типичной выдержанной в таком духе апологией военного коммунизма является статья В.Фрумкина, напечатанная в «Правде» в начале 1921 года, то есть в то время, когда власти от этой политики отказались. Развал экономики советской России автор объяснял тем, что «весь аппарат фактически находится в руках буржуазных и мелко-буржуазных элементов, наших классовых врагов». Такое положение можно было преодолеть только путем создания «достаточно многочисленных кадров красных командиров хозяйственного фронта». Эта задача, считал автор, являлась делом «более или менее отдаленного будущего»¹⁵³.

Более трезвые головы понимали, что «капитализм» вовсе не был причиной провала социалистических экспериментов 1918–1920 годов, напротив, только благодаря ему эти эксперименты вообще оказались возможны. В сущности, в период военного коммунизма большевики растрачивали человеческие и материальные ресурсы, накопленные в буржуазной России. Но ресурсы эти оказались не безграничны. Как утверждал автор аналитической статьи, напечатанной летом 1920 года в ведущей советской экономической газете, «к этому времени истощились окончательно запасы важнейших материалов и сырья, доставшихся нам в наследство от капиталистической России. Отныне все хозяйственные расчеты приходилось строить уже на собственном текущем производстве»¹⁵⁴.

Эта позиция и легла в основу программы, принятой весной 1921 года и получившей название новой экономической политики. Страна вступала в переходный период, сроки не были твердо определены. В хозяйственной жизни был намечен возврат к ленинской модели «государственного капитализма». Сохраняя монополию на политическую власть, правительство вместе с тем отводило определенную роль в восстановлении производительных сил страны частному предпринимательству. В течение этого периода предполагалось готовить кадры «красных командиров хозяйственного фронта». А когда хозяйство окажется восстановленным и кадры будут стоять наготове, тогда можно будет предпринять новую атаку, навсегда истребить «буржуазного» и «мелко-буржуазного» классового врага и уже всерьез приступить к делу построения социализма.

 

 

ГЛАВА 8

ВОЙНА ПРОТИВ ДЕРЕВНИ

 

 

К весне 1918 года общины уже распределили среди своих членов земли, захваченные со времени февральской революции. Дальнейшего распределения не последовало: демобилизованным солдатам и промышленным рабочим, подоспевшим позже, редко удавалось получить свою долю земли. Но крестьяне, которые собирались мирно пользоваться награбленным, вскоре были вынуждены расстаться с иллюзиями. Для большевиков «великий передел» 1917–1918 годов был только отклонением от пути коллективизации. На основании указов, отдававших в собственность государства все зерно сверх и помимо того, что требовалось крестьянину на пропитание и семенной фонд, они заявили права на урожай 1918 года. Свободная торговля зерном была упразднена. Крестьяне, ошарашенные непредвиденным поворотом событий, яростно защищались, обороняя свои имущество, и поднимались на восстание, по количеству воюющих и по размеру охваченных им территорий, превосходившее все, что имело место в царской России. Пользы это практически не принесло. Крестьянину пришлось усвоить, что «грабить» и «быть ограбленным» — всего лишь разные формы одного глагола.

 

 

* * *

Величайшим парадоксом Октябрьского государственного переворота было, возможно, то, что он пытался установить «диктатуру пролетариата» в стране, в которой рабочих (включая кустарей-одиночек) было не более 10 % от всего трудоспособного населения, а крестьяне составляли не менее 80 %. Причем, с точки зрения социал-демократов, крестьяне — за исключением безземельных батраков — составляли часть «буржуазии» и являлись, как таковые, классовым врагом пролетариата.

Вопрос о классовой сущности единоличного крестьянина «середняка» был в центре разногласий между социал-демократами и социалистами-революционерами; последние относили крестьянина, так же, как и промышленного рабочего, к «труженикам». Маркс, однако, определил крестьянина как классового врага рабочего и «оплот старого мира»¹. Карл Каутский утверждал, что цели крестьянства противоположны целям социализма². В заявлении по аграрному вопросу Конгрессу Социалистического интернационала в 1896 году российская социал-демократическая делегация характеризовала крестьянство как «отсталый, закрытый для идей социализма класс, который лучше оставить в покое»³.

Ленин разделял это мнение. «Класс мелких производителей и мелких землевладельцев, — писал он в 1902 году, — является реакционным  классом»⁴. Однако, в соответствии с его общей политикой вовлечения в революционный процесс каждой группы или класса, находящихся по той или иной причине в противостоянии существующему порядку вещей, он делал допущение, что «мелкобуржуазное» крестьянство может помочь «пролетариату» в его борьбе. В этом отношении — хотя это был всего лишь вопрос тактики — Ленин отличался от остальных социал-демократов. Он допускал, что деревенская Россия была еще под властью преобладавших «феодальных» отношений. В той мере, в которой крестьянство вовлекалось в борьбу против них, оно играло прогрессивную роль. «Мы требуем, — писал Ленин, — полной и безусловной, революционной отмены и уничтожения пережитков крепостничества, мы признаем крестьянскими те земли, которые отрезало у них дворянское правительство и которые по сию пору продолжают держать их в фактическом рабстве. Мы становимся таким образом — в виде исключения и в силу особых исторических обстоятельств — защитниками мелкой собственности, но мы защищаем ее лишь в ее борьбе против того, что уцелело от «старого режима»»⁵.

Именно из этих, исключительно тактических, соображений Ленин принял в 1917 году земельную программу эсеров и поощрял русское крестьянство захватывать частные земельные владения.

Но как только тактическая задача — падение «старого режима» и сменившего его «буржуазного» — была решена, крестьянин, по мнению Ленина, вернулся к своей традиционной роли «мелкобуржуазного» контрреволюционера. Российских социал-демократов, хорошо понимавших, какую роль французское крестьянство сыграло в подавлении городского радикализма, особенно в 1871 году, навязчиво преследовал страх, что «пролетарская революция» в России потонет в море крестьянской реакции. Настойчивое требование большевиков перенести революцию на промышленные страны Запада со всей возможной быстротой в большой мере вдохновлялось желанием избежать этой же участи. Оставить крестьянству вечное владение землей было равносильно тому, чтобы дать ему полный контроль над продовольственным снабжением городов, этих бастионов революции. Ленин отмечал, что европейские революции потерпели поражение, потому что не смогли справиться с «деревенской буржуазией»⁶. Для некоторых фанатичных последователей Ленина даже безземельный сельский пролетарий, которого Ленин, следуя Энгельсу, склонен был считать союзником, был не вполне благонадежен, поскольку он тоже «в конце концов крестьянин, т. е. кулак в потенции»⁷.

Ленин был полон решимости не дать истории повторить самое себя. Сколько бы он ни рассчитывал на то, что на Западе вспыхнет революция, он не мог допустить, чтобы судьба русской революции зависела от событий за рубежом, которые он не мог контролировать. Размышляя над крестьянским вопросом в советской России, он намеревался решить его в два этапа. В конечном счете единственным удовлетворительным выходом была коллективизация — то есть экспроприация всей земли и всей сельскохозяйственной продукции государством и превращение крестьян в служащих. Это было единственным средством устранить противоречия между целями коммунизма и социальной действительностью в стране, в которой он впервые победил. Ленин считал Декрет о земле 1917 года и другие меры, к которым прибегали в деревне большевики во время и после Октября, временными уловками. Как только бы это позволила ситуация, общины необходимо было лишить собственности и превратить в хозяйства, управляемые государством. [11 декабря 1918 г. на Конгрессе комбедов Ленин выдвинул резолюцию о коллективизации земли в кратчайшие сроки (ПСС. Т. 37. С. 356; Соч. Т. 23. С. 587–588). Закон о социализации земли, изданный 9 февраля (27 января) 1918 г., призывал правительство осуществить «развитие коллективного хозяйства в земледелии, как более выгодного в смысле экономии труда и продуктов, за счет хозяйств единоличных, в целях перехода к социалистическому хозяйству» (Декреты. Т. 1. С. 408)]. Из этой конечной цели не делалось никакого секрета. В 1918 и 1919 годы советское руководство в ряде случаев подтверждало, что считает коллективизацию неизбежной: статья в «Правде» в ноябре 1918 года предсказывала, что «середняк» пойдет в коллективное хозяйство («ворча и огрызаясь»), как только режим сможет вынудить его к этому⁸.

Но пока цель не достигнута, с точки зрения Ленина, было необходимо: 1) установить государственный контроль за продовольственными поставками путем строгого соблюдения монополии на торговлю зерном и 2) создать коммунистические ячейки в деревне. Чтобы выполнить эти два условия, требовалось не более и не менее как развязать в деревне гражданскую войну. Такая война и была негласно объявлена большевиками летом 1918 года. Кампания против крестьянства, почти игнорировавшаяся и в советской, и в западной историографии, явилась критическим моментом в завоевании большевиками России. Сам Ленин был уверен, что она предотвратила крестьянскую контрреволюцию и обеспечила то, что русская революция, в отличие от ее жалких подобий — революций на Западе, не остановилась на полпути и не съехала в «реакцию».

 

 

* * *

Чтобы понять успехи и поражения большевиков в их наступлении на деревню, необходимо составить представление о том, каким образом революция сказалась на сельской экономике России. Как уже отмечалось, в октябре 1917 года большевики отказались от своей аграрной программы, выстроенной вокруг национализации земли, в пользу земельной программы эсеров, гораздо более популярной среди крестьянства, которая призывала к экспроприации без компенсации и дальнейшему распределению среди общин всех частных земельных наделов, кроме принадлежавших мелким собственникам-крестьянам.

Не вызывает сомнения, что крестьяне центральной России с энтузиазмом приветствовали закон о земле, осуществлявший их старую мечту о «черном переделе». Даже те из крестьян, которые с принятием этого закона терпели убытки, поскольку у них отбирались их частные владения склонялись перед неизбежностью.

Но вот улучшили ли эти по существу демагогические и тактические приемы на самом деле экономическое положение русского крестьянина и принесли ли они пользу стране в целом — это уже другой вопрос.

Земля, будучи недвижимым объектом, может, конечно, распределяться только там, где она находится. В дореволюционной России большая часть частных (не общинных) земель, подлежащих экспроприации по закону о земле, располагалась не в перенаселенных центральных, великоросских губерниях, которые теперь находились под контролем большевиков, но на периферии империи — в прибалтийских областях, западных провинциях, на Украине и Северном Кавказе — там, где после октября 1917 года большевики еще не взяли контроль в свои руки. В результате общий фонд земель, подлежавший распределению в занятых большевиками местах, оказался значительно меньше, чем ожидало крестьянство.

Но даже и в этих местах трудно было достичь равномерного распределения земли, поскольку крестьянин отказывался делиться захваченным и с чужаками (иногородними), и с крестьянами из соседних общин. Вот как, по словам современников, на деле происходило распределение земли: «Аграрный вопрос решается очень просто. Вся земля помещика становится собственностью общины. Каждая сельская община получает свою землю от владевшего ею помещика и не уступит ни пяди чужаку, даже если у нее земли слишком много, а у соседней общины мало… Она предпочитает оставить излишек в руках помещика, с тем только, чтобы ничего не досталось крестьянам из другой общины. Крестьяне говорят, что, пока землей владеет помещик, они все-таки могут с нее заработать и, при необходимости, всегда заберут ее себе»⁹.

Непросто определить, сколько пахотной земли на самом деле получило российское крестьянство в 1917–1918 годы: оценки варьируются и дают разброс от 20 до 150 млн. десятин¹⁰. Основным препятствием служит неточное определение самого термина «земля». Как показывают многочисленные статистические исследования, проводившиеся после революции, термин этот мог описывать самые разные понятия: пахотную землю, или «пашню», — наиболее ценимый вид «земли», но так же и луг (выпас), лес, экономически бесполезные площади (пустыня, болото, тундра). Только смешав все это воедино и дав этому обессмысленное наименование «земля», можно получить фантастическую цифру в 150 млн. десятин — впервые сообщенную Сталиным в 1936 году и являвшуюся в течение длительного времени обязательной в коммунистической литературе, — якобы полученных русскими крестьянами в результате революции¹¹.

Надежная статистика говорит о гораздо более скромных результатах. Цифры, полученные наркомземом в 1919–1920 годах, показывают, что в общей сложности крестьяне получили 21,15 млн. десятин (23,27 млн. га)¹². Раздел оказался неравномерным. 53 % российских общин не получили земли от революции¹³. (Это примерно совпадает с числом деревень (54 %), заявивших, что они «недовольны» результатами раздела земли¹⁴.) Оставшиеся 47 % общий получили далеко не равные доли пахотной земли. В тридцати четырех губерниях, по которым существуют цифры, статистика такова: общины шести губерний получили менее чем по одной десятой десятины на каждого своего члена; общины двенадцати губерний получили от одной десятой до одной четвертой десятины на душу; в девяти получили от четверти до половины десятины; крестьяне еще четырех губерний получили от половины до целой десятины; и только в трех губерниях крестьянам удалось получить от одной до двух десятин¹⁵. В масштабах страны средний общинный надел пахотной земли на душу, составлявший до революции 1,87 десятины, поднялся до 2,26 десятины¹⁶. Таким образом, прирезка составила 0,4 десятины пахотной земли на едока, то есть 23,7 %. Эта цифра, впервые приведенная в 1921 году, подтверждается позднейшими исследованиями, самые авторитетные из которых несколько уклончиво говорят, что земля, полученная средним крестьянином, «не превышала» 0,4 десятины [Герасимюк В.Р. // История СССР. 1965. № 1. С. 100; Данилов В.П. (Перераспределение земельного фонда России. М., 1979. С. 283–287. Цит. по: Кабанов В.В. Крестьянское хозяйство в условиях «военного коммунизма». М., 1988. С. 49) говорит, что в результате революции крестьянские землевладения увеличилась на 29,8 %, но из этой цифры следует вычесть земли, которые забрали в пользование колхозы и другие советские сельскохозяйственные объединения. По сведениям народников, в конце XIX в. крестьяне рассчитывали получить в результате «черного передела» от 5 до 15 десятин земли (Дебогорий-Мокриевич В. Воспоминания. СПб., 1906. С. 137; Успенский Г.И. Собр. соч. Т. 5. М, 1956. С. 130). ] — гораздо менее того, что крестьяне ожидали от «черного передела».

Но даже и эта скромная цифра не дает нам возможности правильно судить об экономической выгоде передела, поскольку большая часть тех земель, которые были прирезаны к крестьянским хозяйствам в 1917–1918 годах (примерно две трети), до этого уже арендовалась крестьянами. «Социализация» земли, таким образом, не столько увеличила количество доступной крестьянину пахотной земли, сколько освободила его от уплаты ренты¹⁷. В дополнение к освобождению от выплаты ренты, что в сумме составляло 700 млн. рублей в год, крестьянство получило еще одну поблажку в виде упразднения коммунистическим правительством задолженностей Крестьянскому поземельному банку, которые к тому времени достигали 1,4 млрд. рублей¹⁸.

Крестьянство скептически воспринимало свое новое право землевладения, поскольку было осведомлено, что новое правительство собирается в будущем вести колхозы: декрет о социализации земли, изданный в апреле 1918 года, постановлял, что передача земель общинам будет временной. Крестьянство находилось в недоумении относительно того, сколь долго оно сможет пользоваться землей, и решило в итоге вести себя так, будто получило ее в пользование до снятия следующего урожая. Поэтому, вместо того, чтобы обобществить полученные земли и сделать их собственностью общины, они предпочитали владеть ими раздельно с тем, чтобы в случае вынужденной утраты прирезанных земель сохранить свои наделы*¹⁹. [По сообщению интеллигента, проживавшего в деревне в Тамбовской губернии с октября 1918-го по ноябрь 1920 г., крестьяне сомневались, что полученная ими в результате прирезки земля действительно им принадлежала, поскольку не была дарована им царем (Окнинский А.Л. Два года среди крестьян. Рига, 1936. С. 27). Именно эти земли они отдавали безземельным, если их вынуждали к дележу.]. В результате усилилась и до того уже приносившая убытки чересполосица. Многим крестьянам приходилось проделывать по пятнадцать, тридцать, иногда по шестьдесят километров, чтобы добраться до своих новых земельных участков; если расстояние оказывалось слишком велико, эти участки просто забрасывали²⁰.

Но довольно говорить об экономических выгодах, принесенных российскому крестьянству революцией. Оно заплатило за них дорогой ценой. Историки обычно не учитывают, во что обошлась крестьянину революция на селе, хотя потери были весьма значительными. Понесенные крестьянством убытки были двух видов: убытки в результате инфляции и те, что обусловливались потерей земли, которой крестьяне владели единолично, отдельно от общины.

До революции российские крестьяне накопили значительные сбережения, причем часть их этих сбережений они хранили дома, а часть помещали в государственные сберегательные кассы. За время войны и в первый год революции, когда цены на продовольствие выросли, эти сбережения значительно увеличились. Невозможно точно вычислить, какой суммы они достигли к Октябрьскому перевороту, но некоторое представление получить можно, если обратиться к официальным цифрам и бюджетным предположениям. К началу 1914 года в сберегательных кассах на депозитных счетах находилось 1,55 млрд. рублей²¹. За период с июля 1914 года до октября 1917-го эта сумма выросла еще на 5 млрд. рублей, причем, по данным авторитетных источников, 60–70 % этой суммы было положено в банк крестьянами²². Если принять то же отношение для оценки вкладов, внесенных в банки до 1914 года, можно предположить, что ко времени Октябрьского переворота крестьянство имело на счетах 5 млрд. рублей, не считая тех денег, которые хранились дома. Издав декрет о национализации частных банков, большевики обошли в нем сберегательные кассы, так что крестьяне и другие мелкие вкладчики теоретически не потеряли доступа к своим деньгам. Но последовавшая за этим инфляция настолько обесценила вклады, что это было равносильно прямой конфискации. Как было показано в предыдущей главе, большевики настойчиво и систематически стремились к обесцениванию денег: в течение первых пяти лет их правления покупательная способность рубля упала в миллионы раз, что превратило его в крашеную бумагу. Вследствие этого крестьянин дорого заплатил за землю, хотя и получил ее даром. За 21 млн. десятин, которые перешли в пользование крестьянства, оно заплатило потерей только на банковских счетах 5 млрд. рублей. [При том, что золотой эквивалент довоенного рубля составлял 0,78 г золота, на эти сбережения можно было приобрести 3900 т золота.]. Если согласиться с оценками того времени, по которым от 7 до 8 млрд. рублей хранились дома в чулке и были зарыты в кубышках в землю, можно подсчитать, что за средний участок пахотной земли в 0,4 десятины крестьянин заплатил 600 рублей старыми (до 1918 г.) деньгами. До революции цена за такой участок составила бы в среднем 64,4 рубля. [Земли, выкупленные Крестьянским поземельным банком у помещиков в период между 1906-м и 1915 г., стоили в среднем по 161 рублю за десятину (Лященко П.И. История народного хозяйства СССР. Т. 2. Изд. 3-е. Л., 1952. С. 270). Сведения о сумме крестьянских банковских вкладов см.: Новая жизнь. 1918. 31 марта. № 56 (271). С. 2].

Но не только деньгами крестьяне заплатили за прирезку земли. Говоря о частном землевладении в России, обычно имеют в виду земли, находившиеся в собственности помещиков, царской семьи, купечества и духовенства, которые на основании декрета о земле подлежали конфискации и разделу. Но значительная часть (примерно треть) полезных площадей (пахота, лес, выпас) в дореволюционной России были собственностью крестьян, которые владели ею единолично или, что случалось более часто, на паях. Цифры свидетельствуют, что к началу революции крестьянству и казачеству принадлежало почти столько же земли, сколько помещикам. Из 97,7 млн. десятин полезных площадей (пахота, лес, выпас), находившихся в частном владении в европейской части России, 39 млн. или 39,5 %, принадлежали помещикам (дворянству, чиновникам, офицерству), а 34,4 млн. (34,8 %) — крестьянству и казачеству (данные на январь 1915 г.)²³.

По ленинскому декрету о земле, «простые крестьяне и простые казаки» не должны были терять землю в процессе экспроприации. Но во многих районах центральной России общинное крестьянство игнорировало это постановление и продолжало захватывать земли, принадлежавшие другим крестьянам, наряду с землями помещиков, и включать их в общинный фонд для раздела. Нападению и захвату подвергались хутора и отруба, хозяева которых воспользовались столыпинской реформой и вышли из общин. В один миг были сведены на нет все достижения столыпинской аграрной реформы: принцип общинности сметал все на своем пути. С землей, прикупленной членами общины на стороне, поступали таким же образом: она присоединялась к общинному резерву. В ряде районов община соглашалась оставить крестьянину его собственность, если он урезал свой надел до размера, установленного общиной: на заре коллективизации, в январе 1927 года, из 233 млн. десятин крестьянской земли в РСФСР 222 млн. (или 95,3 %) были общественной и только 8 млн. (3,4 %) — частной собственностью (в виде отрубов и хуторов)²⁴.

Ввиду всего сказанного невозможно по совести утверждать, что в результате революции российское крестьянство получило бесплатно большое количество земли. Земли получилось немного, и она была недешева. Российское крестьянство не было гомогенным: за этим абстрактным термином стоят миллионы индивидуальных судеб. Некоторые из крестьян, обладая трудолюбием, бережливостью и деловой смекалкой, начинали преуспевать, скапливали капитал и либо откладывали деньги, либо вкладывали их в землю. И в один момент они потеряли и сбережения, и недвижимость. Таким образом, становится ясно, что мужик изрядно переплатил за все, чем его оделил вдохновляемый коммунистами дуван.

Аграрная революция уравняла крестьянские владения. В 1917–1918 годы по всей России общины урезали наделы, оказывавшиеся больше нормы, и основным критерием при перераспределении земли было число едоков на крестьянское хозяйство. В результате крупные хозяйства, имевшие большие наделы (от четырех десятин и более), стали вытесняться мелкими, чьи наделы были меньше четырех десятин (число первых уменьшилось с 30,9 % до 21,2 % от общей массы хозяйств, число последних возросло с 57,6 % до 72,2 %). [В.Р.Герасимюк (История СССР. 1965. № 1. С. 100; О земле: Сб. статей. М., 1921. Т. 1.С. 25) приводит несколько отличные цифры. Уменьшение числа крупных хозяйств было отчасти связано с тем, что большие крестьянские семьи стали дробиться и распадаться на нуклеарные семьи. Этот процесс, начавшийся в конце XIX в., стал еще более интенсивным при большевиках: крестьяне стремились принять активное участие в разделе конфискованных земель, а делать это было удобнее, являясь главой семьи.]. Цифры говорят о том, что произошло значительное увеличение числа «середняков», чьи ряды пополнялись как за счет вынужденного обеднения богатых хозяев, так и в силу получения наделов безземельными крестьянами: число последних сократилось вдвое²⁵. В результате проведенной уравниловки Россия стала страной мелких крестьянских хозяйств. В воспоминаниях современника послереволюционная Россия сравнивается с пчелиными сотами, в которых мелкие товарные производители «достигли того, что уравняли обладание ими же разгороженной земли, создали ряд парцелл, приблизительно равных по величине»²⁶. «Середняк», что на марксистском жаргоне обозначает того, кто не покупает чужого труда и не продает собственного, извлек наибольшую выгоду из аграрной революции; большевики осознали этот факт только некоторое время спустя.

Естественно, не все смогли нажиться на «черном переделе»: от него выиграли в первую очередь те, кто уже до 1917 года имел доступ к общинным землям и председательствовал на сходках. Те крестьяне, которые в 1917–1918 годы бросились из городов обратно в деревню, часто либо вообще исключались из общего дележа, либо были принуждены взять негодные участки земли. То же происходило с безземельными батраками: после раздела они остались с пустыми руками. Большевистские власти через декрет о социализации земли приказывали деревне уделять особенное внимание безземельным и малоземельным крестьянам; разбогатевшие хозяева игнорировали это распоряжение. Россия попросту не обладала достаточным количеством земли и не могла оделить ею каждого нуждающегося во имя «социализации»²⁷. В конце концов безземельные и малоземельные члены общин получили крохотные участки²⁸.

Революция в России помогла сельской общине достигнуть апогея развития: как ни презирали ее большевики, при них наступил ее золотой век. «Та самая община, которая чахла и сходила на нет на протяжении всего предыдущего десятилетия, процвела по всем аграрным областям страны»²⁹. Большевики не противодействовали этому спонтанному процессу, поскольку при них община выполняла ту же функцию, что и при царизме: являлась гарантом выполнения обязательств перед государством.

 

 

* * *

Можно сказать, что экономические и социальные последствия революции только усугубили ту проблему, с которой большевикам пришлось столкнуться в самом начале: страна, в которой они провозгласили «диктатуру пролетариата», не только была «мелкобуржуазной» по преимуществу, но еще более укрепилась в этом качестве в результате проводимой ими политики. И вот тогда-то, летом 1918 года, власти принимают решение идти на штурм деревни. Исторические обстоятельства, в силу которых это решение было принято, неизвестны, однако у нас есть достаточно информации, чтобы предположить, как это произошло и для чего это, собственно, было нужно.

Как и в случае Октябрьского переворота, отправляясь на завоевание деревни, большевики действовали во имя достижения мнимой цели. Их истинной целью было подвести итог Октябрьскому перевороту, установив полный контроль над крестьянством. Но, поскольку такой призыв не мог найти отклик в массах, они провели кампанию против крестьянства под лозунгом «отбивания» хлеба у «кулака» в пользу голодающих городов. Безусловно, недостаток продовольствия в городах оборачивался настоящим бедствием, но, как будет показано ниже, существовали более простые и эффективные способы добывания хлеба. В разговорах между собой члены правительства откровенно признавали, что решение продовольственной проблемы было задачей второстепенной важности. Так, секретный доклад большевиков относительно декрета, предписывающего создание в каждой деревне комитетов бедноты, объяснял принятые меры следующим образом: «Декрет 11 июня об организации деревенской бедноты намечал характер самой организации и отводил ей функции как организации продовольственной. Но истинное назначение этой организации было чисто политическое: произвести классовое расслоение деревни, вызвать к активной политической жизни те ее слои, которые способны были воспринять и проводить задания пролетарской социалистической революции и могли бы также повести за собой по этому пути среднее трудовое крестьянство, вырвав его из-под экономического и социального влияния кулаков и богатеев, засевших в деревенских Совдепах и превративших Совдепы в органы сопротивления советскому социалистическому строительству»³⁰.