2020-08-05
98
Мария Вега
Ночной корабль
Стихотворения и письма
ПОЛЫНЬ
(Париж, 1933)
В заботах каждого дня
Живу, а душа под спудом
Каким-то пламенным чудом
Живет помимо меня.
И часто, спеша к трамваю
Иль над книгой лицо склоня,
Я слышу ропот огня
И глаза закрываю.
Ходасевич
МАРИЯ
Ах, Мария, как ты, Горькая, горька.
Что за имя подарили нам века.
От Распятья, эшафота, от пустынь
Подползает, расстилается полынь.
В день крестин, стуча крылом в иконостас,
Молят ангелы-хранители за нас:
Мы ведь бывшие Марии, Бог-Господь;
Больно вспомнить нам измученную плоть. –
Но горька вода купельная тоской,
Значит, надо, чтобы жизнь была такой.
Вот моя трава.
Я не щит, не льва,
Не орла, не серп
Заношу в мой герб:
Из глухих пустынь
Приползла полынь
И цветет гербом
Над печальным лбом.
Но когда взалкал,
Никогда бокал
Не бывает пуст
Для горчайших уст.
Слаще мед стократ
Для того, кто рад
Хоть на миг спастись
От полыни – ввысь.
1933
* * *
Что вы любите на свете?
Мать? Богатство? Жениха?
Нет. В сегодняшнем сонете
Два стиха.
Для кого же эти строки?
Кем они вдохновлены?
Так… Скользила по осоке
Тень сосны.
Умерев, из ваших песен
Что оставите в веках?
Что в веках оставлю? – Плесень,
Пыль и прах.
1933
* * *
Улиточка, улиточка,
Бродячая кибиточка,
Не ты ли мне сестра?
Туманом дни окутаны,
И все дороги спутаны,
Пройденные вчера.
Улиточка, улиточка,
Едва заметна ниточка –
Твой след в траве густой.
Чуть солнце заалеется,
И ветром след развеется,
И скажет смерть: Постой.
И на земле не вспомнится
Улиточка-паломница
С котомкой на спине, –
Моя душа безродная,
Ступенька переходная
В Твоем, о Боже, дне!
1929
* * *
Отчего огонь дрожит.
И струится, и бежит,
Быстрой дрожью грея тьму?
Или холодно ему?
Столько надо света дать,
Стольких в мире согревать.
Что уходит всё тепло
В торопливое крыло.
Прав огонь или не прав,
Если, всё другим раздав,
Допылав, поникнет он
В уголь, в пепел, в вечный сон,
До конца пребыв огнем
В смертном холоде своем?
1933
* * *
Подслеповатое окно,
Да комната в четыре метра –
Вот жизнь моя. И я давно
Забыла шум лесного ветра.
Оборван день мой, искалечен,
Как неоконченный рассказ.
Но почему в нем каждый час
Такою музыкой отмечен?
1930
МУЗА ПОСЛЕДНЕГО ЧАСА
Она одна придет, наверное,
В холодном сумраке разлуки
И мне на грудь положит верные,
Неизменяющие руки.
Я буду тихой и оставленной
Смотреть в туманное оконце
На запад, в золоте расправленный,
И на малиновое солнце.
Как древний образ в темных трещинах,
Мое лицо застынет скоро,
Но подождет шагов обещанных
По шатким доскам коридора.
И сосчитав ступени лестницы
К черте дверей моих забытых,
Она войдет в плаще кудесницы,
В сияньи глаз полузакрытых.
Не ей ли быть моей сиделкою,
Склоняясь бережно к кровати,
Когда часы безмолвной стрелкою
Укажут смерть на циферблате?
И я, вступив на путь таинственный,
Где ветер бездны гасит счастье,
Приму из бледных рук Единственной
Стиха последнего причастье.
1929
* * *
У меня, на дне шкатулочки,
Камень с солнечного берега;
Он зеленый, с белой крапинкой,
С чуть заметною царапинкой.
У других – ларцы с запястьями
И с прабабкиными кольцами,
Рядом с тайнами сердечными
Да цветами подвенечными.
У меня же – только камушек,
Он пропитан солью горькою,
Дождь звенел над ним стеклярусом,
Шелестел, играя парусом,
Говорил о дальних странствиях,
О русалках в черном жемчуге,
И на камне море синее
День и ночь чертило линии.
Стал он пестрый и причудливый,
Как вода на солнце светится.
Стоит в сумерках прислушаться –
Слышно – где-то волны рушатся…
У меня, на дне шкатулочки,
Не смарагды, не карбункулы:
Только камень с белой крапинкой,
С чуть заметною царапинкой.
1928
* * *
О эта женщина,
Такая же, как все:
Рот полумесяцем,
И невеселый смех,
И смутных крыльев проблески,
Но вниз влекущий страх,
И вечно поиски
Впотьмах, впотьмах.
Мне этой женщиной
(Она как дым прошла)
Не жемчуга завещаны,
А только два крыла.
Сказала: Вспыхни заревом,
Птенец мой, полетев!
Лететь заставила,
Сама – сгорев.
1933
* * *
Я больше ничего от встречи не ищу,
И стала цель моя давно невероятной.
Охотник райских птиц, я уроню пращу,
И птицы полетят над тишиной закатной.
Ни к светлым волосам, ни к звездному плащу
Я рук не протяну в хвале тысячекратной,
Но только помолюсь и горестно прощу
Пустынные глаза и голос невозвратный.
И если ты ушла без ласкового слова
И сбросила меня безбольно и сурово,
Как лишнюю слезу с подкрашенных ресниц, –
То дай мне у конца твоей чужой дороги
Поклоном проводить к воротам вечным дроги
И знать, где ты лежишь, чтобы склониться ниц.
1931
ПРОВОДА
Провода, о чем поете
И какие вдаль несете
Крики боли, счастья, мести?
Провода гудят все вместе;
За верстой летит верста,
Мир как птица пролетает,
И от каждого поста
Телеграфный столб взывает:
Весть идет! Кому?.. Куда?..
Чу, не спите, провода.
Кто и где, не всё равно ли?
Ранен воин в темном поле,
Шхуну в льдах затерла вьюга,
Ищет друг по свету друга,
Или чья-нибудь рука
Словом ласковым сверкнула
И от скорбного виска
Отвести успеет дуло, –
Весть идет! Кому?.. Куда?..
Чу, не спите, провода.
Мы не спим, мы не устали.
В каждом нерве чуткой стали
Рвется, бьется птицей пленной
Телеграфный пульс вселенной.
И на страже у судьбы,
В блеске зорь, в дожде, во мраке,
Часовые слов, – столбы, –
Напряженно ловят знаки.
Весть идет! Кому?.. Куда?..
Пойте, пойте, провода!
1933
* * *
Мне хочется молить кого-то сквозь века,
Сквозь солнце дальних дней, когда меня не будет.
Ведь через триста лет, по-прежнему легка,
Весна придет к окну, и сонный дом разбудит,
И белокурый луч заглянет в груды книг,
Старинные листы позолотив апрелем…
О через триста лет,– я вижу этот миг,-
В шкафу мои стихи с их горечью и хмелем.
Кто будет их читать, пусть слышит голос мой,
Пусть волею мечты он разрешит задачу,
И мертвая давно, я сделаюсь живой,
Такою как сейчас, когда пишу и плачу.
Пусть в музыке стихов, где снега и огня
Высокие тона поют как в небе птицы,
Отыщет он не ритм, не звуки, а меня,
И молодость мою, и темные ресницы.
Пусть я войду на миг весною в чей-то дом
И улыбнусь в окно потерянной отчизне…
Ведь я сейчас живу, как будут жить потом,
И слышу четкий пульс моей поющей жизни.
1928
МЕДВЕДЬ СЕРАФИМА
1
Клубится лес в весеннем дыме,
Звенит капель, синеет таль.
Помилуй, отче Серафиме,
Мою звериную печаль.
И я, как ты, из серой персти
Рожден для смерти в ночь весны;
Я тоже стар, и в бурой шерсти
Белеют клочья седины.
В твоей лачуге радость Божья,
Ты сгорблен, благостен и сед,
В разливах рек и в бездорожьи
Твоих лаптей затерян след.
Позволь мне тихо перед входом
На снег растаявший прилечь,
Ходить в июньский день за медом,
Тебя баюкать и стеречь?
Плывет в лесу смолистый запах,
И капли падают, шурша…
Возьми меня. В простертых лапах –
Моя звериная душа.
2
Я люблю Серафима из Сарова,
Лесного, клобушного, старого,
С медведем в глухом овраге.
Где ветхая хижина кроется,
А в грозу Пресвятая Троица
Летит в громовой колымаге.
Как свеча он теплился в келейке
А кругом шелестели в ельнике
Бесенята, жуки, уродцы,
И звереныши над дорожками
Шушукались, двигая рожками:
Попьем из святого колодца?
Медведь их нянчил, укачивал:
Помолитесь, родные, иначе вам
Будет голодно, будет горестно.
Так молились: все безответные,
Только ели шуршали ветками,
Роняя шишки над хворостом.
А когда из мира незримого
Смерть дохнула в лицо Серафимово,
Он прилег на мшистой завалинке
Ясным вечером, в воскресение,
Сквозь листву парчевую, осеннюю,
Чернея скуфейкой маленькой.
И такой вокруг него радужный
Свет мерцал, что крестилась набожно
Тварь лесная в кустах можжевельника,
А медведь, как учила заповедь,
Прикрыл неумелой лапою
Святые глаза отшельника.
3
В голубом сиянии месяца
Из оврага в шалашик – лестница,
А к лестнице бурый медведь
Приходит ночью сидеть.
Чу, скрипит в морозном валежнике
Тяжелая поступь медвежья.
Он ревет и копает снег:
Скоротать бы звериный век.
Тишина, темнота в шалашике,
Сосульками дверь украшена.
Уголок под иконой пуст
На столе раскрыт Златоуст.
Качается зверь, не наплачется;
Покачнется – тень обозначится
На пороге. Лежит пластом
В горе своем простом. –
Я ли не жил твоими заботами,
Угощал медовыми сотами,
Ночью грел и в глаза смотрел,
А ты как свеча сгорел.
Я отнес тебя в полночь на поле,
Я зарыл тебя в землю лапами.
Я медведь, я только медведь, –
Где мне в рай за тобой поспеть?
1933
* * *
Ангел-хранитель сегодня больной.
Тихо ложится он рядом со мной.
Жалко взъерошены перышки риз,
Крылья с кровати свесились вниз.
Я проводил тебя к краю пути,
Вот ты умрешь, – мне другую вести.
Много я видел заплаканных глаз,
Многих спасая, устал и не спас…
Тихо прижались щекою к щеке.
Слушаем, – Вечность плывет вдалеке.
Страшная Вечность вздыхает едва…
Бедный мой ангел, пока я жива,
Я в эти краткие, грустные дни
Стану на страже. А ты – отдохни.
1932
* * *
Гуляет с зажженною свечкой весна,
От ветра огонь закрывая ладонью.
Великий четверг… Тишина… тишина…
Последних кадил благовонье.
Великий четверг… Я свечу донесу,
Я душу мою золотую спасу
От черного ветра стихии…
А в небе весна разжимает ладонь
И ставит свечи сбереженный огонь
К престолу Марии.
1929
* * *
Этот серенький день, как пушистый зверек.
Влез погреться в окно и у печки лег,
Тронул бархатной лапкой мои глаза,
И, растаяв, упала слеза.
Мне не хочется плакать, но я стою
На опасном, на очень крутом краю…
Слишком ласков осенний больной денек,
Он недаром в окно меня подстерег:
Ты не хмурь, говорит сурового лба,
Всё равно соскользнешь, – слаба.
1933
СУДЬБА
В стране без имени, где спит прошедшее,
Где дни грядущие не сочтены,
Жила таинственная сумасшедшая
В глухой лечебнице, у Сатаны.
Но в лето душное ей гром понравился,
Грозы над пропастью широкий гул,
И, обессилевший, в ту ночь не справился
С когтями женщины сам Вельзевул.
Решетка сломана в окне лечебницы,
Ночной прохладою блаженна грудь,
И, ослепленная, она колеблется,
В какую сторону ей выбрать путь.
Горячий ветер
Лицо обжег.
Ее прыжок
В пространство – светел.
Смотрите: мчится Больная птица
Сквозь тайну чащ,
Сквозь долы, веси,
И хохот весел,
И вьется плащ.
В каком-то городе, в какой-то улице
Она спускается над мостовой.
Притихший час
Стоял на страже,
Боясь пробить.
Ударит час
Для нас…
Для нас
Завяжет Нить.
В каком-то городе, в какой-то улице, –
Она – с опущенною головой.
Я хотела мимо пройти,
Не задеть ее по пути,
Но с безумными не шути.
С колокольни ударил час
И меня от нее не спас.
Не отвесть изумленных глаз
От ее гениального лба…
И сказала она: Я – Судьба.
В дорогах страшного мира
Мой путь – самый дикий сон.
Моя Судьба – чемпион
Шахматного турнира.
Без смысла летя, скользя
В хаосе шахов и матов,
Я знаю, что выйти нельзя
Из плена тупых квадратов.
Попалась в игру и терплю,
Чуждая смеху и муке,
Но, стиснув зубы, люблю
Ее ледяные руки.
В гримасах нелепых фигур
Да будет великий сумбур Прославлен!
Я с каждой потерей бесстрашней.
Король обезглавлен,
Разрушены башни,
Высокие башни Мои…
Я жду, затаив
Дыханье…
Когда ей наскучит играть
И мчаться по замкам разбитым,
И свечи начнут догорать
Над нашим последним гамбитом,
У самого края доски,
Усталые сузив зрачки,
Она в изумленьи застынет,
И больно ей станет, и жаль,
И доску она, как скрижаль
Ненужную, вдруг опрокинет.
Я жду, затаив
Дыханье…
1933
ОСЕНЬ
Темный лик, икон суровей,
Там, в саду.
Плотно сдвинутые брови.
Рот жестокий, цвета крови…
– Выйди, жду… –
Плещет, машет черным крепом:
Я дышу открытым склепом,
Я последнюю звезду
Сброшу вниз, завью туманом,
Изогнусь бескровным станом.
На поляны, на откосы
Кинусь буйным ураганом,
Разметав по ветру косы…
Раньше выйти в мир бескрайный
Не могла.
Мой дворец окутан тайной,
Я тебя, мой друг случайный,
Стерегла.
Слышишь – дождь струится зыбкий,
Чуть шурша…
У меня в разбитой скрипке –
Вся душа.
Слушай струны, пой со мной,
С темной, мертвой и хмельной…
Взвизгнув, крикнула струна,
Вот поет, зовет она,
И, срываясь, в беге диком
Пляшут листья по дороге,
Стонет лес протяжным криком,
Травы клонятся в тревоге…
Мимо страшного лица,
Мимо губ ее усталых
Мчатся, мчатся без конца
Водопады листьев алых.
Над смеркающейся далью –
Самолеты из парчи.
Завиваются спиралью,
Рассыпаются смерчи.
Слушай скрипку. Пой со мной,
С темной, мертвой и хмельной…
Нам простор привольный ведом, –
Дальше, выше, прочь из круга, –
И бессонницей, и бредом
Опьянили мы друг друга.
В плеске, в шелесте, в хаосе,
Где предсмертный бьется свет,
Я лечу… За мною след
Заметает скрипкой – Осень.
1928
* * *
Дудочка гудит устало.
На мосту прохладно стало.
Видишь дальнюю звезду?
Я умру и к ней уйду.
Там, где месяц ходит кругом,
Буду плыть над сонным лугом,
Уроню в глубокий пруд
Лучик – тусклый изумруд.
Я березе серебристой
Света легкое монисто
В кудри лунные вплету
И на стареньком мосту
Проведу узоры тучек,
А в пруду зеленый лучик,
Закачавшись на волне,
Быль расскажет обо мне
Тростнику, ночным купавам,
И зверям, и Божьим травам.
На мосту, у темных вод,
Грустно дудочка поет.
1929
* * *
В Золотом Роге
Паруса сушили.
В Золотом Роге
Плеск воскрылий.
Над водой сегодня
Тысячи мотыльков.
Задрожали сходни
От моих шагов.
Господь, ты дал мне родиться.
Чтобы видеть чужое счастье.
Паруса мои, лебеди, птицы,
Просмоленные снасти!
Господь, качающий лодку
На груди воды золотой,
Позволь мне робко
Погладить ее рукой
И быть до конца благодарной,
Утаив в ладони моей
Запах смолы янтарной
И соль морей.
В Золотом Роге
Паруса сушили,
В Золотом Роге
Плеск воскрылий.
1928
* * *
Всю жизнь мне хочется уйти.
Куда уйти? К каким просторам?
По неизвестному пути,
Сквозь чуждый лес, по косогорам,
По самым дальним берегам,
Где пасть скалы чернеет сводом,
Песок горячий льнет к ногам
И пахнут водоросли йодом.
К снегам полярным, к тишине,
К покою бледных очертаний,
И стали часто сниться мне
Разливы северных сияний.
Когда-нибудь я всё раздам
И, подарив поклон прощальный
Спокойно прожитым годам,
Услышу зов дороги дальней.
Путь расчищая впереди,
Промчится ветер на откосах,
И я уйду, прижав к груди
Давно предчувствованный посох.
1929
* * *
Как расскажу, как передам бумаге
Простым пером весь хмель дорожной фляги.
Тревожный ветер, золотой закат.
Трав аромат, и рваный плащ бродяги,
И плеск морей, которым дух мой рад?
Над желтою водой Баб Эль Мандеба,
Над Мексикой, единственное небо
Раскинулось ликующим шатром,
И с севера на юг земля кругом –
Как отчий дом с амбаром, полным хлеба.
О страшные слова – очаг, уют,
Часы в углу, которые пробьют
И завтра, как вчера, одно и то же!
Бежать от них, пока в крови поют
Все звуки волн и предрассветной дрожи!
Я, может быть, не женщина, – пират,
С тайфуном в лад вздыхающий Синдбад
О берегах и странах без названья?
Но лучший сон мой: гибнущий фрегат
У острова последнего желанья.
1933
МЕКСИКА
Там страшно жить. Там месяца осколок,
Рогами вниз, стремится в океан,
Там кактусы – подушки для иголок
Гигантов. Там и день и ночь вулкан
Готовит смерть, дрожа глухою дрожью,
И демоны летят к его подножью
Купаться в лаве.
Как спасти любовь,
Как память уберечь от вихрей пепла,
Когда душа давным-давно ослепла
И в жилах стала течь иная кровь,
Отравленная дымом марихуаны?
Когда-то, в прошлом, промелькнули страны
Отрадные, и в сердце этих стран
Любовь осталась жить…
А ночь всё глуше,
Вполнеба – зарево… Дрожит вулкан…
Спаси, Господь, потерянные души.
1933
* * *
У кого бессонница,
У кого любовница,
А кому всё помнится
Боевая конница,
А у тех по комнате
Мысли, что паломницы
Черные и белые,
Бродят до зари.
Молится
И мается
Род людской.
Это называется –
Ночь. Покой.
1933
* * *
Если ночью глухою, вьюжной,
Умирает чужой, ненужный,
Незнакомый, от страшной чумы, –
Ты не бойся заразы, тьмы,
Бездны, гибели.
Выйди просто,
Помоги ему. До погоста,
Если нет родных, проводи,
А потом сторонкой уйди,
От прохожих лицо скрывая.
И не думай, что стоишь рая.
1932
* * *
Я стояла на лестнице в маленьком храме,
Выводя на стене позолоту крыла.
А на небе заря с огневыми краями
В этот вечер особенно светлой была.
Были образы в сердце едва уловимы,
Словно память о чем-то угасшем в веках.
Вырастали на белой стене херувимы,
Зарождались кометы в густых облаках.
Я была так слаба, так мала перед ними,
И печально звучал мой беспомощный зов:
Как могу я создать вас руками моими,
Голубиное небо и Бог Саваоф?
Где мне взять дерзновенные краски для славы?
Как зажечь у престола разливы огня?
Тихо двери раскрылись. Старик величавый
Подошел и спокойно взглянул на меня.
Был он в длинной одежде и темном берете,
И душа догадалась, почувствовав взгляд,
Что к таким прибегают с улыбкою дети,
И святые приходят, и птицы летят.
Он взглянул на рисунок простой и нехитрый,
И от старческих глаз засияла стена,
Словно ангелы пели над бедной палитрой,
Зажигая на ней, как лампады, тона.
О, побудьте со мною! Я вами крылата,
Подождите тушить этот сказочный свет.
Я боюсь, он погаснет, уйдя без возврата,
Потому что во мне его нет.
Кто вы? Лик ваш задумчивый важен и светел,
От седин ваших отблеск, как дым голубой.
«Леонардо да Винчи, – он тихо ответил: –
Я останусь. Не бойся. Я буду – с тобой».
1930
* * *
Может быть, в монастырской келье,
Где лампады всю ночь горят,
Суждено мне молитвы зелье
И бегинки скромный наряд,
Или вечером, в сумрак тяжкий,
Буду красться вдоль стен тюрьмы
В ярко-красном платке апашки,
Поджидая прохожих из тьмы?
Или там, в России далекой,
Где в полях сверкает покос,
Буду девушкой синеокой
С пышной лентой в золоте кос?
Может быть, я буду последней
Из последних рабынь земли
И пройду, тумана бесследней,
Пресмыкаясь как червь в пыли,
Всё равно. Только дай мне, Боже,
Снова жить на этой звезде,
Снова видеть солнечной дрожи
Золотые круги в воде,
Воздух поля, пахнущий мятой,
Розовеющий, смуглый восток
И вот этот маленький, смятый
Колесом телеги, цветок.
1929
МАРИОНЕТКА
Я не вздрогну, не пожалуюсь,
Не заплачу.
Просто так: опущен занавес
Наудачу.
Чья рука меня разбила
И отставила?
В балагане есть и было
Всё без правила.
Вот и мрак чертоги кутает
Золотые.
Режиссер спешит и путает
Не впервые.
В новом действии появятся
На охоте
Королевич и красавица
В позолоте.
Дальний замок вспыхнет играми,
Бросят флаги
Над разрубленными тиграми
Из бумаги.
И, цветами разукрашены,
Два героя
Въедут в замок семибашенный
Над горою.
Я одна. Кулисы черные
В паутине.
Где плати мои узорные?
Веер синий?
Кто пришел? Кто тронул тесную
Эту дверцу?
Ах, в груди пружинка треснула, –
Верно – сердце?
Пусть судьба, служанка дряхлая,
Скуки ради,
Побредет сквозь утро чахлое
По эстраде,
Чтобы там усмешкой колкою
Рассмеяться,
Собирая пыль метелкою
С декораций.
1930
* * *
Девочке в кимоно
Было семнадцать лет.
Где-то… Давно… давно…
В живых ее больше нет.
– Снег серебрил окно. –
Страшный летел дракон
На огненном рукаве.
Бабочку видел он
В вышитой гладью траве.
– Всё это – как сквозь сон. –
Слышится шаг вдали:
Счастье идет в ночи.
Руки, дрожа, зажгли
Бледный огонь свечи.
– Тени в снегу легли. –
Светлым, как день, был он.
Радостно с ним вдвоем.
Всё это – только сон…
Что рассказать о нем?
– Бабочку съел дракон.
1930
* * *
Окно, квадратом врезанное в небо.
Белеет в темноте…
Ты настоящим в этой жизни не был,
И все твои слова – не те.
Но я, поняв безумные изломы
Тобой спаленных дней,
Жду одного: ты скоро будешь дома
В душе моей.
Пусть очень поздно. Перед смертью самой.
Всё было. – Всё прошло. –
Есть это небо за оконной рамой,
И от него – светло.
Мое окно останется неспящим:
Тебе, тебе помочь!
И ты придешь. Простым и настоящим,
Забросив маску в ночь.
1933
* * *
Пойдем по улице в осенний сквер,
Дома сутулятся и воздух сер.
Ночь светит окнами над пеплом дней,
Мы бродим около чужих огней.
И жажды дальнего – в душе прибой…
Прощай, мой маленький… Господь с тобой
Не удержу тебя, но в эту ночь,
В глухую жуть ее, дай мне помочь
Всему тяжелому, что плачет в нас, –
Погладить голову, коснуться глаз,
Чтоб завтра весело ты вышел в путь…
Мой день? – Бог весть его. Меня – забудь.
1930
* * *
Бессонница. Рассеянность. Табак.
Ночь напролет. И завтра будет так.
Какая-то ужасная напасть…
О, если бы хоть нежность или страсть.
Но не лежать и слушать тишину…
А кольца дыма медленно к окну
Плывут, плывут, и вновь рисует дым
Ненужное лицо с виском седым.
1932
* * *
– Мне скучно, бес.
– Что делать, Фауст…
Мне скучно, бес. Встает рассвет,
И за окном привычный гомон.
В немытых стеклах день изломан
Над городом, где счастья нет.
Всё те же серые дома,
Скорбь прокаженного квартала,
Где я жила, где я устала,
Где я давно сошла с ума.
Смотрю в окно. На мостовой
Дождя невысохшие пятна…
И мне до ужаса понятна
Одна голгофа: быть живой.
1932
БУБЛИЧКИ
Нас было четверо –
Четыре ветра
Со всех концов земли.
На плоской крыше
Ковры, фонарик,
И где-то,
Над жертвенником сумрачной горы
Потушенная свечка – кипарис.
Первый сказал: В Испании
Цикады и кастаньеты,
У звезд – глаза Донны Анны
И в поцелуе – лето.
Второй сказал: В Абиссинии
Мой добровольный плен.
Пронзительны ночи синие
Криком гиен.
Третий воскликнул: Красен
Мой рот от выпитых зорь.
На кубическом Монпарнасе
Бессонницей тешу скорбь.
Четвертая была – я,
С паспортом – Вся Земля.
В далеком небе
Миллионы млечных путей.
В высоком небе –
Без компаса — пролететь…
Наш несказанный жребий
В этом пустынном небе.
И не Бог, и не ночь, и не млечный путь,
И не знаю, кто? – Кто-нибудь…
И не свет, и не зов, и не срыв в грозу, –
Просто так, граммофон внизу:
– Купите бублички,
Горячи бублички,
Горячи бублички
Я продаю,
И в ночь ненастную
Меня, несчастную…
Где?.. Где?.. Припомните, где так поют?
Там, на площади, – огонек.
Там, на паперти, снег залег.
Там – вся правда, но путь далек…
1929
* * *
Я пришла к неизвестной стране,
И зажглись над моими путями
Золотые плоды в вышине,
Как светильников желтое пламя.
Я рвала золотые плоды
С запрещенного дерева знаний.
Между листьями очи звезды
Зеленели в вечернем тумане,
Зеленела и пела река
Сквозь высокие заросли мяты…
Эта роща как призрак легка,
Эти травы никем не измяты.
Только странная музыка сфер
С каждым часом святей и премудрей,
А под деревом спит Люцифер,
Разметав непокорные кудри.
1929
ВЕДЬМА
Венок Сонетов
1
Есть в памяти причудливый узор,
И голос прошлого звучит невнятно.
Так на поверхность дремлющих озер
Бросает месяц призрачные пятна.
Так жалуется ночью темный бор,
И облакам его печаль понятна,
Так роз могильных странен разговор
Над радостью, уснувшей безвозвратно.
Но я хочу мой чуткий взор склонить
К рисункам тайн, где память, словно нить.
Уводит вдаль стезями вековыми,
И будут сны до боли хороши,
Восставшие с глухого дна души,
Вечерних облаков неуловимей.
2
Вечерних облаков неуловимей
Из пропасти времен плывут мечты.
Я ворожу, я упиваюсь ими,
Жизнь отошла, и стали дни пусты,
Но те часы я назову моими,
Когда в тиши ко мне приходишь ты,
Забытый бред, с глазами огневыми,
В одежде из вечерней темноты.
И я с необъяснимою любовью
Лелею в сердце ведьм средневековья
Остроконечный головной убор,
Жилища их, где приютились совы
И в узкое окно грозит суровый
На площади готический собор.
3
На площади готический собор
Струит на плиты тень летучей мыши.
Полет луны в безумных тучах скор,
То серебрит, то омрачает крыши,
И чудится, в лицо глядят в упор
Глаза святых, таящиеся в нише.
Но что для ведьм безмолвный их укор?
Они скользнут в туман, видений тише.
Их путь далек. Он уведет туда,
Где над горой дрожащая звезда
Ресницами поникла золотыми,
Роняя в ночь алмазную слезу.
И, строгая, сама земля внизу
Стоит на страже с мертвыми святыми.
4
Стоит на страже с мертвыми святыми
Часовен и церквей гранитный лес.
Но дремлет тайна вечная над ними
В пустыне недостигнутых небес.
Вот колокол, благословленный в Риме,
Конец провозгласил последних месс,
И первыми тенями голубыми
Окутанный портал внизу исчез.
Резные скрылись в сумерках ворота
И мудрых дев померкла позолота,
А наверху вели немолчный спор,
Щетинились изогнутые спины…
О чем рыдает этот вой звериный?
Что говорит химер тревожный взор?
5
Что говорит химер тревожный взор?
Какая боль в нем судорожно бьется?
О, вырваться, умчаться на простор!
Пусть их полетом воздух содрогнется,
Заблещет свет, вставая из-за гор,
И на луга пустынные прольется…
Тогда победно взвоет вольный хор
И пасть горгоны Богу улыбнется.
Но улететь из плена им нельзя:
Собор сковал и сторожит, грозя
Святителями древними своими…
Последний стон умолк, и в тишине
Неясный шорох смутно слышен мне:
Чье шепчут камни призрачное имя?
6
Чье шепчут камни призрачное имя?
Каких шагов на плитах слабый след?
Не здесь ли переулками глухими
Прошел дозор, прицелив арбалет,
И в домике с решетками резными
Испуганно погас дрожащий свет…
Острее, память! Звуками ночными
Пьяна душа сквозь дым умерших лет.
Ведь этот миг недавний. Он вчерашний.
Когда ударил колокол на башне, –
На двери лег грохочущий затвор.
Жаровня… Тени… Голос заклинаний…
Скорей, ко мне, толпа воспоминаний! –
И вот, в мечте – нежданный метеор.
7
И вот в мечте нежданный метеор:
Нет никого на площади безлюдной,
Закрыты ставни, спит зеленый двор…
Подходит миг торжественный и чудный.
Так во дворец крадется хищный вор,
Прислушиваясь к ночи беспробудной…
Насторожилась ведьма (до сих пор
Не чужд мне взгляд, от счастья – изумрудный).
Но эта площадь! Старый этот дом!
Мне каждый камень горестно знаком,
Как милый лик с морщинами родными.
Сюда вела суровая судьба.
И много раз у черного столба
Сверкнул костер в волнующемся дыме.
8
Сверкнул костер в волнующемся дыме,
И едко пахнет горькая смола.
Вот туча в небе медленно прошла,
Заплакала слезами дождевыми.
Но женщина горит! Она светла,
С губами красными, еще живыми,
И боль ее всегда моей была,
И чем старей, тем будет нестерпимей.
Вокруг костра монахи грустно пели,
И королевский паж, бродя без цели,
Влачил свой плащ лазоревый в пыли.
А над костром, заломленные в муке.
Горя, чернели связанные руки.
И я узнала: здесь меня сожгли.
9
И я узнала: здесь меня сожгли
За то, что я всю жизнь была крылата,
Читать умела письмена земли.
Из мудрых трав варила ароматы.
Чтоб мой полет увидеть не могли.
Качал туман серебряные латы,
И бережно стерег меня вдали
Петух зари, взывающий трикраты.
Доверчиво ко мне ласкались звери.
Мои ковром завешенные двери
С бубенчиками жабы стерегли,
И старый филин плакал от обиды,
Когда меня под пенье панихиды,
Вдоль серых улиц, в рубище влекли.
10
Вдоль серых улиц, в рубище, влекли
На смех толпе и женщинам в острастку.
За мной козлов и карликов вели,
И прыгал шут, надев свиную маску.
У пристани теснились корабли,
И пальцы мачт чертили в небе сказку:
Они гостей заморских привезли
Смотреть на суд и страшную развязку.
Я палача заметила едва.
В его руке – улики колдовства:
Мой амулет и корешок алоэ.
Он над толпой угрюмо их простер
И положил на вспыхнувший костер
С веретеном и черною метлою.
11
С веретеном и черною метлою
Расстаться до конца не суждено.
Взлетел огонь червонною стрелою,
И глухо сердце падает на дно.
Теперь, когда приблизилось былое,
Мне памятно до ужаса одно:
Как над костром, подернутым золою,
Вскипает кровь и пенится темно.
Но даже смерть моя была бесслезной
И тайну тайн, и радость ночи звездной
Я сберегла, в тайник души сложив
Сквозь рев огня, в его палящем танце,
Сгорев дотла в сверканья и багрянце
И через семь столетий вновь ожив.
12
И, через семь столетий вновь ожив.
Я вижу – травы расцветают те же,
Угадываю, слух насторожив,
Как месяц в небе расставляет мрежи…
Давно глаза усталые смежив,
Уснул закат. Огни в домах всё реже
Но страшно мне. Как будто сумрак лжив
И перестал быть другом ветер свежий.
Верни мне, ночь, минувших новолуний
Сверкание, полет и смех колдуний!
Но память угасает, изменив,
Потеряно завещанное слово.
Нет больше чар… И. жалобная, снова
Я здесь грущу, мое лицо склонив.
13
Я здесь грущу, мое лицо склонив.
Бескрылою, подстреленною птицей.
За гранью смерти в вечность обронив
Из памяти страницу за страницей.
Порыв плечей беспомощных ленив;
Не мне играть с лукавою зарницей.
Когда к звезде, над сонной ширью нив.
Уходят духи светлой вереницей.
Всё потеряв и вновь не обретя.
Молчу в тени, небрежно шелестя
Над вышивкой усталою иглою,
И пристально глядит в окно мое
Соборной башни острое копье,
По-прежнему печальное и злое.
14
По-прежнему печальное и злое
Стекло зеркал колеблет мой двойник,
Всё так же над истлевшей каббалою
Двенадцатый удар часов поник.
Боясь пробить, но пряною смолою
Не закипает вещих трав родник,
И съежились на старом аналое
Страницы никому не нужных книг.
Нет ничего… И, пленная отныне.
Чужая всем, как пилигрим в пустыне,
Терплю веков сметенных приговор…
Так я живу, обманутой и нищей.
Но, словно дым на темном пепелище,
Есть в памяти причудливый узор.
15
Есть в памяти причудливый узор
Вечерних облаков неуловимей:
На площади готический собор
Стоит на страже с мертвыми святыми.
Что говорит химер тревожный взор?
Чье шепчут камни призрачное имя?
И вот в мечте нежданный метеор –
Сверкнул костер в волнующемся дыме.
И я узнала: здесь меня сожгли.
Вдоль серых улиц в рубище влекли
С веретеном и черною метлою,
И, через семь столетий вновь ожив,
Я здесь грущу, мое лицо склонив,
По-прежнему печальное и злое.
1933
МАЖОР В МИНОРЕ
(Париж, 1939)
* * *
Не ведьмою, не Беатриче,
Не матерью и не женой, –
Собою быть, простою, – мной…
В холодной комнате девичьей,
Студенческой, где плотно врос
Тяжелый стол в пролет оконный,
А вечер, как стихи бессонный,
Окутан синью папирос…
И осенью дышать, и влагой
Над вкривь исчерченной бумагой,
Где трогательно хороши
Слова в их первобытной пряже.
Пусть верные карандаши
Внимательно стоят на страже,
И ловят звук, и чутко ждут,
Когда сверкнувшей мысли жгут
Прольется россыпью, и грянет
Отточенный и дробный ямб,
И ночь в высоких окнах встанет,
Мерцая тысячами ламп.
Я отголосок воли Чьей-то,
Над городом незримый бард,
В одной из тех глухих мансард,
Где сквозняки поют, как флейты,
Но не любовница, не друг,
Не тварь, мятущаяся в стаде.
И тень моих крылатых рук
Проходит облаком в тетради.
1935
* * *
Господи, я ли посмею
О многом Тебе молиться?
Не хочу быть мудрой, как змеи,
Ни кроткою голубицей.
Не заблещут струны на лире,
Не заплещут в хвалебном гимне.
Об одном прошу: помоги мне
Себя не растратить в мире!
Такую вот сохрани мне,
Спаленную вьюгой зимней,
Сраженную мертвым сном,
С душой, с головой вверх дном,
Чтобы только, – Боже избави! –
Не продать ни любви, ни славе
Ту, что пишет стихи…
Вот ту, –
Летящую в пустоту
Ледяной, одинокой ночи
За неясной музыкой строчек.
1935
* * *
Обыкновенная, гнилая ночь,
Плеск водосточных труб.
Журчанье. Всхлипы.
И вывеска, от собственного скрипа
Уставшая… О сердце, не пророчь
О близости волнующих касаний,
О шелесте цветов в глухой ночи!
Полнеба заслонили кирпичи,
И нет луны, и нет воспоминаний.
Но вдруг – прозрачный луч, сквозная нить,
Боль в сердце острая, – стрела? рапира?
И, в жгучей боли, запевает лира,
Которую сам Бог остановить
Не может… Я лечу в туман, в высоты,
И голосом чужим пою стихи,
Раздвинув ночь.
Как старые мехи,
Они юны вином. В них зной и соты
Античных пчел… Мне много тысяч лет,
И древний ветр дрожит в моих ладонях,
В Эгейском море голубел рассвет…
Рыбак смотрел, как билась рыба в тонях…
В Эгейском море встали паруса,
Так далеко и призрачно… грядою…
Там, может быть, склонялись над водою,
Сплетая из жасмина пояса,
Там слушали, как тихо запевала
Земля, встречавшая корабль Сафо…
В окне
Дрожит лицо, неведомое мне.
И темный дождь развесил покрывало
За этим бледным, пламенным лицом,
Смотрящим из стекла. Она ли? Я ли?..
Но лира смолкла, звуки отсияли,
Боль разомкнулась сломанным кольцом,
И в сердце нет ее услады жгучей.
Чуть влажен лоб, и холодны виски,
И вновь утеряны, хотя близки,
Часы моей божественной падучей.
Обыкновенное, больное утро. Тьма.
Чахоточный рассвет угрюм и зелен,
В такое утро путь единый велен:
Бродить без цели и сходить с ума.
Тоска и дождь. Косой кирпичный дом
Полнеба оторвал своим горбом;
Белье маячит на гнилом заборе,
Протягивая к небу рукава…
А я шепчу какие-то слова
Ненужные… О солнце и о море,
Эгейском море…
1935
* * *
Крестьянке – огород и дети,
Рыбачке – океан да сети,
Монаху – груз чужих грехов,
А мне – три тысячи стихов.
Все лягут в гроб. Я тоже лягу.
Все вспомнят жизнь. Но я – бумагу!
1934
* * *
Люблю пушистый мех, осеннюю листву,
Глаза пантер, прохладу женской кожи,
Тебя, которого, прогнав, не позову
И горестно оплачу…
Но дороже
Всего бесценного, сводящего с ума,
То, что о нем я напишу сама.
1935
* * *
Мы прощаем людям все ошибки,
Все непоправимые грехи.
Но нельзя пилой водить по скрипке
И писать бездарные стихи.
1935
* * *
В окне моем звезды и сумерки бледные
Над искрами синего льда.
Я грешная, злая, земная и бедная,
И все-таки чья-то звезда!
За этими стеклами, странными, сонными,
В далеком моем терему,
Я смутно горю над морями бездонными,
Лучи посылая ему.
О Вега, о Сириус, – звоны победные
Имен, обреченных мечте!
Вблизи вы, быть может, простые и бедные.
Вы, может быть, тоже не те?
Но будет когда-нибудь небо расколото
Свершением Судного Дня.
И мы распадемся, – не брызгами золота.
Не ливнем живого огня,
А смертною пылью…
И всё суевернее,
Всё жалобней хочется мне
Казаться кому-то звездою вечернею,
В далеком и синем окне.
1934
* * *
Я писала стихи, не жила.
Бедный дом мой сгорел дотла.
Бедный друг мой в слезах просил:
– Одному потушить нет сил,
– Помоги! Не пиши стихов! –
Я писала. И рухнул кров.
Велики ли мои грехи?
Карандаш. Бумага. Стихи.
Но упала любовь, как звезда,
Покатилась вниз без следа…
И ушел он, пропав в пути, –
Починить свою жизнь. Спасти.
Что от прошлого у меня?
Догоревшая головня.
От судьбы моей? – Тишь да гладь.
Я пишу… Я буду – писать.
1935
БЕТХОВЕН
I. Городок Бонн
В городе за ночь сирень расцвела,
Утром чуть дрогнули колокола.
Тени цветов на стене заплелись,
По старой часовне бежали ввысь.
Тени сирени – едва-едва –
Сквозь готики серые кружева.
Пальцы нежданно, сами собой.
Зазвенев от весны, как стекло голубой,
На заборчике мшистом, едва-едва
Начертали без слов слова.
И это осталось: слова без слов.
Только тень. Только отзвук колоколов.
Годы, годы и годы… Черный закат.
Кипа трепанных нот, симфоний, сонат.
В городе дальнем сирень расцвела,
Прошлого дрогнули колокола.
Кто ему дал эту весть, этот знак?
К пыльному вороху желтых бумаг
Он наклоняется… Вот она, вот –
Часовня, весна, сирень у ворот.
Молодость! Сладкая, смутная боль!
В пятнах чернил колокольное «соль».
II
От серых часовен, От грусти, от готики,
От горечи, гнева, органа, эротики.
Глухое, пустынное имя – Бетховен!
Глухое, как сам он
В молчаньи трагической ночи.
И страшное: мертвые очи
Сквозь саван.
Бетховен!
О бедность, о рваные струны
В рояле всклокоченном,
Сонатою лунной
И страстью дрожащие звезды,
И поздно
В ночи без рассвета,
Безумные слезы
О том, что не слышит,
И нищ, и никем не любим!
Летят гениальные руки
По нервам зазубренных клавиш,
И звуки
Над ним
Всё чище, лазурней и выше…
Не слышит…
Одна лишь
Волна приливающей крови
В проклятом
Мозгу, заклейменном недугом.
Потом, запахнувшись халатом,
Сжимая грызущее сердце,
Он пишет Эрцгерцогу:
«Готовый к услугам
Бетховен»…
И долго, униженно просит
Помочь.
А музыку ветер уносит
В горящую звездами ночь.
III. Apassionata
Такая музыка, такая слава,
Такая вечность! – И такая месть:
Быть только Богом, не имея права
На самое простое счастье здесь.
На теплое плечо (вдвоем сквозь бури!),
На руку милую (о, протяни!).
Пройдут века. В бессмертии лазури
Его сонат рассыпятся огни,
Но ни единой женщине не любы
Его сухие, жаждущие губы.
Итальянская опера
Легкость и хрусталь Россини –
Соловьи полощут горло,
Плещут дамы в ложе синей
Кружевами, веерами,
И лорнирует Эрцгерцог
Бледный профиль примадонны.
Соловьи полощут горло.
Вена пахнет апельсином.
Крик в партере: «Viva! Viva!»
Альмавива ловит розу.
Истекая желтым воском,
Свечи млеют вдоль карнизов
Над усталым Разумовским,
Задремавшим в ложе синей.
Разумовский! Это вызов
Соловьиному Россини!
А потом вспорхнула Вена,
Прошуршала кружевами,
Унесла рулады скрипок
В серо-бархатную ночь.
Ветер. Снег. Погасли окна.
Гаснут плошки. Мчатся сани.
Под аркадой театральной
Бьется мокрая афиша…
Тише, тише… На афише
Имя:
Людвиг ван Бетховен.
«Это завтра?» (Тише… тише…
Лист пульсирует, как сердце…)
«Это завтра?» – «Я не знаю».
– «Вы приедете?» – «Увольте!
Тяжело, старо и дико!»
– «Говорят, он сумасшедший?»
– «Он глухой». – «Глухой! О Боже!
Но ведь мы еще не глухи!»
– «Ходят слухи…»
(Тише… Тише…
Издалека: снег и ветер.
Издалека: смерть и ночь.)
IV
Потертый, зеленый фрак.
Белеют швы.
Свеча оплывает. Мрак.
Тень от большой головы…
И мертвая тишина…
В камине огонь потух.
Ты видишь его, луна?
Он зол, одинок и глух!
Вчера – ледяная дрожь
И божественный нотный лист.
Вчера – из враждебных лож
В лицо симфонии – свист.
Дерзкая, на сквозняке
Хлопала дверь. Пустел
Зал…
Он держал в руке
Мириады миров. – Горел,
Мчался в рокот и гром,
На Страшный Суд.
Не поняли?.. Но потом
Поймут!
Огарок, чадя, поник.
В углах закачалась тьма.
Он печальный, он злой старик,
Он, должно быть, сошел с ума…
На клавиши положил
Пальцы озябших рук.
Пульсирует в сети жил
Едва зазвеневший звук.
Не сердце! Не кровь! – Прибой
От клавиш, от тишины…
И плещется голубой,
Смертельный хрусталь луны.
Кутаясь в рваный плед,
Бетховен, вздрогнув, берет
Аккорд… На тысячи лет
Вперед.
1937
МИСТРАЛЬ
Мистраль – поэт – лицом к мистралю
Пусть мертв поэт, – мистраль поет.
Поет, и плещет, и метет
Прованса сумрачные дали.
Разливами косматых туч
Угрюмый запад опечален,
И сходят с неприступных круч
Гиганты каменных развалин.
И дремлет памятник в дыму
Туманных зорь, в огне заката.
Но на лету прильнут к нему,
Пахнув лавандой, крылья брата,
И в запахе родной земли
Опять цветут, как встарь цвели.
Стихи, не знающие ночи.
Бессмертные, как высь и даль…
И мертвому живой мистраль
Целует каменные очи.
1934
ВЕСНА БОТТИЧЕЛЛИ
В мире не было лучше
Симонетты Веспуччи
И не будет во веки веков.
Это личико девичье
В сердце Козимо Медичи
Просияло из облаков,
И, как свечи у клироса.
Флорентийские ирисы
У бессмертных колен склонены,
Восхваляя певуче
Симонетту Веспуччи
На земле воплощенье Весны.
В желтых локонах лента.
Это весь Кватроченто,
Вся лазурь итальянских высот,
И, всегда одинакова,
В самой нежной из раковин
Афродита над миром встает.
Что нам праздники Медичи,
Короли, королевичи.
И луна, и балы, и цветы,
В том, что весел ли, грустен ли
Этой девочки пустенькой
Быстрый путь до последней черты?
Легким взмахом качели
Захлестнув Боттичелли.
Пронеслась над вершинами ив
И пропала за тучей
Симонетта Веспуччи.
Беззаботные крылья спалив.
Но не в смертном луче ли
Уловил Боттичелли
Победившую тленье весну?
Вечность плещет столетьями
В том же солнечном свете мы
Угасая, отходим ко сну.
Вечность плещет приливами
Под такими же ивами
Без конца зеленеет трава,
И, всегда одинакова,
В самой тайной из раковин,
Симонетта Веспуччи жива.
1936
РОЖДЕНЬЕ
И снова шелест белых риз,
И преклоненные колени,
И снова жив Квентин Мэтсис
С его палитрою весенней.
Под несказанной синевой,
На полог розово-лиловый
Архангел золотоголовый
Роняет лилии… Травой
И земляникой пахнет в доме, –
Всё как тогда! – Порог, окно,
Тенистый дворик… На соломе
Два голубя клюют зерно, –
Всё как тогда! – У женщин в темном
Жалеющий и мудрый взгляд,
И розаны в кувшине скромном
У изголовия стоят.
Как будто целый мир не тронут
Ничьей виной, ничьим концом,
И дремлет у груди, спеленат,
Ребенок с солнечным лицом.
А тень от двери, так знакома,
Так ежедневна и проста,
Рисует на пороге дома
Две перекладины Креста.
1937
САМОФРАКИЙСКАЯ ПОБЕДА
Лувр
Твой оборвавшийся полет
Еще живет, еще поет,
Дерзки развернутые плечи
И напряженный сгиб колен,
В закат планеты, в пыль и тлен,
В ее чумной угарный вечер,
Слетев с гремящей высоты,
Смертельно раненая, ты
Заискрилась и заблестела,
И бережно несет земля
Обломок древний корабля
И обезглавленное тело.
Несет, дыханье затая…
И тень гигантская твоя
На лик ее, всему покорный,
От крыльев, от разбитых рук
Ложится, замыкая круг –
Туманный, пламенный и черный.
1937
* * *
Лот говорил о том, что будет скоро
Конец пескам и, встретив свежий сад.
Они найдут в тени, под сикоморой.
Овечий сыр, и мед, и виноград,
Смерчи огня витают над Гоморрой:
Спасется тот, кто не взглянул назад.
Чем глубже в ночь, тем ярче свет пожара.
Краснее небо, золотей пески.
Так вот она, обещанная кара,
Которую сулили старики!
И мечется неистово и яро
Над миром тень Неведомой Руки.
Лот смотрит вдаль, и мускулы окрепли;
За шагом шаг, отчетлив мудрый путь.
За ним дома качались, окна слепли,
У площадей раскалывалась грудь,
Захлебываясь в пламени и пепле…
– «Жена моя, жена моя! Забудь!» –
– «Простой кирпич карбункула был краше,
Когда на нем закатный цвел отлив.
Ни сок плодов из незнакомой чаши,
Ни мирный сон в тени чужих олив
Мне не нужны! Ни упованья ваши,
Ни звонкие серпы грядущих нив.
От трогательных уличных названий
До городской застенчивой весны
Здесь всё мое! Нет для меня желанней
Струящегося вниз, из тишины,
Среди дворов и прокаженных зданий.
Медового сияния луны.
Я к мостовой прислушивалась, вторя,
И каждый шорох знаю наизусть.
Здесь все мои девические зори,
Большая, человеческая грусть.
Теперь, когда настал конец Гоморре,
Лот, не зови меня! – Я оглянусь!
Клокочут лавы огненные реки,
С горящих кровель в лаву льется медь,
О, пусть мои расширенные веки
Хлестнет огня сверкающая плеть,
И, смерть Гоморры отразив навеки,
Я буду перед нею каменеть.
Я буду знать покой надгробных статуй
На пепелище родины моей.
Тебе же Бог укажет край богатый,
Сады мимоз и берега морей…»
Лот уходил, укутав в плащ крылатый
Рыдающих от страха дочерей.
1937
T.S.F.
Охмелев,
Нараспев,
В звоне, грохоте, шуме,
В сумасшедшем самуме –
T.S.F.
Фокстрот, рапсодия, соната, хота,
Австралия, Берлин, Тунис…
За нотой нота,
Скачками вниз,
Из
Проволок тумана, ветра…
И где-то, где-то,
Среди делений, ламп, винтов,
Как хлопья снега,
Как лихач с разбега
В огнях подков –
Влетели, врезались слова Москвы.
И нараспев
Мадрид кричит, и негры двух Америк
Раскаты бубна с берега на берег
Пригоршнями бросают в T.S.F
Эй вы, проклятые! Глухие! Вы!
Молчите! Слушайте слова Москвы!
Здесь, в деревянном аппарате,
Не цифры вспыхнули, – глаза Кремля.
Скрипит мороз, гудит моя земля,
И ветер захлебнулся на Арбате.
И высоко, над сетью проводов,
Над музыкой миров –
Косые брови,
Лицо скуластое, и пятна крови,
И гром ломающихся льдов.
1935
