Практические преобразования тела

Даже рассуждая о противоречии между социальным процессом и те­лом, мы все-таки не слишком дистанцировались от учений о естествен­ном различии и биологической детерминации. Ведь наше рассуждение все еще остается интерпретацией тела как неподвижного двигателя, т.е. того, что является фиксированным сравнительно с тем, что является подвижным. Оно по-прежнему выглядит как то, что придает смысл, само его при этом не получая. Тело относительно социальной системы по-прежнему остается громадой, мерцающей за пределами яркого пятна огней космической станции, чужим и неподвижным предметом, броса­ющим нам вызов одним своим присутствием.

Такая монолитность и неприступность тела была важна для многих теоретиков. Они находили в своего рода биологическом упрямстве тела конечное основание человеческой свободы перед лицом довлеющих ему социальных сил: Герберт Маркузе обращался к телесному основанию Эроса, Ноам Хомский — к биологическому основанию речи. Подобный подход, наверное, может быть оправдан как спекуляция о предельных границах социального контроля (хотя я в этом и не уверена). Но из него не следует, что в целом тело становится социальным агентом как бы из чистой природы, из некоего фундамента, лежащего вне общества. Тело, которое служит нам, Я в своей телесной форме — это социальное тело.

 

116

117

ГЛАВА 4

ТЕЛО И СОЦИАЛЬНАЯ ПРАКТИКА

 

Оно скорее приобрело приписанные ему смыслы, нежели само придало смыслы чему-то. Мое мужское тело не придает мне мужественности, оно приобретает мужественность или какие-то ее элементы как свое социальное определение. Моя сексуальность также не является про­явлением природы; она также является частью социального процесса. В ответ на социальные воздействия мое тело отражает калейдоскоп социальных смыслов подобно маленьким зеркальцам на индийском национальном платье.

Тело, не переставая быть телом, трансформируется в процессе со­циальной практики. Я не могу предложить системный анализ этого процесса, но в данном контексте имеет смысл проиллюстрировать мою мысль. Ниже будут приведены три примера: символического эротизма, физического смысла маскулинности и истории политики тела.

t

Шелка на Юлии струят

В движенье дивный водопад, Как будто тает весь наряд.

А следом вижу бурный всплеск — Дрожащих складок арабеск.

О, как пленяет этот блеск!

Комментируя замечательное стихотворение Геррика¹, Джуди Бар-бор отмечает, что сила эротизма этого текста в значительной степени определяется коннотациями, связанными с шелком как с фетишем сек­суальности и высокого статуса. Данные коннотации действуют в рамках закрытой системы социальной мысли (которую она называет мифоло­гичной), направленной на мужскую и женскую сексуальность. Морин Даффи (Maureen Duffy) делает аналогичное замечание о «Королеве фей» Спенсера — эротическом стихотворении-сновидении, в котором типичные проблемы ренессансной сексуальности и культуры иссле­дуются и разрешаются в духе насилия. Роман Жана Жене «Богоматерь цветов» также является поразительным документом, иллюстрирующим

¹ Геррик Р. Одежды Юлии / Пер. А. Лукьянова (http://page.divo.ru/lukas/perevod/F_ Herrick.html).

связь между воображением и эротизмом. В этом романе Жене создает мир эротических объектов, в ритуальных танцах которых маскулинность и фемининность то растворяются, то сгущаются, то воплощаясь в яркий образ неистового юноши, равно порочного и желанного, то принимая амбивалентную форму Божественного.

Хорошо известно значение ритуала в сексуальном поведении. Ори некоторых формах сексуальности он становится матрицей усиления напряжения через противодействие собственному телу. Используя боль, страх и унижение, садомазохистские ритуалы с «запрещенными символами и... отчужденными эмоциями», говоря словами Пат Кали-фии, в поисках удовольствия практически обращают тело против него самого. При более умеренных формах фетишизма, когда удовольствие достигается при использовании прорезиненных плащей или белых детских перчаток, роль воображения и главенство социально сконстру­ированного значения — в данном случае невербального и встроенного в тактильную реакцию — совершенно очевидно. (Но даже здесь имеет место идеологическая «натурализация» социального. В порнографии с фетишистскими мотивами обычно содержится фантазия ничем не опосредованного открытия неконтролируемой «естественной» реак­ции на фетиш, каким бы он ни был.)

Фетишизм и фетишистская порнография действуют по большей части потому, что они основаны на игре с элементами гендерного симво­лизма и на изменении их комбинаций. Будучи формами сексуальности, они предполагают связь между этим символизмом и телом, социальные определения ощущения женственности и мужественности. Это физи­ческое ощущение, которое можно было бы назвать неуклюжим словом «гендерность», нуждается в объяснении. Рассмотрим физическое ощущение маскулинности, поскольку фемининности уделялось больше внимания.

Физическое ощущение маскулинности — вещь далеко не простая. Оно включает размеры и формы тела, привычки принимать определен­ное положение и делать определенные движения, наличие/отсутствие конкретных физических навыков и образ собственного тела, способ, каким оно предъявляется другим людям, и варианты их реакции на это предъявление, то, как тело ведет себя при выполнении трудовых

 

118

119

 

ГЛАВА 4

операций и при сексуальных контактах. Все это ни в коей мере не является следствием хромосомного набора XY или даже обладания пенисом, которое с таким удовольствием обсуждается в дискуссиях о маскулинности. Физическое ощущение маскулинности вырастает из истории социальных практик в жизни каждого человека, из истории-жизни-в-обществе.

Например, в западных странах образы идеальной маскулинности конструируются и наиболее регулярно популяризируются через со­ревновательные виды спорта. Хотя взрослые люди чаще выступают в качестве зрителей, чем участников, мальчики занимаются спортом много, и их учат рассматривать спортивные успехи как дело чрезвычай­ной важности. Сочетание силы, ловкости и техники, необходимое для того, чтобы хорошо играть в игры типа футбола, крикета и бейсбола, и важное даже в таких высоко индивидуализированных видах спорта, как серфинг, становится сильным фактором Эмоционального, иначе говоря, катектического, аспекта жизни подростка. Хотя встречаются подростки, которые отрицают этот опыт (см. подробнее Главу 8), для большинства из них он становится моделью двигательной активности не только в спортивных играх. Квалификация в этой сфере превращается в средство оценки степени маскулинности.

Таким образом, стремление к развитию силы и спортивной техники становится своего рода манифестом, воплощаемым в теле, и для этого воплощения необходимы годы участия в социальных практиках органи­зованного спорта. И этот манифест возникает не на пустом месте. Он содержит в себе смысловой сгусток некоторых ключевых особенностей социальных структур, которые составляют контекст и содержание этих маскулинизирующих практик. Одна из таких структур — классовые от­ношения. Как показывают последние исследования Олимпийских игр и спортивной культуры, система индивидуальных соревнований в спорте приобрела особую форму в развитых капиталистических странах. Речь идет о том, что структура власти в гендерных отношениях становится более прямой. Ощущение маскулинной телесности, помимо всего про­чего, включает такие смыслы, как превосходство мужчин над женщи­нами, превосходство гегемоннои маскулинности над другими типами маскулинности, без утверждения которой невозможно доминирование мужчин над женщинами.

ТЕЛО И СОЦИАЛЬНАЯ ПРАКТИКА

Социальное определение мужчин как тех, кто обладает властью, переносится не только на психические образы тела и фантазии. Оно проявляется в напряжении мышц, положений тела и телесных ощуще­ниях. Это один из основных путей, посредством которых власть мужчин натурализуется, т.е. рассматривается как часть порядка природы. Когда допускается вера в превосходство мужчин и тем самым санкционируют­ся вытекающие из нее практики угнетения, мужчины должны всячески поддерживать ее, так как у них нет других резервов власти. Хорошо из­вестна важность физической агрессии в некоторых важнейших формах проявления маскулинности у рабочего класса. Так, например, социаль­ный работник, интересующийся проблемами маскулинности, заметил, что молодые люди в одном из клубов Южного Лондона для того, чтобы показать дружеские отношения, шутливо ударяют друг друга, причем довольно сильно. Те, кто не принадлежит к данному дружескому кругу, не могут позволить себе подобного проявления близких отношений.

Насилие, заложенное в физическом формировании гегемоннои маскулинности, непосредственно свидетельствует о социальном распре­делении насилия. Обсуждая этот феномен в Главе 1, мы отмечали, что по крайней мере некоторые особенности этого распределения изменяются исторически. И это одна из сторон более обширной политики тела.

Тело человека растет и работает, расцветает и угасает в социальных ситуациях, приводящих к его изменениям. Например, классовая орга­низация общества, при которой мы живем, приводит к недостаточному питанию детей из бедных семей, а также порождает тучность от избы­точного питания детей из богатых семей. Институционализированный расизм социального порядка в Австралии провоцирует значительно большую заболеваемость глазными болезнями среди аборигенов, чем среди белого населения. Национальное исследование, проведенное в сельских местностях, показало, что трахомой болеют 38% абориген­ного населения, тогда как среди белых больные трахомой составляют всего 1%.

Политика тела также имеет гендерное измерение, т.е. физические следствия, вытекающие из гендерного структурирования социальных отношений. Наглядным примером служит алкоголизм. Австралийский национальный опрос, проведенный в 1980 году, показал, что к числу

 

120

121

ГЛАВА 4

людей, имеющих среднюю или высокую степень риска по алкоголиз­му, принадлежат 14% мужчин и 6% женщин. Другой пример можно почерпнуть из исследований материального положения жизни семей, принадлежащих к рабочему классу. В классическом исследовании Мар­джери Спринг Раис «Жена в рабочей семье» («Working-class Wives») прослеживается физическое воздействие на женщину системы разделе­ния труда, при которой она должна не разгибая спины работать в «ма­ленькой темной необустроенной мастерской», каковую представляет собой ее дом.

Так было в Британии в 1930-х годах. Описанные физические след­ствия изменились под воздействием некоторых социальных процессов. Один из этих процессов — распространение эффективных и надежных методов контрацепции. История контрацепции показывает, что термин «политика тела» — это не метафора. Мари Стоупс, лидер движения за контрацепцию в Великобритании начала XX века, была гениальным политическим деятелем и пропагандистом и при этом, как можно судить по ее биографии, написанной Рут Холл, не была специалистом по медицинской части. Начиная с Первой мировой войны и на протя­жении 1920—1930-х годов она вела длительную и порой драматичную кампанию за открытые и доступные консультации по применению контрацепции. Из истории Австралии известно, что эта кампания вызы­вала и противодействие. Пропагандисты вроде Октавиуса Биля (Beale) в начале XX века вели мобилизацию политических сил против контра­цепции. Страх белых поселенцев перед «желтой угрозой», идущей из Азии; имперский патриотизм, направленный на усиление британской «расы» перед лицом укрепления немецкой; боязнь того, что введение контрацепции приведет к распущенности рабочего класса, в сочетании с медицинской мифологией и рациональным недоверием к имевшимся методам контрацепции подогревали пронаталистскую кампанию. По­этому государство на какое-то время заняло пронаталистскую позицию. Беспокойство по поводу упадка империи и расы привело к еще одно­му повороту политики тела — к попытке внедрения физической культу­ры через систему образования. Как организованная практика в школах, общее физическое воспитание (отличное от спорта и физической подго­товки в армии) получило развитие в капиталистических странах в конце

ТЕЛО И СОЦИАЛЬНАЯ ПРАКТИКА

XIX века. Некоторые существенные нововведения в этой сфере пришли из Швеции, поэтому схема «научного» физического воспитания полу­чила название шведской (Swedish drill). Она распространилась через систему массового образования в XX веке, и в особенности там, где государства-интервенты были озабочены эффективной работой населе­ния на войну и в промышленности. В результате образцом физического воспитания для своего времени послужила система школьного образова­ния при нацистском режиме. В несколько менее милитаризованном, но все-таки идеологически нагруженном виде близкие формы физического воспитания продолжают составлять важнейшую часть современного массового школьного образования.

Итак, можно сказать, что практические преобразования тела в со­циальной структуре гендера осуществляются не только на уровне сим­волизма, но и на уровне телесности. Они влияют на тело физически, их воплощение материально. Формы и последствия этого воплощения претерпевают изменения во времени, которые обусловливаются соци­альными целями и социальной борьбой. Это означает, что они являются исключительно историческими. На символическом уровне натура мо­жет быть противопоставлена культуре, а (неизменное) тело может быть противопоставлено (изменяющейся) истории. Но в реальной практике тело никогда не находится вне истории, а история никогда не свободна от телесного присутствия и воздействия на тело. Традиционные дихо­томии, лежащие в основании редукционизма, должны быть заменены на более адекватные и сложные объяснения социальных отношений, при которых имеют место эти воплощение и взаимодействие.

Примечания

Узел природного (natural) различия

(с. 94—110). Прелестное краткое введение в эволюционную историю пола см. в: Stevens (1984). О приоритете биологии в аргументации Маккоуби и Джэклин отмечу, что даже в отношении агрессии тезис о биологиче­ской предопределенности является спорным (см.: Tieger, 1980). При­меры, которые иллюстрируют подходы, развиваемые в «вульгарной

 

122

123

ГЛАВА 4

социобиологии», цитируются по: Morris, 1969, р. 74—75, и Tiger and Fox (1971, p. 20, 22); примеры научной социобиологии приводятся из: Wilson (1978, р. 139—140, 128). Параллели между социобиологиче-скими взглядами на естественное половое различие и псевдонаучными исследованиями IQ и психических заболеваний отмечаются в весьма полезном критическом анализе генетического детерминизма: Lewontin, Rose and Kamin (1984). Дополнительная цитата: Maccoby and Jacklin (1975, p. 374).