Проблема образа Назанского

Итак, Назанский. С ним велись ожесточённые идеологические войны, все сторонники революции спорили с его идеями, опровергали, стремясь к обесцениванию этого героя. И понятно почему, его проповеди слабо уживаются с социалистическими идеями, к тому же в «Поединке» его монологи занимают значительное место и никак не опровергаются повествователем, даже наоборот, принимаются с сочувствием. Советские критики и литературоведы взяли на себя этот труд – показать несостоятельность его идей на пути к лучшему будущему для человечества.

Наиболее ожесточённым критиком Назанского я нахожу Луначарского, который в своей работе «О чести» очень подробно и не без иронии вскрывает все особенности мировоззрения Назанского, которого считает выразителем «повидимому <…> воззрѣнія самого автора». Критик говорит, что в речах Назанского «ереси <…> скрываются за взглядами»[66], похожими внешне на воззрения самого Луначарского и его идейных соратников, поэтому, видимо, он и проводит такой подробный анализ взглядов этого героя. Я частично привожу ниже этот анализ с целью выявить наиболее показательное и опорное для многих других советских критиков мнение об этом немаловажном герое.

Революционный деятель обращает внимание, что за внешней пламенностью речей поручика скрывается «трусливая судорога»[67]; он обвиняет его в том, что он предпочитает даже страх – «подлѣйшее чувство» – смерти. «Это уже что-то для насъ совсѣмъ непостижимое»[68], – замечает Луначарский. Критик отмечает, что по факту, под внешне индивидуалистическими идеями, скрываются «мѣщанскія мысли»[69], что настоящий индивидуалист, «человѣкъ могучей, интенсивной и экстенсивной жизни»[70] мыслит не категорией «после меня – хоть потоп», а пониманием, что сознание – только часть его «я», часть чего-то большего, что останется и когда он умрёт. Луначарский высмеивает склонность Назанского судить других своей меркой: «узенькій Назанскій судитъ по своему маленькому сердцу о сердцѣ людей вообще»[71]. Критик разносит Назанского по всем фронтам, пренебрежительно высмеивая его трусость и не признавая за его словами никакой правды, в отличие от некоторых других критиков и исследователей, нашедших в этой противоречивой фигуре не только безвольный эгоизм.

«Речи Назанского сильны своим критическим пафосом. В них как бы подведен итог всему тому, что сказано в повести о царской армии. Назанским вынесен ей окончательный приговор, с горячим сочувствием встреченный Ромашовым»[72], – пишет Волков. С ним солидарен и Паустовский, считающий что именно словами «доморощенного ницшеанца Назанского»[73] Куприн дал наиболее точный комментарий о состоянии царской армии. Так же считает и Корецкая: «В его речах против царской военщины, против одряхлевшего самодержавия, в его предчувствиях "огромной, новой, светозарной жизни" слышен голос самого Куприна»[74].

Тем не менее, в самом мировоззрении Назанского, единодушно охарактеризированном советскими исследователями как противоречивое («этическая программа Назанского заключала в себе глубочайшие противоречия»[75], «логические несообразности Назанского»[76], «программа эта крайне запутанная, эклектическая»[77], «программа Назанского содержит ряд ошибочных положений»[78]), пожалуй, только Волков находит и «блёстки ярких и жизненных мыслей». «Устами Назанского писатель осуждает скудость духа, мещанскую ординарность, славит подлинное мужество», – не худшая характеристика, но в этой же «блёстке» заключается и проблема Назанского, по мнению Волкова: «разрыв между словами и делами». Он не способен «к живому делу»[79], его проповеди самоцельны и не переходят в активные действия.

Стоит сделать небольшую ремарку. То, что Волков считает «блёсткой яркой и жизненной мысли», приведённой выше, Берков находит лишь «более изящной, претендующей на философскую глубину формой»[80], перефразированием монологов Осадчего и Бек-Агамалова, славящих жестокость. Таким образом, мировоззрение Назанского, с подачи Беркова, оказывается близким к кровожадным инстинктам офицеров. Однако, мнение Волкова на тот же счёт оказывается всё же, по-моему, ближе к правде, чем Беркова, с которым исследователь, вероятно, полемизирует, как делал и в других частях его работы. Волков проводит грань между философией Осадчего (и Бек-Агамалова) и Назанского, говоря о том, что Осадчий с Бек-Агамаловым воспевают войну как таковую; смелость, сила нужны им «лишь для кровавой военной оргии», в то время как Назанский прославляет сильных и гордых людей прошлого, противопоставляя их «жалким, трусливым и слабым людям»[81] современности. Вернусь к дальнейшему разбору героя исследователями.

«В его [Назанского] уста Куприн вложил страстные тирады о человеческой мысли, которая дарит «величайшее наслаждение», о красоте жизни, о «жарком, милом солнце» — тирады, возникшие, очевидно, не без влияния вдохновенных горьковских гимнов в честь свободного и гордого Человека», – ещё одна «блёстка», проповедь, которая, однако, переходит в «ущербную, пессимистическую». Волков тоже выделяет преобладание ницшеанского аморализма, наравне с декадентским мироощущением в мировоззрении Назанского («Назанский впадает в ницшеанский аморализм, приходит к культу эгоизма, к культу автономного «я», которое воспевали декадентские писатели. <…> Любовь у него безумное блаженство, никогда не притупляющееся именно потому, что она безнадежна, не утоляется ответным чувством. Человек, так чувствующий, постоянно находится в состоянии любовного экстаза, полубезумного транса. <…> Здесь уже начинается декадентское мироощущение»[82]). Однако, проявления некой мысли социалистического толка у Назанского, которые Луначарский иронически высмеивает («онъ идетъ на борьбу, — только потому, однако, что „наслаждаться" сейчасъ не совсѣмъ удобно»[83]), Волков объясняет тем, что герой приходит «к пониманию необходимости коллективных действий», подчёркивая, однако, его неспособность к подобной борьбе, замкнутость на себе и, как следствие, «духовный распад»[84].

Как видно, в целом Волков настроен более позитивно по отношению к Назанскому, чем все остальные исследователи: он обращает внимание на зачатки здравых (для социализма) мыслей в нём и силу их обличительности. Литературовед лишь считает ошибкой Куприна попытку «наделить образ Назанского героическим ореолом» и недостаточность критики в отношении этого героя, что, по его мнению, «в значительной степени ослабляет художественную цельность этого яркого и интересного образа»[85]. Исследователь, однако, объясняет это тем, что образ Назанского очень тесно связан с личностью самого Куприна, являясь во многом отражением противоречивой натуры самого писателя. Такого мнения придерживается не один Волков; что Назанский частично является выразителем купринского мировоззрения, считает и А. Г. Соколов («Назанский в известной мере выражал и этическую концепцию самого автора»[86], «в его критических речах <…> слышится голос самого автора», «Это мысли самого Куприна, для которого высокая чистая любовь – праздник в жизни человека, едва ли не единственная ценность в мире, его возвышающая»[87]).

Волковым отмечается, что хоть и образ Назанского «полностью отражает противоречивость мировоззрения самого Куприна», он всё равно «не является рупором или alter ego автора»[88]. Однако, если первый тезис можно подтвердить по крайней мере обращением исследователя к биографии самого Куприна, отсутствием в «Поединке» непосредственного развенчания и опровержения идей Назанского, то второе утверждение (причём того же Волкова) оказывается на этом фоне прямо противоположным и не аргументированным вовсе. Конечно, сложно наверняка судить о степени связи автора с его героями, однако, понятно, почему советским исследователям важно было определить эту степень или хотя бы попытаться сделать это. Ведь по отношению к любому автору и его творчеству использовалась в первую очередь политическая, а не эстетическая мерка. Хотя к Куприну после 1937 года и так отношение было положительное, он считался «своим», складывается ощущение, что Волков в 60-е годы старался, насколько возможно, ещё более «обелить» писателя, находя зёрна социалистических идей в глубоко индивидуалистических проповедях Назанского и делая не особо обоснованные утверждения о том, что герой вовсе и не «alter ego» автора. При этом Волков не мог совсем уж полностью «оправдать» Куприна с точки зрения «правильного» мировоззрения, поэтому работа и не лишена критических аспектов.