Эпическая лирика: память и совесть

 

Последняя книга Твардовского называется «Из лирики этих лет» (1959–1968). Лирика этих лет непохожа на стихотворения, которые писал поэт в 1930–1950-е годы. Циклы «Сельская хроника» (1930–1940) и «Фронтовая хроника (1940–1945) состояли, как правило, из больших фабульных или описательных стихотворений, стихотворных рассказов (часто это была ролевая лирика), продолжающих и развивающих мотивы поэм: «Рассказ Матрены» (1937), «На свадьбе» (1938), «Баллада о товарище» (1942).

В поздних стихотворениях более значимой становится личная тема. Однако мы почти не узнаем жизненных подробностей, эмпирической биографии поэта. У Твардовского нет стихов-посланий. В его лирике – редкий случай в истории поэзии – вовсе отсутствует любовная тема. Поэтому и так называемая гражданская лирика лишается необходимого для ее выделения фона, не становится особой областью творчества поэта.

Поздние стихотворения Твардовского, как правило, являются размышлениями, либо прямыми, непосредственными, либо вырастающими из пейзажа или отклика на какое-то общественное событие. Причем, в отличие от признанных философских лириков XIX века (например, Тютчева), поэзия мысли Твардовского обращена, прежде всего, не к «вечным», метафизическим темам, а к проблемам социальным. Становясь более философичным, Твардовский остается столь же историческим поэтом, каким он предстает в своих поэмах. Если поэмы Твардовского лиричны, то его лирика – эпична, выдвигает на первый план не лирическое «Я», а объективный мир.

В «обычной» лирике (у Лермонтова, Тютчева, Фета, современника Твардовского Пастернака) небо, звезды всегда были метонимией или символом мироздания, космоса, с которым – по сходству или по контрасту – соотносил себя лирический герой или лирический субъект.

«Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу, / И звезда с звездою говорит». – «Живая колесница мирозданья / Открыто катится в святилище небес». – «И хор светил, живой и дружный, / Кругом раскинувшись, дрожал». – «И страшным, страшным креном / К другим каким-нибудь / Неведомым вселенным / Повернут Млечный путь».

Твардовский тоже пишет стихи о мироздании, космосе, вселенной. Но развитие образа и композиционная схема у него совсем иные.

 

Полночь в мое городское окно

Входит с ночными дарами:

Позднее небо полным-полно

Скученных звезд мирами.

 

Мне еще в детстве, бывало, в ночном,

Где-нибудь в дедовском поле

Скопища эти холодным огнем

Точно бы в темя кололи.

 

Сладкой бессонницей юность мою

Звездное небо томило:

Где бы я ни был, казалось, стою

В центре вселенского мира.

 

В зрелости так не тревожат меня

Космоса дальние светы,

Как муравьиная злая возня

Маленькой нашей планеты.

 

(«Полночь в мое городское окно…», 1967)

Как объективный поэт, Твардовский и здесь изображает не единственное, точечное состояние лирического субъекта, миг лирической концентрации, а успевает рассказать историю, сравнить «три поры жизни» (детство, юность, зрелость), различающиеся как местом пребывания (ночное, дедовское поле – городское окно), так и отношением с миром.

Чувство глубинной связи с вселенной, растворения в ней характерно лишь для юности: «…казалось, стою / В центре вселенского мира». В детстве человек не замечает, не может понять равнодушный «холодный огонь» мироздания. В зрелости же на первый план выходят не «космоса дальние светы», а «муравьиная злая возня / Маленькой нашей планеты». Взгляд поэта не отрывается от земли, обращен к земным проблемам и печалям.

Еще одно стихотворение «из лирики этих лет» поначалу кажется абстрактным размышлением, почти притчей.

 

Дробится рваный цоколь монумента,

Взвывает сталь отбойных молотков.

Крутой раствор особого цемента

Рассчитан был на тысячи веков.

 

Пришло так быстро время пересчета,

И так нагляден нынешний урок:

Чрезмерная о вечности забота —

Она, по справедливости, не впрок.

 

Но как сцепились намертво каменья,

Разъять их силой – выдать семь потов.

Чрезмерная забота о забвенье

Немалых тоже требует трудов.

 

Все, что на свете сделано руками,

Рукам под силу обратить на слом.

Но дело в том, что сам собою камень —

Он не бывает ни добром, ни злом.

 

(«Дробится рваный цоколь монумента…», 1963)

Поэт описывает парадокс социальной памяти, наглядный исторический урок. Поспешно разрушают воздвигнутый недавно монумент, рассчитанный на вечность, потому что разочаровались в человеке, которому он поставлен. Но само это действие («чрезмерная забота о забвенье») кажется столь же лихорадочно-поспешным, как и прежнее увековечивание, «о вечности чрезмерная забота».

Из равнодушного камня (природы) возникает дело человеческих рук (история). Но непродуманность исторического деяния ведет к противоположным результатам: приходится, проливая семь потов, уничтожать то, чему недавно поклонялись.

Исторический контекст придает стихотворению не только обобщенный, но и сиюминутный, актуальный смысл. Стихи написаны после разоблачения «культа личности» Сталина, когда по всей стране почти в одно мгновение и почти тайком сносились всего десятилетия назад воздвигнутые многочисленные монументы вождю. Твардовский не защищает Сталина – он был одним из последовательных противников культа личности. Поэт трезво видит в этом действии не преодоление трагического прошлого, а попытку быстро спрятать, забыть его – и напоминает о нем в стихах, по праву памяти живой.

Во всей послевоенной лирике, в многообразно развертывающемся мотиве памяти главным для Твардовского остается память о войне, о погибших, долг и ответственность перед ними.

Большое стихотворение-рассказ «Я убит подо Ржевом» (1945–1946) можно рассматривать как послесловие к «Василию Теркину». Убитый, в отличие от бессмертного героя «книги про бойца», в сорок втором году простой солдат обращается с монологом к живым: рассказывает о своем «послесмертии» («Я – где корни слепые / Ищут корма во тьме; / Я – где с облачком пыли / Ходит рожь на холме»), интересуется дальнейшим ходом войны («Я убит и не знаю, / Наш ли Ржев наконец? / Удержались ли наши / Там, на Среднем Дону?.. / Этот месяц был страшен, / Было все на кону») и – самое главное – обращается с завещанием к живым.

 

Я вам жить завещаю, —

Что я больше могу?

 

Завещаю в той жизни

Вам счастливыми быть

И родимой Отчизне

С честью дальше служить.

 

Горевать – горделиво,

Не клонясь головой,

Ликовать – не хвастливо

В час победы самой.

 

И беречь ее свято,

Братья, счастье свое —

В память воина-брата,

Что погиб за нее.

 

Стихотворение «В тот день, когда окончилась война» (1948) изображает сходную ситуацию с другой стороны. Пока гремели залпы и свистели пули, черта между живыми и мертвыми была очень зыбкой, любой бой мог сдвинуть ее, увеличить счет убитых под Ржевом или Берлином. И только теперь, в тот день, когда окончилась война, эта граница становится окончательной, непреодолимой.

 

В конце пути, в далекой стороне,

Под гром пальбы прощались мы впервые

Со всеми, что погибли на войне,

Как с мертвыми прощаются живые.

<…>

Внушала нам стволов ревущих сталь,

Что нам уже не числиться в потерях.

И кроясь дымкой, он уходит вдаль,

Заполненный товарищами берег.

 

В последней строфе-эпилоге поэт обращается с клятвой-присягой к оставшимся на том берегу.

 

Суда живых – не меньше павших суд.

И пусть в душе до дней моих скончанья

Живет, гремит торжественный салют

Победы и великого прощанья.

 

Этой клятве Твардовский был верен все последующие десятилетия. В стихотворении «Космонавту» (1961), написанном после полета Юрия Гагарина, он начинает отсчет этой рубежной для всего человечества даты с летчиков военных лет:

 

И пусть они взлетали не в ракете

И не сравнить с твоею высоту,

Но и в своем фанерном драндулете

За ту же вырывалися черту.

<…>

И может быть, не меньшею отвагой

Бывали их сердца наделены,

Хоть ни оркестров, ни цветов, ни флагов

Не стоил подвиг в будний день войны.

 

Мотивы памяти и ответственности живых перед мертвыми, которые определяли композицию стихотворений-размышлений «Я убит подо Ржевом» и «В тот день, когда окончилась война», у позднего Твардовского выражаются просто и лапидарно, сжимаются до шестистишия-вздоха.

 

Я знаю, никакой моей вины

В том, что другие не пришли с войны.

В том что они – кто старше, кто моложе —

Остались там, и не о том же речь,

Что я их мог, но не сумел сберечь, —

Речь не о том, но все же, все же, все же…

 

(«Я знаю, никакой моей вины…», 1966)

Безвинная вина приводит, тем не менее, к постоянным мукам совести.

Многие философы считали совесть основой существования, регулятором взаимоотношений между людьми и отношения человека к Богу, сравнивали совесть с демоном Сократа и нравственным законом Канта. «Голос совести необходим каждому из людей…» (И. А. Ильин)

Поздний Твардовский – поэт неуступчивой памяти и беспокойной совести.

 

 

Александр Исаевич

СОЛЖЕНИЦЫН

(1918–2008)