Среди петербургской молодежи шестидесятых годов

 

Прощальная вечеринка. – Домашняя жизнь господина «Экзаменатора»

Перед своим отъездом из Петербурга я явилась к «сестрам» на последнюю вечеринку, на которую они заранее особенно усердно зазывали своих друзей, совершенно серьезно требуя, чтобы каждый из них дал мне надлежащий совет относительно того, что я должна делать в деревне. На этот раз их гостями были те же лица, что и на первой вечеринке, кроме княжны Липы.

В то время нередко можно было встретить в интеллигентных кружках девушку или женщину аристократической фамилии. Разочарование в своих близких, знакомство с людьми иного круга и идеи шестидесятых годов обыкновенно были причиною их разрыва с своею средою. Такие личности тоже подвергали себя опрощению: жили, питались и одевались чрезвычайно скромно, зарабатывали свое существование уроками, переводами, перепискою. Обыкновенно они до фанатизма были преданы идеалам и стремлениям эпохи шестидесятых годов, свято выполняли даже внешние мелочные требования по кодексу нравственности того времени. Так было и с княжною Липою, которая, кстати сказать, никогда не была княжною. Ее так прозвали в кружках молодежи, потому что по наружности она ничего общего не имела с княжеским родом, а между тем многие, знавшие ее, и не подозревали, что если она и не княжна, то по происхождению все же чистокровная аристократка.

При основательном знании иностранных языков у нее не было недостатка в хорошо оплачиваемых уроках; получала она хорошее вознаграждение и у разных дельцов, у которых вела деловую переписку на иностранных языках. Но у нее никогда не хватало денег на лето, когда все подобные заработки прекращались, – в такое время ей приходилось брать место гувернантки. Тогда и между собою и ей в глаза знакомые говорили с добродушною насмешкой: «Княжна Липа отправляется учить манерам!» Действительно, представить это себе было довольно комично: ее манеры были чрезвычайно решительны, резки и угловаты, ее голос криклив, и она с беспощадною бранью нападала на каждого, кто хотя бы на йоту не только в поступках, но и в словах отступал от принятого тогда молодежью катехизиса шестидесятников. Но у нее было на редкость золотое сердце: она делилась решительно всем, что имела, и шла навстречу каждому нуждающемуся. Некоторые злоупотребляли этим до полной бесцеремонности: не предупредив ее ни словом, они без всякого стеснения поселялись в ее комнате, занашивали ее платье, белье, присваивали ее книги.

За время, прошедшее между моим первым и последним посещением сестер, я имела много случаев ближе познакомиться с молодыми людьми обоего пола, которые бывали у них. Сестры так много говорили им о моей неприспособленности к жизни вследствие институтского воспитания, что они мало-помалу начали относиться ко мне, как к неопытной девочке, которую необходимо предупреждать чуть ли не о каждом камне на улице, оберегать, защищать, но, конечно, поучать, поучать прежде всего. И в этот раз каждый старался преподнести мне какой-нибудь совет, наставление, иной даже в форме настоящей речи, не обращая внимания на то, что многое из того, что они говорили, я должна была уже усвоить из их же разговоров.

Из речи «Смерча», обращенной ко мне, когда гости садились за стол и шумели стульями, до меня долетали только отрывочные фразы:

– Вы должны пропагандировать современные идеи среди окружающих вас, чтобы они не явились лишними на пиру жизни! Вы должны указывать на высокое призвание гражданки! Вы должны звать на великое служение!..

В эту минуту вошел новый посетитель, и Слепцов, воспользовавшись этим маленьким перерывом, заметил:

– Конечно, все, что вы сказали, очень возвышенно и благородно! Но ведь госпожа Цевловская, вероятно, не составила себе никакой программы для деятельности. Она, конечно, желает добра ближнему, но едва ли имеет представление, как осуществить это стремление. Чтобы сделать эти советы более практичными, их следовало бы излагать попроще… Ведь госпожа Цевловская не скрывает того, что она не подготовлена к отвлеченным идеям и мышлению. Называть звонкие фразы «Смерча», которые он высыпал, как горох из мешка, отвлеченным мышлением, несомненно, было злою ирониею, но при необыкновенно оживленных разговорах не до того было, чтобы обдумывать каждое слово.

– Натурально, – подтвердил медик Прохоров, – что для нее (то есть для меня) все надо излагать полегче и удобопонятнее. Вот, барышня, берите-ка карандаш и бумагу и записывайте, а мы сообща будем припоминать все, что вам надо читать и какое чтение вы обязаны рекомендовать другим. Кто-нибудь из товарищей, например Петровский, как человек обязательный, возьмет на себя труд собрать для вас кое-какие книги из указанных вам, а кое-что, может быть, вы и сами достанете…

И я начала записывать то, что мне выкрикивали с разных сторон: «Современник», «Колокол», «Полярная звезда», стихотворения Некрасова, Фогт, Льюис, Молешотт, Луи Блан, Бокль, «Искра», «Молотов», «Мещанское счастье» и многое другое.

– Советуйте провинциальным барышням сдать в архив не только чтение Поль де Коков и Евгениев Сю, но и Пушкиных, Лермонтовых и других художественных деятелей. Объясняйте им, что теперь времена переменились и необходимо изучать прежде всего то, что может научить служению общественным интересам, любви к народу, все то, что помогает уничтожать предрассудки, то есть естественные науки.

Я была очень польщена, что через меня желают пропагандировать новые идеи, что меня считают достойною такой высокой миссии. При своей неопытности я не знала, что тогда мало входили в то, кто может и кто не может вести пропаганду, хотя бы даже и легальную, и поручали ее нередко еще менее умственно развитым, чем я была в то время.

– Но ведь женщине мало общественной деятельности, – говорил один студент с иронией. – Ей во всех случаях жизни необходим еще друг – мужчина… Если уже таков закон природы, выбирайте себе мужа не по приказанию папаши и мамаши, а вполне сознательно и самостоятельно: он должен быть вашим настоящим другом – товарищем, с которым вы могли бы идти рука об руку в деле обновления жизни.

– Заметьте, что и в мелочах, – с хохотом говорил его сосед, – женщина должна соблюдать свою самостоятельность: свои картоночки и сверточки пусть уже сама таскает, а не навьючивает их на своего спутника.

– Заставлять мужчину таскать за собою всякие пустяки, – начал обстоятельно Прохоров, – позволяет себе только легкомысленное создание, а потакает такой женской слабости лишь «кавалер», а не человек, уважающий свое человеческое достоинство. Конечно, мужчина должен прийти на помощь женщине, если ей трудно поднять какую-нибудь тяжесть, но лакейски прислуживать ей, обхаживать ее, подымать ее перчаточки и платочки, – это уже настоящая пошлость! Подобные услуги одинаково роняют нравственное достоинство мужчины и женщины и в то же время показывают все ничтожество, все слабосилие жен ского пола, что, несомненно, несправедливо. Вы, женщины, слабее нас только физически, а ваш умственный аппарат действует не хуже нашего.

– Провинциальное общество, – заговорил один из студентов, – в умственном отношении сильно отстает от столичного: собираясь на обеды и вечеринки, оно до сих пор еще несет невообразимую чушь и пошлость. Чаще всего болтают о делах амурного свойства, о любовниках и любовницах своих знакомых, сплетничают, клевещут на своих приятелей за их спиной. В таких случаях вы должны немедленно заявлять, что подобные разговоры носят столь низменный характер, что вы считаете непристойным их слушать. Имейте в виду, что обязанность молодого поколения поднимать нравственный уровень общества! Провинциальным барышням вы должны постоянно указывать на безнравственность и бессодержательность их прежнего существования, на пошлость кокетства и глазенапов, направлять их на путь гражданского служения.

– Замужней женщине ты должна пропагандировать вот что, – заметила Таня, обращаясь ко мне, – если она не вносит в общий бюджет своего заработка, если она берет содержание от мужа, не любя его, если она не расходится с ним и тогда, когда убедилась в его общественной дрянности, – она только законная содержанка. Замужем или не замужем женщина, она, как и мужчина, должна идти вперед в умственном развитии, приносить пользу обществу, никогда не забывать о необходимости самостоятельно зарабатывать свой насущный хлеб.

– Женщине очень трудно понять истинный смысл материальной независимости! – заметил молодой человек, которого я видела здесь в первый раз. – Я знаю прогрессивных девушек, прекрасно рассуждающих о самостоятельности, а пойдет в театр или на какое-нибудь другое собрание, случайно встретит полузнакомого, поболтает с ним две-три минуты, и сейчас пить или есть захочет, а ты плати…

– Такая опасность вам не грозит от меня!.. И от меня! И от меня! – с хохотом бросали ему дамы со всех сторон.

– А ведь это верно, – раздался чей-то голос из угла, – что ваша сестра вообще очень любит примазываться к мужчине… И к браку-то она прежде всего стремится из-за того чтобы как-нибудь отвертеться от труда, чтобы самой на зарабатывать своего существования. Вот вы и должна указывать женщине, сколь постыдно для нее теперь висеть на шее мужчины.

Своего визави, который ничего не говорил, я попросила сказать мне несколько напутственных слов.

– Вам забыли прибавить, – заметил он, – что если вы не должны висеть на шее мужчины, то и вы не должны мужчине позволять висеть на своей шее, садиться себе на голову… Довольно было раболепия и низкопоклонства! Если же вам необходим брак…

Но эти слова решительно перебил Петровский («Экзаменатор»), проходивший в эту минуту мимо:

– Вы все еще продолжаете говорить о браках, о мужьях, женах… А между тем теперь уже наступило время, когда передовые люди должны смело кричать всюду: «Долой такой устарелый институт, как брак!»

– Ну, уж извините, господин Петровский, – заговорила музыкантша Лярская, – такими советами вы просто сбиваете с толку девочку! Подумайте сами, возможно ли ей, в ее годы, говорить такое? Это, можно сказать, просто даже неприлично!

– Теперь только тупоголовые люди заботятся о приличии! – кричали ей со всех сторон.

– Не в видах приличия, но я тоже скажу, что совершенно неподходящее для нее дело проповедовать подобные вещи, – заметила Очковская. – Я большую часть жизни прожила в провинции и знаю, чем это может кончиться. Если она там будет повторять подобные фразы о браке, она сделается не только посмешищем, но и накликает на свою голову множество серьезных неприятностей и конфликтов.

– Заметьте, Очковская, – заговорил медик Прохоров, – ведь «Смерч» был прав, когда доказывал вам, что у вас довольно-таки большая тяга к допотопным взглядам! Вы должны стараться вытравлять их в себе. Лярская – другое дело: она музыкантша, и этим все сказано. А вы особа прогрессивная, трудящаяся на общественной ниве, – ваш умственный кругозор должен быть пошире. Эдак вы, пожалуй, будете проповедовать сей юной особе, чтобы она придерживалась всех нелепых провинциальных обычаев, чтобы она не смела войти в мужское жилище, чтобы она смотрела на квартиру холостого человека, как на вражий стан, как на притон хищника, зверя и самца!

– Как я смотрю на это – не идет к делу, но я тоже не посоветую ей в провинции ходить в квартиры холостых людей. Уверяю вас, что после этого ей будет немедленно закрыт вход во все порядочные дома.

– Значит, вы советуете ей жить по-старому, подчиняться прежним предрассудкам? – спрашивали Очковскую со всех сторон.

– Для неопытной девочки начинать такую опасную пропаганду в провинции значит сразу лишиться возможности распространять те идеи, которые вы внушаете ей. А теперь я хочу спросить Петровского: если будет уничтожен брак, кто же будет тогда воспитывать детей?

– Странный вопрос! Те же родители, но свободные, не связанные между собою, как два каторжника, цепью законного брака, следовательно, более разумные существа! Но и это нововведение останется разве на два-три года, а затем дети будут получать общественное воспитание. Да иначе и представить себе невозможно! Имейте в виду, какая происходит теперь из-за этого громадная потеря времени: двое родителей затрачивают все свои силы на воспитание нескольких, а то и одного ребенка. Ужасно думать, сколько даром сил пропадает! Тогда как при общественном воспитании на двадцать – тридцать детей понадобится два-три воспитателя. Притом же детей будут воспитывать специалисты, люди, серьезно изучившие педагогическое дело и имеющие в нем опытность.

– Едва ли матери согласятся расстаться с маленькими детьми! Материнская любовь, нежность, забота лежат уже в натуре женщины, и эти свойства, как солнце и воздух, необходимы при воспитании ребенка!

– Однако результаты воспитания не подтверждают этого… Несмотря на родительскую любовь и другие сантименты, родители и дети всегда оказывались у нас двумя враждебными лагерями. Только тогда, когда родительские обязанности будут лежать на обществе, родительский гнет не будет тяготеть над детьми. Только тогда, когда тупоголовых родителей устранят от воспитания, их дети начнут получать истинно нравственные понятия и знания!

– Да что это вы, Петровский, – перебила его Вера Корецкая, – опять потонули в общих вопросах! Вы должны иметь в виду отъезд Цевловской. Сделайте сводку всего того, что ей было высказано, и от себя прибавьте, что найдем те необходимым! Вы такой мастер делать выводы. Вот это и послужит для нее настоящей программой и руководством для будущей деятельности.

– Что же, я ничего не имею против этого… А вы, барышня, не бойтесь, – вдруг обратился он ко мне, – чтя я столь благовоспитанной девице, как вы, скажу что-нибудь такое, что может вас шокировать… – обратился Петровский ко мне. Должно быть, он догадался, что я с ужасом думаю о предстоящей речи, которая должна заставить меня пережить мало лестного для моего самолюбия.

– Ну, этого-то госпожа Цевловская, конечно, не боится, – возразил Слепцов, не скрывая иронии. – Она твердо помнит, что находится в культурном обществе, где подобные вещи немыслимы!..

– Отчего это, Петровский, вы при обращении к Цевловской всегда прибавляете особые словечки и выражения, какие-то насмешечки?.. Не от того ли, что она самая юная из нас и самая робкая? – сердито обратилась к нему Верочка.

– Сознаюсь откровенно, – отвечал «Экзаменатор» как-то по-детски наивно, не обращая ни малейшего внимания на то, что все это говорится в моем присутствии. – Когда я вижу Цевловскую во всем блеске ее комильфотности, мне так и хочется поддразнить ее… Конечно, это глупо с моей стороны! Простите и слушайте…

Я думала, что за этим последует пункт первый, пункт второй и при каждом из них перечень содержания, причем! Петровский начнет загибать пальцы. Я решила, что на этот раз этих пунктов будет так много, что ему не хватит всех его десяти пальцев, но обманулась, – он начал речь, которую закончил так: «Первая задача современного человека – направлять свои силы на то, чтобы на нашей злосчастной родине поменьше слез проливалось, вторая – пробивать бреши в китайской стене русского невежества и предрассудков, третья – обличать злоупотребления в общественной жизни и индифферентизм к общественному делу».

Хотя вначале я была польщена возлагаемою на меня миссиею, но, когда было высказано все то, что требовалось от меня, я страшно перепугалась и нашла, что такая задача не по моим силам, а при одной мысли о необходимости обличения кого бы то ни было меня охватывал просто какой-то ужас. Мне казалось, что во всем этом я обязана открыто сознаться сию же минуту, высказать все это во всеуслышание, иначе я воровски воспользуюсь доверием окружающих, сознательно дам о себе превратное представление, как о личности более сильной, развитой и смелой, чем я была в действительности. Я решила, что страх, который меня разбирает при мысли о возложенной на меня миссии, – подло утаивать, так как он доказывает во мне присутствие рабских чувств, особенно унизительных для современного человека. Но как же заговорить публично, как вынести устремленные взгляды двадцати – тридцати человек, когда даже при одной мысли об этом я, как в лихорадке, тряслась с головы до пят и спазмы сжимали мне горло? Как раз в эту минуту мимо меня проходили Очковская и Ваховский, и я решила во всем сознаться им и просить совета. Ольга Николаевна схватила меня за руку и усадила между собой и Николаем Петровичем. На мое путаное признание мне отвечали дружным смехом. В эту минуту перед нами остановился Слепцов: из последних слов он, по-видимому, понял, в чем дело.

– А что, тяжела ты, шапка Мономаха? – заметил он, улыбаясь.

– Да что вы так трагически все принимаете? – успокаивала меня Ольга Николаевна, ласково гладя меня по руке.

– Ведь эта «трагедия» и произошла оттого, – заметил Николай Петрович, – что сия девица решила серьезно выполнять наималейшие требования, возложенные на нее, то есть ни более ни менее, как сразу изменить допотопные взгляды крестьян и дворян всех полов и возрастов…

– Но ведь я же должна заявить, что не способна на такую деятельность?

Они опять рассмеялись моей наивности, а Ваховский добавил:

– В таких самообличениях нет никакой надобности! Обучайте безграмотных – это, конечно, необходимо для каждого, читайте, серьезно учитесь и в конце концов сами Увидите, что можете еще сделать для пользы окружающих вас.

В то время когда мы в сторонке рассуждали между собою, собравшиеся уже разбились по группам.

– Довольны ли вы, господа нигилисты, вашею новою кличкою, которую вам дал самозваный ваш крестный папаша Тургенев, и вашим представителем Евгением Васильевичем Базаровым?

При этом вопросе Прохорова все присутствующие сразу заговорили, зашумели, заспорили, а через несколько минут уже вскочили со своих мест и сбились в кучу. Слова и выкрики, раздававшиеся здесь и там, преисполнены были злобы и негодования: «Весь роман – сплошная гнусная карикатура на молодое поколение!» – «Это презренный пасквиль!» – «Он (Тургенев) не имеет ни малейшего понятия о молодом поколении!» – «Еще бы: сидит за границею, услаждается пением своей Виардо и перестал понимать, что делается в России!» – «Эстетики в конце концов всегда превращаются в обскурантов, клеветников, гасителей просвещения, гонителей всего честного, порядочного и молодого!» – «Они ненавидят молодое поколение за то, что оно требует не только слов, но и дел.» – «Трудно сочинить большую клевету: Базаров, этот представитель молодого поколения, обжора, пьяница, картежник, который еще бахвалится своею пошлостью и даже в ней пасует!» – «Он представлен пошлым самцом, который не может оставить в покое ни одной смазливой женщины!» – «Кто из нас опивается шампанским, кто посещает дома, где идет картеж?» – «Да… да, кто нам дает шампанское? Сестры, что ли?» – «Мы даже решили, чтобы на наших собраниях никогда не было ни карточной игры, ни спиртных угощений!» – «А дуэль? Кто из нас оскандалит себя ею?» – «Дуэль – старый пережиток, и никто еще дуэлью не доказывал своей правоты!»

Княжна Липа долго силилась перекричать других; наконец это ей удалось.

– В несравненно более гнусном виде, чем мужчина, выставлена современная женщина в этом клеветническом романе! Встречали ли вы, господа, женщину, хотя сколько-нибудь напоминающую тупую, развратную, пьяную от шампанского Кукшину, которая, чтобы похвастать своею ученостью и прогрессивными взглядами, разбрасывает по столам своей квартиры неразрезанные журналы и окурки папирос? Господин Тургенев желает показать этим, что женщина недостойна свободы, не должна заниматься науками, иначе из нее выйдет карикатура на человека!.. Я предлагаю вам, господа, написать протест против романа «Отцы и дети», выразить в нем презрение и негодование к подобным пасквилянтам, покрыть это заявление массою подписей и отправить в Париж господину Тургеневу.

– Я совсем не очарован этим романом, – возразил Слепцов, – нахожу в нем множество промахов и противоречий, неправильно понятых взглядов молодого поколения. Автор выставляет Базарова человеком без веры, но молодое поколение верит в очень многое, прежде всего оно твердо верит в свои идеалы. Тем не менее я все-таки не разделяю только что высказанного здесь взгляда на Кукшину. В ней автор вовсе не изображает современной женщины: она и ее приятель Ситников представляют превосходную карикатуру на людей, заимствующих лишь внешность прогрессивных идей, примазывающихся к новому течению, чтобы щегольнуть словами и фразами, и воображающих, что этого достаточно, чтобы прослыть общественными деятелями. Что это карикатура, видно уже из того, что к обеим этим личностям с презрением относятся Аркадий и Базаров.

– Не то, не то… – кричали ему. – Базаров с презрением относится к Кукшиной только потому, что она не понравилась ему своею внешностью: он может любоваться богатым телом женщины, а других отношений к ней он иметь не желает!..

– Тургеневу необходимо отправить протест! – требовала молодежь, и тут поднялся невообразимый шум.

– Господа! Устроим какой-нибудь порядок для обсуждения этого романа! Пусть каждый выскажет свой взгляд не голословно, а мотивируя его, – предложил Ваховский.

– А вы, словесник, по обыкновению, только о порядке хлопочете!.. Вам бы в городовые! – со злостью бросила ему княжна Липа.

Молчаливый и холодный с виду, Слепцов вдруг решительно выступил вперед. Хотя затем он произнес скорее шутливую, чем серьезную речь, но его бледное лицо покрылось красными пятнами, а руки дрожали, когда он дергал свою коротенькую, черную бородку:

– Считаю долгом выяснить различие между деятельностью городового и господина Ваховского, так как я встречаю здесь не в первый раз непонимание значения роли того и другого. Обязанность городового не только смотреть за внешним порядком, но и затыкать рот каждому, кто пожелает сказать живое слово, улавливать непочтительные отношения к властям предержащим, а господин Ваховский стремится упорядочить наши словопрения, дабы все могли высказаться вполне, и ни одна мысль, ни одно наше слово не пропали бы для мира. Характер деятельности этих двух лиц мне представляется диаметрально противоположным. Городовой действует согласно инструкциям начальства, Ваховский же – по собственной инициативе. Первый за усердную службу получает поощрение от начальства, второго преследуют и начальство и общество. Конечно, для господина Ваховского это не вредно, – оно сделает его нечувствительным к превратностям судьбы… Вот еще какое различие я нахожу в деятельности этих двух личностей: городового заботит одна мысль: «Хватать и не пущать», у Ваховского несколько более сложный образ мыслей: принципы и идеалы, которые мы только что научились формулировать, Ваховский проводит в жизнь уже с самого начала своей деятельности.

– Правда… правда! – кричали некоторые, хлопали же все, кроме «Смерча» и княжны Липы.

Причина нападок на Ваховского, несмотря на множество услуг, которые он всегда старался оказать каждому, несмотря на его кристально чистую общественную деятельность, заключалась в том, что весьма многие из молодежи довольно нетерпимо относились к тем, кто им противоречил, а Ваховский по многим вопросам держался других взглядов.

Нужно, впрочем, оговориться: хотя молодежь того времени иной раз весьма запальчиво, а подчас и заносчиво относилась к иным мнениям и взглядам, чем те, которые она исповедовала, принимая их часто на веру, без критики и проверки, но я все же не раз была свидетельницею и того, что она терпеливо выслушивала мнения противоположного характера, если только их высказывал писатель или профессор, пользовавшийся особенною благосклонностью молодежи. Правда, подобная отповедь дозволялась немногим, отвоевавшим это право серьезными общественными заслугами, к тому же это благоразумие быстро улетучивалось: пылкий темперамент молодежи, не уравновешенный общественною дисциплиною, молодая, горячая кровь, недостаток серьезного образования заставляли ее быстро забывать о принятом решении внимательно относиться к чужому мнению.

На этот раз Ваховский без помехи высказывал то, что думал. Он тоже кое-чем недоволен в романе, но не берется выяснять ни художественного, ни общественного его значения, а желает только показать, что это произведение ничего общего не имеет с пасквилем и клеветою на молодое поколение.

– Базаров, – доказывал он, – является истинным представителем молодого поколения. Он обрисован в романе необычайно сильным, можно сказать мощным, характером, с непреклонною волею, – ни перед кем не виляет, ни у кого не заискивает, смело до дерзости говорит в глаза все, что думает, и притом никого не щадит, отличается необыкновенною жизнедеятельностью, работает неутомимо, двигает науку вперед, не любит загребать жар чужими руками, но, при выдающейся силе своего ума и характера, Базаров отличается сатанинскою гордостью и о себе самом самого высокого мнения. Хотя он обладает весьма крупным и оригинальным умом, но вследствие своей самонадеянности, этого характерного грешка молодежи, нередко высказывает незрелые мысли. Все остальные лица, выведенные в романе, стоят несравненно ниже Базарова по своей работоспособности, по своему закалу, уму и характеру. Как же можно говорить, что в лице Базарова Тургенев осмеял молодое поколение, когда, наоборот, он показал в нем редкие достоинства? В нем сгруппированы наиболее характерные стремления, симпатии и антипатии молодого поколения: он серьезно изучает медицину и естественные науки, ботанизирует, режет лягушек, работает с микроскопом, не признает авторитетов, издевается, иногда даже невпопад, над проявлениями романтизма, отрицает искусство и поэзию, находит, что химик в двадцать раз полезнее всякого поэта, что Рафаэль гроша медного не стоит, признает только то, что полезно, чрезвычайно скептически относится к старому поколению. Базаров, можно сказать, фотографически верно списан с молодого поколения… Что же касается шампанского, к которому он питает большую склонность, и других его качеств, например его отношений к женщинам, то в тех кругах, где мы с вами вращаемся, мы действительно не встречаем в молодежи этих слабостей. Но, господа, простите… вы еще так мало знаете жизнь и ее соблазны… так мало знаете самих себя!.. Можете ли вы ручаться, что если бы вас стали усердно угощать шампанским, может быть, оно кому-нибудь из вас и пришлось бы по вкусу? Базаров не всегда последователен: он с презрением отзывается о женщинах, а затем сам влюбляется. Такою непоследовательностью грешит большинство молодых людей. Господа! перед вами длинная жизнь со всеми ее соблазнами, подвохами и западнями! Неужели каждый из вас может наперед ручаться за то, что он всегда, как теперь, будет стремиться выбирать себе подругу жизни прежде всего для того, чтобы рука об руку с нею работать на общественной ниве? Почем знать, не падет ли ниц кто-либо из вас перед могуществом женской красоты и очарования! Что же касается дуэли, то несомненно, что обычай этот отживший и весьма неумный. Но, осуждая Базарова за дуэль, вы не принимаете в расчет разнообразно-сложных положений, конфликтов, в которые иногда жизнь ставит человека. Наконец, нужно помнить и то, что роман «Отцы и дети» хотя и вышел в свет только теперь, но, говорят, написан уже года три тому назад, следовательно, Тургенев работал над ним в то время, когда тип представителя молодого поколения еще не настолько определился, как теперь.

– Как ни обеляйте Базарова, – возразил Петровский, – таким, каким он выставлен, он оказывается порядочною дрянью: человеком жестким, который не умеет ни к кому отнестись сердечно. У него даже достает наглости сказать, что «свобода, о которой хлопочет правительство, едва ли пойдет нам впрок, потому что мужик наш рад сам себя обокрасть, чтобы только напиться дурману в кабаке». Ну, скажите, пожалуйста, кто из молодежи способен сказать такую пошлость?

– Антипатичность Базарова, – доказывала Очковская, – проявляется в особенно отталкивающем виде тогда, когда дело касается его отношений к безобидным старикам родителям, любящим его всем сердцем. Но ведь вы в этой самой комнате не раз называли сентиментальною пошлостью всякое проявление нежных чувств к родителям! Разве вы не проповедуете постоянно, что нужно порвать со всем прошлым и прежде всего с папашами и мамашами? При этом вы не исключаете даже таких родителей, которые не мешают своим детям жить и учиться… Будьте же справедливы, сознайтесь, что этою чертою характера вы сильно напоминаете Базарова! Но я тоже нахожу, что в остальном Тургенев все-таки клевещет на молодое поколение: Базаров насмешливо, высокомерно, жестоко, с презрением и изредка разве только снисходительно относится даже к своему другу, никого не любит, ничего не признает, даже своего народа. Это, конечно, возмутительная клевета на молодое поколение. Большая часть молодежи, с которою мне приходилось сталкиваться, бескорыстные, превосходные друзья, сердечные товарищи, готовые отдать всю кровь своего сердца для блага и просвещения народа!

Хотя при дальнейшем разборе романа многие соглашались, что «отцы» являются у Тургенева не в авантаже, обрисованы людьми неразвитыми, дряблыми и безвольными, и даже более умный из них, дядя Аркадия, выставлен совершенным баричем, который все время тратит на уход за своей великолепной особой, тем не менее все-таки присутствующие решили, что Тургенев с большею симпатиею относится в этом романе к старому поколению, чем к молодому, и называли его ренегатом, так как он, по их мнению, из прогрессивного лагеря перешел в реакционный.

В то время как княжна Липа с некоторыми другими принялась составлять протест Тургеневу, который, кажется, совсем не был ему отправлен, началось обычное веселье. На этот раз все так устали к трем часам, когда расходиться считалось еще слишком преждевременным, что затеяли игру в «оракула». Тот, кто исполнял эту роль, садился с завязанными глазами на стул посреди комнаты, и к нему один за другим подходили и клали руку на его голову. При этом кто-нибудь спрашивал его, что будет с особою, рука которой покоится на его голове. Говорить о том, что сердце означенной особы пламенеет безумною страстью, что тот или другой умирает от ее равнодушия, что она выйдет замуж за того-то, казалось в то время слишком личным, а потому даже и в такой игре старались представить общую картину будущего строя общества и указывали на роль, которую будет играть в нем личность, желающая услышать предсказание оракула. Остроумию и фантазии предоставлялся при этом полный простор, но то и другое встречалось не часто.

Завязанные глаза и то, что это было простою забавою, не мешало произносить длинные речи. Один молодой человек, исполнявший роль «оракула», набросал в своей речи картину теперешней деревни с убогими, курными, полуразвалившимися избенками. Ее единственная улица – грязная, топкая лужа с барахтающимися свиньями; по ней проходит жалкий, малорослый скот, перебегают босоногие деревенские ребята-заморыши, двигаются оборванные, с изнуренными лицами крестьяне. Через тридцать лет все преображается. Это уже значительный поселок с несколькими широкими, прекрасно вымощенными улицами, с уютными крестьянскими жилищами, с большими садами, в которых высятся фруктовые деревья, а на клумбах пестреют цветы. Позади деревни тянутся поля, прекрасно обработанные по новейшим способам. Внутренняя обстановка деревенских жилищ, как и их внешность, вполне соответствует требованиям культуры: в каждом домике несколько комнат, простенькая, но чистая мебель, по стенам – портреты великих людей и полки с книгами. Среди деревни три громадные дома – дворцы, но без всяких бесполезных архитектурных украшений, с высокими залами, с огромными окнами, дающими свободный доступ солнцу и воздуху. Одно из этих зданий-дворцов – школа для детей младшего возраста, другое – для детей среднего возраста, третье – университет.

– Да-с, господа, университет, настоящий университет! Через тридцать лет не только в больших и малых городах России, но и в деревнях с значительным населением будут свои университеты. Они будут отличаться от теперешних несравненно лучшим составом профессоров, и лекции в них будут читаться исключительно по вечерам. Все различия между сословиями будут стерты к этому времени: не будет ни господ, ни крестьян, ни бар-паразитов, ничего не делающих, а только услаждающих себя, ни людей, трудящихся до истощения, ни нищих, ни безграмотных. Взрослое население, мужчины и женщины, днем на полевых работах, разумеется, сообразно с силами каждого, а вечером все отправляются в университет на лекции. Не будет сословных перегородок, не будет и резкого различия в одежде: все одеты просто, но чисто и соответственно с временем года. На лицах – ни следа уныния и забитости: все бодры, веселы, оживленны. Среди взрослого населения только одна из женщин отличается от других, и то лишь тем, что на седых ее локонах (я говорю об особе, рука которой покоится на моей голове) красуется венок из чудных роз: трогательный подарок воспитываемых ею детей. Тогда это будет уже стареющая, но, несмотря на это, все еще прелестная матрона: она окружена громадною ватагою веселых, здоровых, краснощеких детишек, с которыми она отправляется к озеру, чтобы приглядеть за малышами во время купанья.

Хотя картина близкого будущего русской деревни была набросана «оракулом» наивно до ребячества, но, судя по горячим аплодисментам, она, очевидно, понравилась присутствующим. Ваховский же с хохотом кричал ему:

– Браво, браво! Вот она прирожденная тяга к эстетике, – говорил он. – Даже такой отрицатель ее, как В., нашел необходимым украсить будущие сады крестьян цветочками, а для матроны не пожалел и венка из чудных роз! Хотя далеко не так скоро, как вы мечтаете, мои молодые друзья, но, несомненно, лет через тридцать произойдут большие перемены на нашей родине. Очень сомневаюсь, что к этому времени вы добьетесь братства и равенства, не рассчитываю я и на деревенские университеты, но надеюсь, что материальное положение народа чрезвычайно улучшится, не сомневаюсь и в том, что к тому времени не будет уже ни одного безграмотного. Добьемся мы, конечно, лет через тридцать и иной формы правления, когда станет легче жить русскому народу, усилится движение во всех сферах общественной деятельности. Эти перемены произойдут прежде всего оттого, что даже люди, не особенно гуманные от природы, поймут наконец, что их личная выгода, их интересы тесно связаны с выгодами и интересами ближних, и все ревностно примутся работать на пользу просвещения народа и для его материального благополучия. И это будет иметь громадное влияние на обновление всех условий нашей жизни! Но даже и в том случае, если бы осуществились все ваши мечты, у человека останется свой собственный уголок в сердце, где он будет прятать свои лучшие сокровища: любовь к природе и красоте. И вы, господа нигилисты, можете отрицать все, что угодно, можете с головой уйти в общественную деятельность, а придет время, и вы, как и все остальные смертные, будете увлекаться, любить, ненавидеть, ревновать…

– Передохните, господин словесник! Передохните! – закричал ему медик Прохоров. – Как врач, прописываю вам по утрам холодные души!..

Ваховский со смехом отвечал, что не последует его предписанию, «ибо до конца своих дней желает сохранить огонь в крови».

Публика начала уговаривать Очковскую исполнить роль «оракула», но она наотрез отказалась. С тою же просьбою обратились к «Смерчу». Он сейчас же уселся на стул со словами:

– Я никогда не ломаюсь, как прочие. (Язвительный намек на Очковскую.)

Когда ему завязали глаза, одна из дам положила ему на голову руку Очковской. Он вздрогнул и начал свою речь прерывающимся от волнения голосом:

– Вам известно, господа, что в настоящее время только что изобретен новый способ выводить цыплят, хотя и из яиц, но без курицы, с помощью нагретого воздуха. Один опытный сельский хозяин говорил мне, что это открытие произведет огромный переворот в сельском хозяйстве, я же полагаю, что это поведет в близком будущем даже к перевороту во всем человечестве. Подумайте сами: если начали выводить цыплят, то со временем, и, по всей вероятности, очень скоро, могут додуматься до того, как чисто механическим путем, но, конечно, с более усовершенствованными и сложными приспособлениями, чем это делается относительно цыплят, начнут увеличивать население. И вот тогда уже все золотушные сентименты относительно страстной любви между полами падут сами собой. Должен сознаться, я с грустью думаю о положении личности, рука которой, если не ошибаюсь, лежит на моей голове. Хотя она будет тогда, увы, уже весьма, весьма престарелою особою, вероятно, без единого зуба и без единого волоса, но, конечно, даже и тогда она все же будет вздыхать о страстной любви, навсегда утраченной и для нее лично, и для всего человечества.

Раздался неудержимый хохот: то один, то другой собирался что-то возразить, но не мог выговорить ни слова от душившего смеха. Общий хохот и фырканье стихали на мгновение, но возобновлялись снова и снова. Эта речь, сказанная серьезно, а под конец даже с каким-то злорадством и угрозою в голосе, предназначалась Очковской, в которую так отчаянно-безнадежно, так безумно влюбился Этот беспощадный отрицатель страстных чувств. Я взглянула на «Смерча», который уже стоял в сторонке, потупившись, с трясущимися руками, с нервно скривившимися губами, – и у меня болезненно сжалось сердце. Я уже на первых вечеринках слышала, что у него чахотка. Затем я не видала его более месяца и заметила, что с тех пор его болезнь сделала большие успехи: он сильно исхудал, щеки провалились, красные пятна покрывали его выдававшиеся скулы. Вероятно, рука об руку с прогрессирующею болезнью каждая капля крови этого несчастного юноши была отравлена ядом неразделенной любви. Месяца через два после этого, когда я уже жила в деревне, сестры писали мне, что «Смерч» простудился, схватил воспаление легких и умер в больнице.

На другой день после вечеринки Вера Корецкая вернулась с урока раньше обыкновенного и заявила, что ей крайне необходимо взять свою книгу у Петровского, носившего кличку «Экзаменатора», и советовала мне прогуляться с нею к нему, уверяя, что в такое время мы не застанем его дома.

Нам отворила дверь девочка лет двенадцати со словами: «Вы, верно, одна из „сестер“, к которым ходит наш Петруша?» Вера подтвердила ее догадку, и к нам в ту же минуту вышли: девочка лет одиннадцати и пожилая женщина в переднике, с засученными рукавами, мать обеих девочек и квартирная хозяйка Петровского. Она, как мы узнали через несколько минут, была женщиною без всяких средств, вдовою бедного чиновника, и сама выполняла обязанности кухарки. Она умоляла нас не только войти в комнату «Петруши», но и напиться с ними чаю. «Все, у кого бывает наш Петруша, нам самые близкие люди», – с чувством говорила она. Вера спросила ее, не родственница ли она Петровского. Оказалось, что она совсем чужая ему, знает его лишь с тех пор, как он сделался ее жильцом, но она любит его, как родного сына, а он, по ее словам, делает для нее гораздо больше, чем делают сыновья для своих родных матерей. При этом она ввела нас в комнату Петровского. Вера с удивлением спросила, как он может жить и заниматься в такой крохотной, полутемной конурке. Хозяйка рассказала нам следующее. Она сдала ему внаймы лучшую, самую большую комнату в своей квартире, в которой он и поселился. Но когда он прожил у них несколько дней и увидал, что обе ее дочери занимались в полутемной комнате, а третья служит спальнею и столовою для всей семьи (квартира состояла всего из трех комнат), он настоял, чтобы она переселила своих дочерей в его комнату, а сам перешел в полутемную на том якобы основании, что; днем его никогда почти не бывает дома, а при искусственном освещении все равно, в какой комнате заниматься. Эту комнатюрку, занимаемую Петровским, хозяйка считала настолько плохою, что не находила даже возможным сдавать ее внаем. Когда Петровский занял ее, она обрадовалась этому и назначила за нее плату наполовину меньше той, которую он условился платить ей за хорошую комнату, но он не согласился на это и продолжает ей платить за эту плохую комнату по условленной цене, как за первую, им нанятую. Но этого мало: младшую дочь хозяйки Петровский приготовил в первый класс женского училища для приходящих, в котором обучалась и старшая ее девочка, до сих пор, почти ежедневно, следит за занятиями ее обеих дочерей, объясняет им все, чего они не понимают, снабжает их книгами для чтения и проверяет, читают ли они их. Хозяйка, когда стала передавать нам о том, как Петровский приходит ей на помощь решительно во всем, – не выдержала и закончила свой рассказ, обливаясь слезами. Она по бедности может лишь очень маленькое жалованье платить дворнику, который вследствие этого небрежно выполняет свои обязанности. И вот, когда необходимо, Петруша нарубит ей дров, даже помои вынесет, решительно ничем не брезгает.

– А когда мне делается совестно, что он работает, как чернорабочий, да еще бесплатно, он меня же еще бранит на чем свет.

Затем хозяйка выдвинула ящик его письменного стола и показала нам объявление, крупно написанное рукою Петровского на целом листе, которое он, когда уходит из дому, прикрепляет на видном месте, чтобы каждый, приходящий к нему, мог его прочесть. Объявление гласило: «Папиросы в столе, чай, сахар и булки в комоде, неимущие могут всем пользоваться беспрепятственно». И пользуются так, – говорила хозяйка, – что ему, бедненькому, часто самому не остается для другого дня. Вот потому-то она, по уходе его, когда знает, как теперь, что у него припасов осталось немного, а до получки денег еще далеко, потихоньку от него и прячет в стол его объявление.

Этот рассказ просто поразил меня. Я и представить себе не могла, что «Экзаменатор», бесцеремонно навязывающий свои знания, столь дерзко высказывающий в глаза всем нелестные мнения, эта бочка, точно порохом набитая идеями и фразами, которые он разбрасывал, не обращая внимания на то, как это подчас дико, комично и неприятно для Других, мог быть такою прекрасною личностью. Но мне скоро пришлось убедиться в том же и относительно многих других молодых людей обоего пола: несмотря на то что они, как и Петровский, выражали свои мысли и взгляды весьма фразисто, они, как и он, оказывались альтруистами, людьми, у которых слово не расходится с делом. Может быть, молодежь того времени потому так и склонна была к высокопарным выражениям, что с фразами из гражданского] и общественного лексикона многие тогда только что познакомились. Как бы то ни было, но я на деле нередко убеждалась в том, что для многих высказываемое торжественно и искусственно было не голыми догматами катехизиса шестидесятых годов, а жизненными идеалами, всосавшимися в плоть и кровь, овладевшими их сердцами и всеми помыслами.

 

Глава XIX