Как дед внука зубы чистить учил

  ОДНАЖДЫ В СССР

 

 

– Подойди ко мне, внучок! Слышал я, ты зубы свои не любишь, ну и правильно! Будешь как я. – Дед открывает рот… Внук закрывает глаза…

Дед продолжает:

– Страшно, внучок? А я, между прочим, в отличие от тебя, зубы свои любил, но вот закавыка – любить их было нечем. Это сейчас в магазинах паст зубных великое множество – начни считать, на какой-нибудь трёхзначной цифре споткнёшься обязательно…

 А в моё время зубная паста страшным дефицитом была. А дефицит, внучок — это очень плохо, правда, не всегда и не для всех!

Скажем, маме твоей при дефиците в ноги бы кланялись, ещё бы, кто она у нас? – продавец колготок, тогда это звучало примерно, как английская королева…

Кстати, и для здоровья дефицит полезен. Помнится, когда с прилавков спички исчезли, мы с бабушкой твоей курить бросили, папку твоего родили, а бритвенных принадлежностей не стало, ну там лезвий, помазков – тебе это без надобности пока, – я бороду отрастил, видишь, какая она у меня густая и окладистая.

Люди уважать стали…

Но зубы – дело другое. Без них многое чего в жизни сделать нельзя, улыбка опять-таки…

Хотя, признаюсь тебе, когда зубная паста из магазинов исчезла, я не сильно расстроился, знал, что в старину зубы мелом чистили, а мы с бабушкой твоей как раз потолки белили – мела завались было…

Только кто мог знать, что мел этот с клеем был, чтобы к потолку приставал лучше. Короче, склеились зубы мои между собой намертво, ни водички попить, ни слюной поделиться. Два дня так жил…

А на третий день побелка наша с потолка на бабушку твою возьми да свались, а та в новом платье – только что из магазина. Представляешь

Что тут началось… лучше тебе не знать, короче, зубы мои сами собой расклеились.

Вот какие времена были, внучок!

Помнится, однажды пшеничной мукой зубы почистил, исключительно гигиены ради – так неделю потом блинами отплёвывался…

Про мыло и вспоминать не хочу – эффект был моментальный, но неприятный…

Наконец, сам пасту изготовил, только рецепта у меня не спрашивай – всё равно не скажу, потому как люблю тебя, неслуха этакого, и долгой жизни тебе желаю!

Изготовить-то изготовил, а добровольцев нет…

От собственной кандидатуры я отказался сразу же – не устраивала она меня… 

Чёрт ведь его знает, чего я такого сотворил…

 С бабушкой твоей переговоры сразу не заладились. Она к маме своей сбежала, представляешь, и возвратилась, лишь когда эксперименты мои закончились.

 А в ту пору у нас в доме собака жила, Бобиком звали.

Намазал я снадобьем своим сахарную косточку, от души так намазал, и дал пожевать дворняге…

 И ничего – выжил пёсик! Но пропал…

Последний раз его на крышах загородных видели. Врут, наверное, не котяра же он...

Короче, для совершения подвига никого, кроме меня самого, рядом не оказалось...

Выпил два стакана минеральной водички, огурчиком свеженьким хрустнул и приступил к испытаниям.

Намазал снадобьем своим верхний ряд зубов – не стало верхнего ряда, намазал нижний ряд – не стало нижнего. И что самое удивительное – ни крови тебе, не боли.

А потом, внучок, бабушка твоя вернулась.

Посмотрела на меня, руками всплеснула, сняла с себя серёжки золотые, и пошли мы с ней к стоматологу…

Так что не хочешь зубы любить – не надо!

Будем вместе дёснами шмякать…

 

 

 

 

 СПЕЦИАЛИСТ, ИЛИ ОДНАЖДЫ В ОДИННАДЦАТЬ ВЕЧЕРА…           

 

– Проходи, дорогой! Принёс? Молодец!.. Да не трясись ты, я и не из такой гадости спирт делал!

Специалист я, понимаешь?

 Иду как-то по скверу, гляжу, рожа знакомая… Говорю, кирюха, приветик, а он молчит. Представляешь?..

 Ого, колбасит-то тебя как, давай ботинок снимай. Снял. Кидай в ведро… Молодец! – Если только шнурки растворятся, так пить будем, если весь – разбавлять придётся. Чего-чего? – Дуй за водой, говорю…

Представляешь, иду по скверу, гляжу, рожа знакомая. Говорю, кирюха, приветик, а он молчит. Обхожу справа – молчит, слева – молчит… а баба у тебя есть? Ну такое огромное с тряпкой и рычит…

Иду по скверу, представляешь, гляжу, рожа знакомая. Говорю, кирюха, приветик, а он молчит. Обхожу справа – молчит, слева – молчит… Захожу сзади и хлобысть по затылку… а это статуя, блин! Больно…

Ну, куда улёгся? Завалился куда, спрашиваю? – проход здесь, люди опять-таки…

Спирт я им делаю…

Иду по скверу…

 

       МОНОЛОГ ПОД ЗАНАВЕС.

       ОДНАЖДЫ В СССР

 

 

Кстати, о пороках…

К кому-то они сами липнут, да так, что миром отскребай – не отскребёшь!..

А ко мне хотя бы малюсенький порок прилип или напёрсточный грешок присосался!

Помню, ещё в школе: кто на уроках в картишки режется, кто девчонок за косы таскает, а мне не интересно всё это. Даже учительница моя, Елизавета Петровна, удивлялась:

«Ты, – говорит, – Ивашкин, – это я Ивашкин, – ты», – говорит, – Ивашкин, как не от мира сего. Неужели тебе никогда не хотелось мне мышь дохлую в сумочку подбросить или кнопку в обивке стула спрятать?

– Не хотелось, – признавался я.

– Странно, – недоумевала Елизавета Петровна, пожимая плечами, хотя она была женщиной исключительной доброты и душевности.

Кстати, о женщинах!

Странный они народ. Вот, к примеру, была у меня одна – Галей звать.

Так у неё неделя со вторника начиналась.

Два месяца я с ней встречался. Предложение сделал. Как полагается, по всей форме: рука на сердце, колено – на асфальте…

Галя моя, понятное дело, головой закивала, со стариками своими познакомила. Папаша у неё – забавный такой мужичок, всё «вот тебе раз!» любил повторять – достал из буфета графинчик.

– Ну что, Валера, – это я Валера. «Ну что», – говорит, – Валера, обмоем это дело, перетолкуем.

Я говорю:

– А что! Перетолковать можно. Только графинчик не надо. Не пью я…

Он посмотрел на меня исподлобья и спросил почти шёпотом:

– А ты случаем того, от алкоголя не лечился?

«Не лечился», – говорю, – потому как непьющий и некурящий…

Галочка моя как услышала это, так сразу в рёв кинулась:

– Папочка, да он, по всему видать, ненормальный! А я-то, дура, всё удивляюсь – чего это он меня в койку затащить не пытается… а вдруг ему и жениться нельзя?! А вдруг от него дети дефективными будут?! Не пойду за него замуж, и всё тут!..

Так мы с ней и расстались.

 

Потом была у меня Катя… Катенька…

Но с ней дальше зашло – три года вместе прожили. Детишек, правда, не было, но тут я не виноват. Катя сразу объявила:

– Или мы вдвоём, или я одна… Третий лишний!

Прожили мы с ней, значит, незабываемые эти три года. Хорошо ли плохо – неважно, не об том речь сейчас…

Но однажды… Прихожу домой. Как обычно, букетик цветов ей подаю.

А она!.. Цветы мои в мусорное ведро бросила и пошла, и пошла голосить:

– Да что это мне за наказание такое! Все бабы как бабы! Мужей своих гоняют. Вениками по их пьяным мордасам хлещут… а у меня… а у меня – мужик каждый день цветы приносит. Кому сказать – на смех поднимут… Уйду я от тебя… И ушла. К Пашке Пономарёву ушла!

Так он её через три дня с балкона выбросил. Благо, второй этаж был.

И что вы думаете? В милицию пошла? В прокуратуру? Как бы не так! В магазин пошла… Винцо… сальцо…

Короче, помирились они…

А мне куда деться?

От нечего делать в институт поступил. Закончил с отличием, механиком работать стал.

Работа, я вам прямо скажу… Не соскучишься… Слесари: один в загуле, другой в прогуле, третий – на больничном сидит. Только и слышу: Ивашкин, сюды… Ивашкин, туды… За четверых пашу. КПД – ноль!

Вызывает меня однажды начальник в кабинет свой. А там в табачном дыму дву… да что дву, пятиэтажный мат плавает…

Захожу и слышу:

– Слабак ты, Ивашкин, для своей должности. Давай расставаться по-хорошему.

Тут я не выдержал и как рявкнул:

– Да идите вы!..

От неожиданности начальник мой чуть язык не проглотил. А зам по оборудованию, Иван Иванович, осторожненько так сзади подкрался и говорит:

– Ну-ну, голубчик, продолжайте, куда же нам следует идти?

И сказал я... Никогда раньше не говорил, а тут сорвалось… Да так быстро, что и сам испугаться не успел.

Но все заулыбались, обрадовались. А зам по оборудованию целоваться полез:

– Молодец, – говорит, – Ивашкин! Наконец-то человеком становишься. На, закури, Ивашкин!..

Ну, думаю, была не была… Затянулся пару раз, в голове поплыло и… что было дальше – не помню.

Но жизнь моя с той поры изменилась до неузнаваемости.

 

 

 

          МИНУТА СЛАВЫ

     В СКАЗОЧНОМ ГАЗОВОМ   КОРОЛЕВСТВЕ

Пьеса для пикника

 

Действующие лица:

Граф.

Фрейлина.

I-я претендентка на конкурс «Минута славы».

II-я претендентка на конкурс «Минута славы».

III-я претендентка на конкурс «Минута славы».

Генка.

Виртуальные роли – голос.

Пролог

 

Голос. В одном самом, что ни на есть, сказочном Газовом королевстве жил-был граф…

Однажды графу позвонил король

Действие I

 

Пень, имитирующий рабочий стол. Граф. На пне телефон. Граф в кресле (пеньке меньших размеров), читает. Звонок. Граф снимает трубку.

 –Алло! (подносит руку ко лбу, вытирает пот). Слушаю, ваше величество. Будет исполнено, ваше величество. Так точно, ваше величество! Граф кладёт трубку на аппарат, звонит в колокольчик. Появляется фрейлина.

Фрейлина. Вызывали, ваша светлость?

Граф. Приказ Короля. На «Минуту славы» срочно требуется одна конкурсантка. Но без кастинга нельзя – недемократично. На всё про всё у тебя 10 минут.

Действие II

 

Фрейлина (поднимает телефонную трубку и нажимает на кнопку). Алло, Соня! Про «Минуту славы» слыхала? Отлично… Приказ короля. Хватай Машу с Галкой и срочно на кастинг в кабинет шефа… никакого макияжа… бегом…

Действие III

 

Друг за дружкой появляются Соня, Маша, Галка.

Галка за руку тащит за собой Генку. Генка упирается…

Генка.  Галчонок, ну не надо, ну прошу…

Галка. Надо, Гена, надо…

Фрейлина (тычет пальцем в Генку). А это что за фрукт?

Галка. Это Гена, жених мой. Ни на минуту одного оставить нельзя, уведут… вот, и приходится …

Фрейлина ( м ашет рукой).Ладно!.. Я позвала вас…

Граф (поднимается с кресла (с пенька), отстраняет фрейлину). Я сам скажу (о бращается к девушкам). Что такое кастинг, знаете? Короче, я его открываю, Соня подойди ближе.

 Соня делает два шага по направлению к графу.

Граф. Вот тебе, Сонечка, первый вопрос: сколько времени без бытового газа выдержат крестьянин и его многочисленное семейство?

Минутная пауза...

Соня (с мотрит в потолок (в небо), крутит глазами, встречается взглядом с графом). Крестьянин из Баварии – одни сутки, из Ивановки ­– сколько надо…

Граф. Смотри-ка, правильно… а теперь второе задание – номер! Что представишь королевскому жюри?

Соня. Танец.

Граф. Хорошо! (щёлкает пальцами, включается музыка). Соня, танцует, кружась, приближается к графу:

Соня. Разрешите пригласить Вас, ваша светлость.

Граф неуклюже поднимается, делает несколько движений, спотыкается и наступает Соне на ногу. Соня морщится. Музыка останавливается.

Граф.  Двойка. Конкурсантка должна иметь терпение и крепкие нервы…

У Сони на глазах появляются слёзы.

Граф. Ну не плачь, не плачь… вот тебе последний шанс. Скажи мне слово заветное, на котором графство наше держится, и кто знает, может, победишь ещё…

Соня теребит волосы и пожимает плечами.

Граф. Я правильно понял, не знаешь?

Соня. Не знаю, ваша светлость.

Граф.  Жаль…

Граф возвращается в кресло (пенёк), кладёт ногу на ногу…

     

Действие IV

 

Граф (обращаясь к Галке). Прошу…

Галка выдвигается вперёд, ни на минуту, не отпуская от себя Генку.

Граф. Вопрос на засыпку: в одной квартире газовая плита оказалась подключена к батарее отопления. Почему?

Галка смотрит на Генку, жестикулирует губами. Генка наклоняется к ней, шепчет на ухо.

Галка. А потому, ваша светлость, что хозяева квартиры решили сэкономить на чаевых для слесаря. Тот обиделся, ну и почудил немного…

Граф. Верно. А теперь основной номер. Чем порадуешь нас?

Галка.  Песней, но только за меня Генка споёт, можно?

Граф (машет рукой ). Валяй…

Фрейлина подаёт Генке гитару. Генка настраивает её и поёт куплеты…

Граф (Генке). Неплохо, неплохо…

Генка. Спасибо, ваша светлость!

Граф (Галке). А теперь скажи мне, красавица, слово заветное, на чём наше графство стоит и всегда стоять будет?

Галка смотрит на Генку. Тот опускает глаза.

Галка (графу). Мы… то есть я… не знаю…

Граф.  Жаль.

Галка с Генкой присоединяются к Соне.

 

Действие V

 

Граф (подзывает Машу). А теперь ты, Машенька! Назови-ка мне, не торопись только, имя форварда футбольной команды «Зенит», благодаря которому, однажды, та стала чемпионом России, причём досрочно?

Маша (не задумываясь). Газпром!

Граф. Верно! А теперь основное номер. Давай, производи впечатление!

Маша.  У меня стихотворение.

Граф. Стихотворение… с удовольствием послушаю.

Маша (опускает глаза, смотрит в пол (в землю) и читает по.

 слогам). А у нас повсюду газ…

Граф. Браво, брависсимо (с тучит в ладоши, смеётся). Молодчина и ещё раз – молодчина! Не в бровь, а в глаз, и что особенно похвально – слово заветное знаешь и назвала его сразу, не то что некоторые! Ну, какое это слово? Повтори, Машенька!

Маша. Газ!

 Граф.  Умница! Газ… Газ – это наше всё! Прошлое, настоящее, будущее…

  Действие VI

 

Граф. Прошу построиться, будем подводить итоги…

Конкурсантки, Генка и фрейлина строятся и внимают графу.

Граф. Победила Маша! Ура!

Все ( хором троекратно ). Ура! Ура! Ура!

 

    Действие VII

 

Граф. Машенька подойди ко мне.

Маша делает два шага… 

Граф (вручая грамоту и целуя в щёку). Поздравляю тебя, Машенька, ты победила! И тебе предоставляется исключительная возможность раскрыть свой талант на «Минуте славы».

А теперь – изюминка, то бишь, главное! – В этом году «Минута славы» будет проходить по адресу: улица Газовых фонарей, дом 48. Задача: произвести во всех подъездах этого дома внеплановую проверку газового оборудования, а это двести квартир. Непростая, но почётная миссия. Вперёд!.. Время пошло….

Маша уходит.

Граф. Всем остальным – на пикник… Шашлыки готовы…

 

 

НЕЛЬЗЯ УМИРАТЬ В ВОСЕМНАДЦАТЬ ЛЕТ   ПОВЕСТЬ

 

                                          

 

                                                                                                                 Нас ненависть в плен захватила сейчас,

                                         Но не злоба нас будет из плена вести…

                                   В. Высоцкий, «Песня о ненависти»

 

Профессиональный канатоходец Виктор Львович Оболенский из всех явлений при­роды больше всего любил грозу. При пер­вых признаках её появления садился у рас­крытого окна на свой любимый, пережив­ший не одно поколение венский стул, сни­мал тёмные очки и замирал в ожидании дождя. Виктор Львович был слеп от рож­дения.

Надю в такие минуты мучила ревность. Чтобы прогнать её, она забиралась на ди­ван, подгибала под себя ноги и любовалась мужем. Оболенский был высок, статен, кра­сив, обладал недюжинным умом и невероят­ной силой воли.

В десять лет Виктор Львович, тогда еще просто Витька, впервые прошёл по канату. Тридцатидвухмиллиметровый стальной трос был натянут на уровне Витькиной гру­ди между двумя могучими соснами. Две­надцать с половиной метров нужно было преодолеть мальчику, чтобы стать мужчи­ной, но Витька тогда ещё не знал этого. Он просто поднялся на сооруженную забот­ливыми отцовскими руками площадку и сделал первый шаг. Девчонки завизжали, пацаны притихли, взрослые стали отгова­ривать.

«Я пятками вижу», – сказал будущий канатоходец. Это была его первая в жизни победа.

 

* * *

Вопреки расхожему мнению, что каска­дёры долго не живут, отец Виктора – ле­гендарный Лев Владимирович Оболенский прожил долгую и красивую жизнь. Единст­венное, что ему долго не удавалось, так это создать семью. Работа у меня такая, обманывал он себя, прыгая в неизвестность с крыши многоэтажного дома или направляя в про­пасть пылающий автомобиль. Женщины ему не верили, однако иллюзий не строили. Так было всегда.

С Катей, двоюродной сестрой режиссёра фильма, в съёмках которого каскадёр при­нимал участие, Лев Владимирович познакомился на собственном пятидесятилетии. Несмотря на разницу в возрасте, Катя бы­ла моложе на двенадцать лет, они сразу почувствовали, что созданы друг для друга. И была свадьба!..

Через месяц Катя поняла, что беременна, и поделилась своим открытием с мужем. Это была первая настоящая радость в семье Оболенских. Разве могли они знать, что судьбе будет угодно, чтобы даты рожде­ния сына и смерти матери совпали с точ­ностью до минуты.

Кати не стало. А появившийся на свет мальчик был обречён никогда не видеть его. Он родился слепым. Вот тут-то и потребова­лось от каскадёра всё его мужество.

Оболенский выстоял, заставил себя не пасть духом, воспитал сына и научил его всему, чем владел и что умел сам.

Старый каскадёр умер в восьмидесятилет­нем возрасте, успев женить сына и понян­чить внучку, чудную белокурую девчуш­ку Алёнку.

 

* * *

 

Сверкнула молния, и вслед за раскатом грома на землю обрушился ливень. Круп­ные капли, ударяясь об асфальт, объединя­лись между собой, превращаясь в ручейки и лужи. Всего этого Виктор Львович не ви­дел. Он вдыхал пряный, пропитанный гро­зой июньский воздух. Глаза его были ши­роко открыты, челюсти сжаты, на лбу образовались морщины.                           Вновь ударила молния. Виктор Львович почувствовал её обжигающее дыхание. «Как прекрасен свет!» – пронеслось в подсознании, и тут он увидел звёзды. Это было невероятно.

«Звёзд в грозу не бывает», – машиналь­но подумал Оболенский и закрыл глаза. Звёзды пропали. Сделав над собой усилие, он приподнял веки и снова увидел звёзды.

– Надя! – позвал он, – Надюша!

– Что случилось, Витя? – женщина по­дошла к мужу и обняла его за плечи.

– Я вижу звёзды, Надя!            

– Этого не может быть!

– Но я вижу. О Боже! – Виктор Льво­вич схватился за голову. Прямо перед собой он увидел Алёнку, которая ровно год назад вышла из дома и не вернулась.

С какой звезды спустилась девушка, он не заметил, да и со звезды ли...

Её силуэт появился неожиданно и с каж­дой секундой становился отчётливей, при­обретая объём и форму. Наконец Алёнка опустилась так низко, что казалось, протя­ни руку и дотронешься до её лёгкого, почти невесомого платья.

– Алёнка?! – прошептал Виктор Львович.

– Да! Это я, папа! Я пришла попрощать­ся.

– Где ты, Алёнка?

– Меня убили. Ровно год назад. Отомсти за меня, папа! Нельзя умирать в восемнад­цать лет...

Видение исчезло.                         

«Я только что видел дочку, Надя», – сказал Виктор Львович, повернув к жене голову. – Нашу Алёнку!

 И тут до него стало доходить: он видит. Будто из ту­мана к нему выплывала комната, точно та­кая, какой он её и представлял.

– Я вижу, Надя!

Виктор Львович за­метался по квартире.

 – Вот кровать, она заправлена шёлко­вым покрывалом. На нём изображены че­тыре белых лебедя, а вот здесь, – Виктор Львович ударил ладонью по покрывалу, – а вот здесь заштопано тёмно-синими нитками.

– Да, голубых у меня тогда под рукой не оказалось, – как в бреду отозвалась Надя.

– Вот телевизор, на правой стенке цара­пина. На телевизоре – ваза.

– Вообще-то, да.

– В вазе цветы, по-моему, калы, белые такие.

– Нет! Цветов нет.                                  

– Как же нет? Я же их вижу, – Виктор Львович взял вазу в руки. – В самом деле – нет. Но что это такое? Я держу вазу в руках, но вижу, что она продолжает находиться на телевизоре, и в ней эти проклятые цветы!..

– Успокойся, милый! Ты просто переуто­мился. После исчезновения Алёнки я не держу в доме цветов.

– Да, я знаю, прости! Ты хочешь ска­зать... – Виктор Львович сам испугался своих мыслей.

– Может, коньяку, Витя? – спросила Надя.

 Оболенский обернулся к жене и вдруг неожиданно засмеялся.

– Знаешь, Наденька, я сейчас вспомнил сказку про шапку-невидимку.

– При чём тут шапка? – Надя не на шутку испугалась.

– Невидимка, – повторил Виктор Льво­вич. – Понимаешь, у меня такое ощуще­ние, что на нас с тобой надето по такой шапке. Чушь, конечно! Но дело в том, что я вижу нашу комнату, вижу кровать, теле­визор, вижу вазу с несуществующими цве­тами, различаю цвета и понимаю буквы, но я не вижу ни тебя, ни себя. Странно, ты не находишь? Ладно, принеси выпить, только водки.

Надя сходила на кухню, принесла бутыл­ку, стопку, бутерброд. Он молча вы­пил.

– Так, – медленно произнёс Виктор Львович, – у нас есть в доме отрывной календарь?

– Есть, я же тебе говорила. Он у нас всегда был, и у мамы моей был.

– Знаю, потому и спрашиваю, надеюсь, ты листки с него регулярно отрываешь?

– Конечно. А почему ты спрашиваешь?

– Пойдём, – Оболенский уверенно на­правился к коридору. Включил свет. – Вот он. Я вижу его. И лампочку вижу, и выключатель, а теперь попробую прочи­тать, что на нём написано, а ты проверяй. 25 июня, правильно?

– Да.   

– Вторник?

– Нет, среда.

– Я так и думал. А год какой?

– 1997-й.

– А я читаю – 1996-й. Ты понимаешь, в чём дело?

– Нет.

– Попробую объяснить, если, конечно, я не рехнулся. Кстати, сколько сейчас време­ни?

– Ровно шесть вечера.

– Хорошо! У нас в запасе 15 минут, ты только не волнуйся, – Виктор Львович об­нял жену, она прижалась к нему и запла­кала.

– То, что ты сейчас услышишь, Надя, похоже на бред, но поверь, я в здравом уме. Ты мне веришь?

– А когда я в тебе сомневалась?!

– Вот и умница. Я не знаю, как объяс­нить это явление, но дело в том, что я дей­ствительно вижу, но не сегодняшний день, а то, что происходило ровно год назад. С тобой, со мной, с Алёнкой. 

Надя опять заплакала.

– Ну вот, а говоришь, что веришь мне. Прекрати плакать, у нас не так много вре­мени. Если то, о чём я думаю, имеет место, то ровно через десять минут должна появиться Алёнка. Я это помню точно. Она обещала прийти ровно в шесть, а пришла пятнадцать минут седьмого. Я ей сказал, чтопункту­альность красит человека, а не наоборот, а она поцеловала меня в щёку. Вот сюда. – Глаза канатоходца увлажнились, но он быстро взял себя в руки. – А сейчас, Надя, пойдём на кухню и встанем у окна. Только прошу, стой тихо и во всём меня слушайся. Сама-то ты ничего не увидишь, но я буду обо всём подробно рассказывать. Кстати, приготовь права и ключи от машины, возможно, они понадо­бятся.

– А если не понадобятся?

– Тогда я признаюсь, что действительно переутомился, и пойду спать. Но нет! Я, кажется, прав.

– Что случилось?

– Ничего. Просто я увидел самого себя. Сижу за столом и точу нож. Знаешь, а я ведь раньше себя никогда не видел, даже в зеркале. А вот и ты, возишься с блинами. Слушай, а ты у меня настоящая красавица!

«Да, год назад у меня ещё не было седых волос», – подумала Надя, а вслух сказала:

– Я рада, что тебе понравилась.

– А вот и Алёнка! Улыбается как ни в чём не бывало, чмокает меня в щёку, под­ходит к тебе, берёт из тарелки блин, ты де­лаешь вид, что сердишься.

– Боже мой! – побледнев, воскликнула Надя. – А ведь я действительно тогда шлёпнула её по рукам, значит...

– Вот, – перебивает Виктор Львович, – она с блином во рту пытается сделать ре­веранс, потом моет руки, и мы садимся пить чай. Разговора не слышно, всё происходит как в немом кино.

Комментировать дальше не имело смыс­ла. Оба они до малейшей детали помнили последний проведённый с дочерью вечер. Надя прижалась к груди мужа и заплакала. Казалось, ещё чуть-чуть, и она не выдержит, сорвётся в истерику.

– Прекрати реветь! – су­рово сказал Виктор Львович. – Иначе мы никогда не узнаем, что случилось с Алёнкой. Иди заводи машину и жди меня, она уже прощается с нами.                       

Путь оказался недолгим. Алёнка торопи­лась: шла быстрым шагом, почти бежала. Через два квартала свернула и направилась в сторону парка. Возле входа остановилась, села на близстоящую скамейку и открыла сумочку.

– А я и не знал, что она курит, – впол­голоса сказал Виктор Львович.

– А я знала, – так же тихо сказала На­дя. – Тебе не говорила, не хотела расстра­ивать. – Только теперь она окончательно поняла: что то, что с ними сейчас происхо­дит, не является бредом, плодом больного воображения… Лицо её посуровело, слё­зы высохли.

– Подъехала «скорая», точнее машина реанимации, «3708», буквы не разобрать, залеплены грязью, – прервал молчание Оболенский.

– Так это же Лёшкина машина, он ещё говорил, что у него водителя сокра­тили, так он теперь и жнец, и кузнец, и на трубе игрец – водитель и врач в одном ли­це, – поразилась Надя.

– Боюсь, что ты права. А вот и он сам! Выходит, из машины. Точно, Бедров. Алёнка много раз описывала его внешность, так что я не могу его не узнать. Они обнимаются, Алёнка целует его в гу­бы. О Боже! Что он делает? У него в руке шприц. Мерзавец! Он ставит ей укол прямо через платье. У Алёнки от удивления рас­ширяются зрачки, она падает ему на руки. Он несёт её к машине, открывается задняя дверца… А это ещё кто такой? Маленького роста, пухленький, как колобок, на правой щеке родинка...

– Лысый и нос пуговкой?

– Да. А ты откуда знаешь?           

– Так это же Оливьер Владленович!  

– Оливьер Владленович? – переспросил Виктор Львович.

– Ну да. Солнцев, главный врач нашей больницы, крупнейший по бо­лезням сердца. Ой, Витенька! Мне страшно. Я с ним в одной школе училась, только он тремя классами старше. Он тогда еще Се­мёновым был, а Солнцевым он потом стал, когда его в толстых журналах печатать стали. Началось с придуманного им самим псевдонима, а закончилось изменением в паспорте. Он, тогда как разза мной ухажи­вать пытался, замуж звал. Только он мне всегда противен был, скользкий такой, вы­сокомерный... а потом я тебя повстречала.

– Да, дела... – задумчиво произнёс Вик­тор Львович. – Земля и в самом деле кру­глая!.. Но мы, кажется, отвлеклись, а они между тем отъезжают. Надя, давай заводи мотор, следуем за ними. Едем пока прямо.

 

 

* * *

 

«Скорая» кружила по городу. Несколько раз останавливалась. Бедров оставлял ма­шину и с чемоданчиком входил в подъезды домов. Два раза Виктор Львович следовал за ним, потом, сплюнув, сказал:

– Подлец! Делает себе алиби. Работает строго по командам диспетчера скорой помощи, все адреса сходятся, потому он и не вызвал ни у кого подозрения.

– Но что там Солнцев делает с Алёнкой? – спрашивает Надя.

– Если бы знать. – Оболенский приза­думался. – Ровно в 24 часа Бедров пере­даст машину сменщику, осталось не так много времени...

Точно подслушав его слова, Бедров включил зажигание, и «скорая», вы­ехав за город, свернула на лесную дорогу. Проехав с полкилометра, остано­вилась. Бедров с Солнцевым вышли из ма­шины и стали копать яму.

«Роют могилу», – догадался Виктор Льво­вич, а вслух сказал:

– Крепись, мать! Сейчас будут закапы­вать нашу дочь.

Сказать-то сказал, а сам сорвался. Выско­чил из машины и заметался по поляне, словно раненый зверь, безуспешно рассе­кая кулаками воздух.

И видел лес, как упал этот сильный человек на траву, как царапал и грыз ни в чём не повинную землю.

И слышал лес, нет, не крик, а вопль: то душа человечья жаждала мщения!

Подошла Надя и совсем тихо спросила:

– Они здесь её закопали? Значит, теперь мы знаем, где могилка нашей доченьки.

     

– Принеси из машины лопату, – вместо ответа сказал Оболенский.

– Ты хочешь...

– Неси быстрее, я сказал!

 Надя при­несла инструмент.

«Ну, вот», – сказал он, окопав могилку со всех сторон. – Я больше ничего не ви­жу…

* * *

 

И наступил новый день.

Бедров припарковал новенькую, ещё пах­нущую заводской краской «девятку» и вышел из машины. С трепетом погладил ка­пот автомобиля, поправил галстук и вошёл в подъезд. Одет он был в модный сво­бодного покроя пиджак, джинсы, на ногах лакиро­ванные ботинки. Открыв двери своей однокомнатной квартиры и включив свет в прихожей, молодой человек первым делом подошёл к зеркалу. Осмот­рев себя с ног до головы, остался доволен и, сладко потягиваясь, сказал вслух:

– Что бы там ни говорили, а жизнь пре­красна!

– Безусловно, – услышал он мужской голос, – но для тебя это уже пройдённый этап.

Щёлкнул выключатель, и комната озарилась ярким светом. Мурашки пробе­жали по спине Алексея.

Посредине комна­ты за письменным столом, который ещё ут­ром стоял у окна, он увидел мощный торс Оболенского. На самом столе, впереди тор­са, удобно расположились огромные кулаки в чёрных перчатках, между ними на месте телефона с автоматическим определителем номера находился ручной пулемёт, единст­венный глаз которого смотрел холодно и равнодушно. Бедров машинально сделал шаг назад.

– Стоять, мразь! – услышал он жен­ский голос, принадлежащий Надежде Алек­сеевне Оболенской – жене Виктора Льво­вича.

– Стоять, мразь, я сказала! – повтори­ла она, направляя на Алексея автомат Ка­лашникова.

– Что вам надо? Я буду жаловаться! – пролепетал хозяин дома.

– Жаловаться?! Некому, голубчик, да и поздно! – сказал Оболенский, вставая из-за стола. Точный удар в солнечное сплете­ние помог Бедрову оценить произнесённые слова и принять соответствующую позу.

– Обойдёмся без поклонов, – съязвил Виктор Львович, лёгким ударом под подбородок возвращая Алексея в вертикальное положение. Тем временем Надя откупорила водочную бутылку и ткнула горлышком в ровный ряд белых зубов, которыми так гордился несостоявшийся жених её дочери.

– Пей, иуда! Разговор у нас будет дол­гим.

Превозмогая боль, Бедров глотал вод­ку до тех пор, пока она не попросилась обратно. Надя брезгливо отдёрнула руку и плюнула ему в лицо:

– Вот тебе на закуску! А теперь разде­вайся, – приказала она и по слогам доба­вила: – До-го-ла.

Бутылка упала на лакированные ботинки, рыгнула на них и, удовлетворённая, с чувст­вом выполненного долга, покатилась по па­ласу.

У Бедрова дрожали руки, молния на шта­нах не слушалась, не хотела расстёгиваться.

– Может, помочь? – спросила Надя. – Только смотри, я ненароком могу оставить тебя без мужских достоинств, впрочем, они тебе всё равно больше не пригодятся.

– Вы меня убьёте? – промямлил несча­стный.

– Тут ты не прав! – философски заме­тил Виктор Львович. – Убивают врагов, а преступников казнят.

– За что?! Что я вам сделал? – заво­пил приговорённый. Совершенно голый, с посиневшими ногами и размазанными по щекам соплями, он стоял перед своими судьями, причитал и дрожал, не то от холода, не то от страха.

– А теперь вспомни 25 июня 1996 го­да. – Виктор Львович старался говорить спокойно, отчётливо выговаривая каждое слово.

– Я... Я не убивал Алёнку, – выдавил из себя Бедров, не замечая, что проговорил­ся. А когда понял, было уже поздно.

Раньше его никогда не били, тем более так долго и так больно. Баловень судьбы, он всегда унижал других, никогда не за­думываясь над тем, плохо, хорошо ли поступает. Для этого он слишком любил себя. Сейчас же пришёл его черёд получать удары, и это справедливо. А раз справедли­во, значит правильно!

«Дурак ты, Бедров», – сказал Виктор Львович, когда первый раунд экзекуции подошёл к концу. И, выдержав паузу, доба­вил: – Оливьер Владленович умнее тебя. Ему наши аргументы, – Оболенский постучал костяшками пальцев по пулемёту, – пока­зались достаточно убедительными, чтобы рассказать правду. Он сразу признался, что ты уговорил его сделать аборт беременной от тебя женщине, за деньги разумеется, но так, чтобы она об этом не знала. Он согла­сился, вы обговорили детали, разработали план. Операция прошла успешно, но тебя это не устраивало. Ты остановил машину в ле­су, прошёл в салон, наклонился над женщи­ной и ножом нанес ей удар в сердце.

– Но! – взмолился Алексей.              

– Никаких «но», – перебил Виктор Львович. – Вина твоя доказана, приговор объявлен. Надя, приступай к исполнению.

Бедров встал на колени:

– Но я не уби­вал Алёнку, клянусь вам! Она не была бе­ременной, мы с ней только целовались, – скороговоркой выпалил он. Надя носком туфли ударила его в грудь. Бедров оп­рокинулся на спину и тотчас почувствовал, как холодный ствол автомата упёрся ему в горло.

И тут он увидел муху. Бедняжка угодила в паутину, запуталась в ней, безуспешно пытаясь вырваться, а невероятно больших размеров паук, в предвкушении вкусного обеда, злорадно ухмылялся. Бедрову пока­залось, что насекомое насмехается над ним, и ему стало по-настоящему страшно.

– Никаких «но», – повторил Оболен­ский, – впрочем, мы готовы выслушать твою версию, у тебя есть полминуты.

– Это всё Солнцев! Оливьер Владлено­вич. Он заставил меня, он... Он страшный человек, у него была больная, её привел какой-то грузин, клянусь, я не знаю его имени. Но больную звали Ниной. У неё был неизлечимый порок сердца. Короче, Оливь­ер Владленович решил сделать ей пересад­ку и.… и использовал вашу дочь в качестве донора, я не мог отказать ему, не убивайте меня! Он обещал мне деньги на машину, хотите, заберите её! Только не убивайте!

Надя нажала на курок, однако выстрела не последовало. Она отбросила автомат, рухнула на пол и в бессильной ярости замо­лотила кулаками по мокрому от пота телу Бедрова. Не выдержал и Виктор Львович, впервые в жизни он, потеряв ориентацию, упал, уронив стол и находившийся на нём ручной пулемёт. Однако руки его непости­жимым образом отыскали шею Бедрова... Смерть заглянула в глаза подонку, опорож­нила ему мочевой пузырь и вырвала из горла нечто хриплое, непереводимое, страшное…

Эта естественная реакция обреченного организма вернула Оболенских в осознанную действительность.

– Принеси бумагу и ручку, они должны быть в твоей сумочке, – попросил Виктор Львович жену. Надя поднялась на ноги, машинально поправила юбку, убрала со лба прядь волос и осмотрелась. Заметив опро­кинутый стол, поставила его на место, но­гой отодвинула пулемёт и подняла брошен­ный автомат.

«А если Бедров догадался, что оружие ненастоящее, – подумала она, но тут же осекла себя: – Впрочем, теперь уже всё равно. Всё, что требовалось, мерзавец вы­ложил, а против Вити у него кишка тонка».

Надя бросила взгляд на мужа, открыла сумочку и достала требуемое.

– Теперь пиши! – сказал Виктор Льво­вич, усаживая Бедрова. – Да не сучи ногами, раньше бояться надо было. Надя, принеси ему водки...

«Супругам Оболенским…» – спустя неко­торое время читала Надя, с трудом разбираясь в каракулях Бедрова.

«Уважаемые Виктор Львович и Надежда Алексеевна, с прискорбием сообщаю вам, что труп вашей дочери находится в лесу, схема прилагается». Ниже следовал чертёж и подпись: «Доброжелатель».

– Это чтобы не было лишних вопросов, надо же дочку похоронить по-христиан­ски, – пояснил Виктор Львович.

Надежда Алексеевна приступила к чте­нию другого письма: «Начальнику мили­ции...»

Оболенский не слушал. Набросив на шею Бедрова верёвочную петлю (мало ли что тому может прийти в голову), он намотал другой конец верёвки себе на руку и погру­зился в воспоминания. Память возвращала его в разные периоды жизни. Он смотрел на себя как бы со стороны, анализировал и не находил ничего такого, за что Господь должен был так сурово его наказать, лишив единственной дочери.

– Можно я ещё выпью? – дрожащий голос Бедрова вернул Оболенского в дей­ствительность.

– Пей, – разрешил Виктор Львович. – Водка твоя…

 

«А теперь в ванную», – сказал Оболен­ский, когда чтение подошло к концу.

– Зачем в ванную? Что вы хотите? – заегозил Бедров.

– А что делают в ванной? – усмехну­лась Надя. – Естественно, мыться, зря, что ли, раздевался.

– Не бойся! Потом оденешься, и поедем к Солнцеву, – успокоил Виктор Льво­вич и, обращаясь к жене, добавил: – Наденька, приготовь ванну, молодой человек волнуется.

Ничто так не способствует восстановле­нию жизнедеятельности ор­ганизма, как водные процедуры. Алексей вымыл шампунем голову, соскрёб с лица запёкшуюся кровь, помассировал мышцы.

«Может, пронесёт, – промелькнула мысль. – Может, не посмеют...»

Но его надеждам не суждено было сбыть­ся.

«Сейчас ты умрёшь», – сказал Оболен­ский. – Надеюсь, на том свете тебя встре­тит моя дочь и плюнет в твою поганую физиономию.                                                    

– Но вы же обещали, вы…

– Я подонкам никогда ничего не обе­щаю. Прощай! – перебил Виктор Льво­вич, при этом рука его сделала молниенос­ное движение. Бедров запнулся на полусло­ве, глаза его закатились, и он медленно стал погружаться в воду.

– Ну вот! – сказал канатоходец. – Од­ной мразью на земле стало меньше. Давай, Надюша, наводи порядок. Здесь я тебе не помощник, не забудь только протереть всё, к чему мы с тобой прикасались.

Дождавшись сумерек, супруги вышли из подъезда. Виктор Львович нёс в руках большую сумку, в которую былоаккуратно уложено бутафорское оружие. Надя держа­ла мужа под руку. Они спустились по сту­пенькам и прошли мимо притаившегося за деревом человека, не обратив на него вни­мания. Этим человеком был Оливьер Владленович Солнцев.

Час назад он должен был встретиться с Бедровым в своём кабинете: намечалось важное мероприятие, но тот на встречу не явился, не подавал признаков жизни и телефон. Почувствовав неладное, Солнцев подъехал к дому Бедрова и ещё издали за­метил свет в окнах его квартиры.

«Что всё это может значить?» – подумал он, на всякий случай прячась за дере­вом. Ждать пришлось недолго. Свет в квар­тире погас, и Оливьер Владленович услы­шал шаги. Кто-то спускался по лестнице. Открылась входная дверь и тут же закры­лась. Мимо озадаченного доктора прошли двое, у одного в руках большая сумка.

«Неужели воры?!» – подумал Солнцев, но тут же прикусил язык. Он узнал Оболен­ских. Оливьер Владленович на минуту за­думался, затем решительно вошёл в подъезд, поднялся на третий этаж, открыл сво­им ключом квартиру Бедрова и, включив карманный фонарик, стал обследовать её.

Полностью удовлетворив любопытство и сделав однозначный вывод, он многозна­чительно хмыкнул, после чего осторожно, стараясь не наследить, покинул квартиру.

 

 

***

 

«Если хочешь добиться успехов в жиз­ни», – говорил Оболенский-старший малень­кому Вите, – приучи себя к самодисцип­лине. Недисциплинированность – привилегия слабых, а слабость – привилегия трусов.

– А трусость? – спросил будущий ка­натоходец.

– Трусость?! – Лев Владимирович за­думался, однако быстро нашёл ответ: – Трусость, – чеканя каждое слово, ска­зал он, – придумали недисциплинирован­ные люди, чтобы оправдать свою слабость.

Прошло много лет. Маленькая берёзка на могиле каскадёра превратилась в громад­ное дерево, мальчики обзавелись детьми, юноши – внуками, но не стёрлись в памя­ти Виктора Львовича отцовские слова. Бессильно время перед мудро­стью.

 Оболенский заставил себя проснуться в шесть утра. Сделал зарядку, вылил на голо­ву ведро холодной воды, обтёрся махровым полотенцем и, облачившись в спортивный костюм, вышел на прогулку, целиком дове­ряя себя интуиции и белой трости, которую он вполне серьёзно называл штурманом.

Дружок как всегда ждал у подъезда. Увидев Виктора Львовича, он радостно бросил­ся к нему, задрав морду, и уткнулся влаж­ным носом в ворсистую ткань.

– Прости, Дружок! – вместо приветст­вия сказал Оболенский. – Я забыл тебе сахарку принести.

 Дружок отчаянно залаял, как бы говоря: «Ну что ты! Какие мелочи. Мы же друзья!»

Они действительно были друзьями: сле­пой канатоходец и дворовый пёс по кличке Дружок, неизвестной породы, лохматый, с отвисшими ушами, но непомерно свободо­любивый. Виктор Львович неоднократно приглашал его к себе домой. Пёс приходил, как должное принимал угощения, затем ло­жился на коврик, вытянув лапы, и засыпал, чтобы, отдохнув, умчаться на волю, в свой, только ему ведомый собачий мир.

Сегодня они гуляли молча. Виктор Льво­вич часто останавливался, пёс терпеливо ждал, не проявляя ни малейших признаков недовольства.

Неожиданно Дружок насторожился. Что-то подозрительное показалось ему в кустах. Он громко тявкнул, но вдруг резко развер­нулся, оторвался от земли и сбил Оболенского с ног. Виктор Львович ударил­ся головой об асфальт, но всё же, теряя со­знание, успел услышать выстрел.

У верного пса хватило сил доползти до человека, который называл его другом, положить лапы на грудь и последний раз лизнуть в подбородок.

 

***

 

Когда раздался телефонный звонок, Надя заваривала чай.

«Кто бы это мог быть? – подумала она, – в такую рань». Не спеша подо­шла к аппарату, сняла трубку:

– Да, я слушаю.

– Надежда Алексеевна, – ответил при­ятный баритон. – Извините за беспокойст­во, меня зовут Игорем. Я хочу передать вам привет от Алёнки. Да, ваша дочь жива!

– Что? – только и смогла сказать не­счастная мать. Ноги её предательски согну­лись в коленях, она опустилась на пол.

Не родилась на Земле ещё мать, сердце которой поверило бы в смерть собственного ребён­ка. Даже своей рукой закрыв ему глаза, она продолжает думать, что это только сон. Плохой, страшный, но сон... а сама вздрагивает от малейшего стука в ок­но, звонка в дверь, штопает старые носки, гладит рубашки...

Надежда Алексеевна не видела свою дочь неживой (слово «мёртвая» она запретила себе говорить). В ту страшную ночь, опасаясь за душевное состояние же­ны, Виктор Львович не позволил ей взять­ся за лопату. А последующие сутки – раз­ве они были легче?

– Где она? Что с ней? Что?! – уже не спрашивала, а крича­ла Надя.

– Ваша дочь жива! Вы можете сами в этом убедиться. Год назад я ехал на машине. Был немного не в себе и сбил девушку. Не думай­те, я не бросил её. Девушка была жива. Я отвёз её к себе домой. Если честно, то я был чуть выпивший, поэтому не со­общил в милицию, а «скорая» была без на­добности – я сам врач. К тому же девуш­ка быстро пришла в себя. Но она потеряла память, вы ведь знаете, такое случается. А вот сегодня... А вот сегодня она всё вспомнила, и я уз­нал, что она ваша дочь, и что она любит вас, и что зовут её Алёнкой, а до сегодняшнего дня я её называл Верой. – Парень говорил скороговоркой, словно боялся, что его пере­бьют, не дадут высказаться.

– Почему же тогда она не позвонила са­ма? Не приехала? – спросила Надя.

– Дело в том... Ну, словом... Ну... Ну, вы сегодня стали бабушкой! У вас великолепный внук. Три пятьсот!

– Что три пятьсот? – несразу поняла Надя.                                                             

– Внук, говорю, у вас родился, весит три килограмма пятьсот граммов. А Вера, то есть Алёнка – моя жена. Понимаете?

 Я так рад, так рад! Во время родов она всё и вспомнила. Какое счастье! Спускайтесь, я на машине и жду вас у подъезда. Не удив­ляйтесь, я звоню по мобильному телефону, только побыстрее, пожалуйста, а то мне ещё на работу надо.

Надя выглянула в окно. У подъезда дей­ствительно стояла машина темно-синего цвета, в марках Надя не разбиралась.

Рядом с машиной молодой человек приятной на­ружности приветливо махал телефонной трубкой. Надя больше не сомневалась. Алёнка, Алёнка жива!Это было главное. Вот обрадуется Витя!

В состоянии эйфории ей даже не пришло в голову, что, если их дочь жива, за что же тогда они казнили Бедрова? Набросив пря­мо на халат лёгкую кофточку и машиналь­но схватив сумочку, Надя быстро закрыла двери и побежала вниз по лестнице.

– Прошу вас! – молодой человек, улы­баясь, открыл перед ней дверцу. – Сади­тесь поудобнее, едем прямо в роддом. Вы только пристегнитесь, пожалуйста.

– Ах, да! – спохватилась Надя. – Из­вините, забылась.

Она сняла с защёлки ремень, опоясала им себя и стала застёгиваться. Вдруг что-то укололо её в большой палец левой руки.

– Что там колется? – хотела спросить Надежда Алексеевна, но сознание её зату­манилось, тело стало невесомым, она про­валилась в сон.

 

 

* * *

 

– Если это смерть, то она прекрасна! – подумала Надя, возвращаясь в сознание. Тело её ощущало необычную лёгкость, хо­телось петь, танцевать... Она приподняла голову, открыла глаза и обнаружила себя сидящей в невероятно большом кресле. Ощущение нереальности усиливали картины: «Распятый Иисус», «Мадонна с Младенцем», «Святые угодники», но особо выделялся портрет мужчины в голубой ру­башке. Он был изображён вполоборота и не походил ни на одного святого. Картина рас­полагалась таким образом, что создавалось впечатление, будто портрет ведёт немой диалог с распятым Христом.

«Кто бы это мог быть? – подумала На­дя. – Кого он мне напоминает? Неужели?! Ну да! Конечно. Это же Солнцев Оливьер Владленович, вот никогда бы не подума­ла...»

Надя сладко потянулась и опустила ноги на ковёр. Справа от себя она увидела небольшой на колёсиках столик, на котором дружно уживались: корзина цветов, бутыл­ка шампанского в ведёрке со льдом, фрукты на серебряном подносе и хрустальная конфетница, наполненная всевозможными сладостями.

Если бы Надя была более внимательной, то она обязательно обратила бы внимание на то, что окна, через которые лился мягкий матовый свет, были хотя и необычными, но все-таки светильниками, а еле приметная дверь надёжно заперта... Но ей не хотелось ни о чём думать: она ощущала себя Золуш­кой, попавшей в сказочный дворец, и чувст­вовала потребность привести себя в поря­док. Взгляд её заблуждал по комнате, на миг задержался на большом старинном рояле, пробежал по искусственному камину и остановился у входа в ванную комнату. На­дя направилась к ней.

 

* * *

                                                                                                                                                                                                                                           Оливьер Владленович посмотрел на часы и про себя выругался. Он явно

опаздывал. Действие наркотика подходило к концу, скоро пленница придёт в себя, а всесиль­ный Солнцев ничего не мог с этим поделать.

– Чёрт бы побрал этого Игорька! Само­уверенный пацан! Убить собаку вместо че­ловека и не удостовериться, не убедиться. Теперь приходилось на ходу менять весь план, просчитанный до каждой мелочи.

Оливьер Владленович находился у себя в больнице, куда только что доставили Обо­ленского. Ничего страшного: лёгкое сотря­сение мозга, но Солнцев приказал дать ему лошадиную дозу снотворного, сутки про­спит.

Действия главного врача не обсуждаются. Сказал, надо – значит, надо!

Итак, сут­ки у Оливьера Владленовича были в запасе. За это время ничего существенного прои­зойти не должно. Никто его подопечного не потревожит: ни милиция, ни друзья.

Он позвонил Игорю, выдал инструк­ции и поехал к себе на дачу.

***

 

Надя почувствовала слабость, когда за­канчивала возиться с причёской. В висках стучало, затылок сделался ватным. Она плеснула в стакан воды из крана, поднесла его к пересохшим губам, сделала глоток. Вода показалась безвкусной и пресной. «Хорошо бы сейчас щей!» – пронеслось в голове.

Надежда Алексеевна вышла из ванной, подошла к столику, взяла яблоко, надкусила его. По телу пробежали мурашки, лицо ис­казила судорога.

«Что это со мной?» – подумала женщи­на и упала в кресло. И тотчас почувствова­ла нестерпимую боль. Будто кто-то провел по её голове раскалённым железом.

Это была память. Она обрушилась на На­дю, не испытывая ни жалости, ни сострада­ния. И женщина полностью пришла в себя.

В медицине это называется шокотера­пией. Шансы пятьдесят на пятьдесят – или полное выздоровление, или смерть.

Оболенская выдержала. Неистребимая любовь к семье и жгучая ненависть к по­донкам, посягнувшим на её счастье, соеди­нились в одно целое, в чувство, которому до сих пор ещё не придумано названия, в чувство, на которое способно только смер­тельно раненное материнское сердце.

– Где я нахожусь? – спросила себя На­дежда Алексеевна, когда полностью пришла в себя. – И что это за маскарад? Шампанское, цветы, конфеты... А может, Алёнка?.. Может, она на самом деле жива?..

И тут её взгляд остановился на портрете Солн­цева. Оливьер Владленович смотрел на неё со стены, усмехался и как бы говорил: «Ну, что, голубушка! Отвергла меня, а что в результате вышло?!»

– Господи! – воскликнула Надя. – Как же я сразу не догадалась?! Кстати, где моя сумочка?

Она осмотрелась. Сумочка ви­села на подлокотнике кресла. Надя взяла её в руки, открыла.

– Слава Богу! – произнесла она. Всё на месте: ключи, бумажник, косметичка, но самое главное – скрученные в трубочку заявления Бедрова, которые она позабыла выложить. – Хотя, что я, дура, радуюсь. Раз ничего не тронуто, значит, жизнь моя не стоит и ло­маного гроша. – Надя машинально прове­ла рукой по волосам. – Господи! Заколка! Как я про неё забы­ла? – закричала она про себя от нахлынув­шего возбуждения. Этой заколкой однажды чуть не убили Льва Владимировича, её свёкра. Укол заколки вызывал паралич сердца.

Заколка хранилась в доме как реликвия, в специальном сейфе. На­дя заколола ею волосы по настоянию мужа, когда они отправлялись на квартиру Бедрова.

– Мало ли что может произойти, – ска­зал тогда Виктор Львович. – Я всё-таки слепой, а предприятие у нас серьёзное...

А потом всё завертелось, закружилось, и женщина забыла о заколке, а вот теперь вспомнила, и как нельзя кстати.

– Теперь ты у меня попляшешь! – ска­зала Надежда Алексеевна и, сделав из паль­цев известную комбинацию, показала её портрету.

 

* * *

 

«Здравствуйте, Надежда Алексеевна», – сказал появившийся в дверях Оливьер Вла­дленович. – Ну и жара сегодня. Извините, что заставил вас ждать. Дела, знаете ли. Кстати, как вам моя берлога? Между про­чим, она находится под моим гаражом. – Солнцев захихикал. – А вот рядом с гара­жом у меня дом. Знаете, будь вы в своё вре­мя чуточку покладистее, и это всё могло быть вашим. Да, чуть не забыл, вам привет от Виктора Львовича, чувствует он себя уже лучше. Ба! Какой я всё-таки болван! Вы ведь не знаете, что в него стреляли.

Солнцев любил эффекты. Он был хоро­шим психологом, и каждое сказанное им слово достигало цели.

Видя, как побледнело лицо Оболенской, как задрожали её руки, он медленными движениями расстегнул пуговицы на пиджа­ке, ослабил узел галстука, пододвинул к се­бе кресло, уселся в него, закинул ногу на ногу, достал сигареты, зажигалку и только после этого продолжил.

– Курите? Нет! А я вот балуюсь. Да не волнуйтесь вы так. Стре­лок промазал. Пуля угодила в собаку, слав­ный был пёсик, ха-ха-ха! А у вашего мужа лёгкое сотрясение мозга, завтра его доста­вят домой, я уже распорядился.

Напрасно Надя репетировала перед зер­калом: улыбалась, строила глазки, томно вздыхала. Спокойная речь Солнцева выве­ла её из равновесия.

– Ах ты, сука! – закричала она, и хру­стальная ваза, выполняя фигуры высшего пилотажа, полетела к своему хозяину. Но Оливьер Владленович обладал завидной ре­акцией. Ваза пролетела мимо его лица, уда­рилась о стенку, рассыпалась на куски, стекло перемешалось с конфетами, а в лицо женщине уставилось чёрное дуло пистолета.

– Спокойно, крошка! Ещё одна глупость, и Виктор Львович станет вдовцом. – Оливьер Владленович вытер лицо платком и уже спокойно добавил: – Не кипятитесь, мы же цивилизован­ные люди.

«Да что это я, в самом деле», – обруга­ла себя Надежда Алексеевна, а вслух ска­зала:

– Что вы хотите?

– Так-то лучше. – Оливьер Владленович положил пистолет во внутренний кар­ман пиджака и, усмехнувшись, продолжил: – Не обольщайтесь, нервы у меня крепкие, стреляю я прилично, а нажать на ку­рок много времени не потребуется. Перей­дём сразу к делу. Начнём с того, что я не буду больше вводить вас в заблуждение – ваша дочь мертва. Поверьте, у меня не бы­ло выхода. Мне заплатили, и я должен был выполнить работу. Бизнес есть бизнес!

Пот выступил на лбу бедной женщины, ли­цо её исказилось, сделалось багровым.

– Только без эксцессов, – на всякий случай ещё раз предупредил Солнцев.

«А ведь он боится», – подумала Надежда Алексеевна, но вслух спросила:

– Что вы хотите от меня?

– Я хочу вас! – спокойно ответил Оливьер Владленович. – Я так долго ждал этой минуты, что смею надеяться на взаим­ность.

– Вы случайно не больны?! – только и смогла сказать Надя. – По вам давно психушки плачут. Признаётесь в убийстве моей дочери, угрожаете пистолетом, орга­низуете, я в этом не сомневаюсь, покушение на моего мужа и одновременно хотите, чтобы я ласкала ваше мерзкое тело, да ещё бы и стонала от восторга.

– Именно так! – невозмутимо произнёс Оливьер Владленович. – И поверьте, у вас нет другого выхода.

– Ну ты и наглец!

– Возможно, но давайте говорить откро­венно. Допустим, вы отказываете мне. Что ж – ваше право, но тогда я должен заявить, что всё равно овладею вами, потому что я так решил. Короче, в лю­бом случае ваша добродетель пострадает. Но это ещё не всё. Завтра в восемь утра вашего мужа доставят домой, а там его будет ждать сюрприз. Помните Игорька, который так прелестно вас разыграл, не правда ли, хороший мальчик?.. Так вот, он выступит в роли сюрприза и, уверяю вас, второй раз не промажет. А потом я убью вас. – Солнцев сделал паузу, прику­рил сигарету и, зевая, добавил: – Вам это надо? Я думаю, нет! Мне, кстати, тоже.

Надежда Алексеевна в свои неполные тридцать девять лет немало повидала в жиз­ни: и хорошего, и плохого, но с таким ничем не прикрытым цинизмом повстречалась впервые.

«Эту гадину мало убить, – думала она. – Её надо раздавить, разложить на молекулы, развеять в космическом прост­ранстве... Только бы не выдать себя, только бы не выдать... Господи! Помоги...»

Туман застелил ей глаза, в горле застрял комок, сердце учащённо забилось.

       – Гос­поди! – повторила она. – Помоги! – За­тем откашлялась и спросила: – А где гарантия, что потом… – она за­мялась. – Что потом вы оставите моего мужа в покое?

– Хороший вопрос! – Солнцев повесе­лел. – Всё будет зависеть от вас, дорогая Надежда Алексеевна. Вы можете не гово­рить мне о любви, Бог с вами, но о ней должны сказать ваши руки, ваши губы, ваше тело, и простите меня за вульгар­ность, но не я должен взять вас, а вы ме­ня. Сумеете – и жизнь Виктора Львовича вне опасности. Нет – тогда примите мои со­болезнования...

– Хорошо, – сказала Надя. – Я соглас­на, только у меня есть одно условие.

– Какое ещё условие?

– Я хочу знать, что за тварь носит в гру­ди сердце моей дочери и имя подонка, ку­пившего его.

– Зачем это вам? – пожал плечами Оливьер Владленович. – Впрочем, пожа­луйста. Вот визитная карточка, там адрес, фамилия, телефон, вот фотографии девушки_, до операции и после. Вы удовлетворены?

– Такая молодая и уже стерва! – про­шептала Надя и положила документы в свою сумочку. Солнцев усмехнулся.

– Вам, наверное, небезынтересно узнать, знали ли они правду? – спросил он, наблю­дая за женщиной. – Безусловно, знали. Они видели вашу дочь, говорили с ней, смотре­ли анализы – помните, Алёнка лежала в боль­нице с воспалением лёгких?

Солнцев бессовестно врал. Не для того, чтобы обелить себя, и уж, конеч­но, не для того, чтобы завоевать любовь женщины. Просто такова была его сущ­ность.

Надя еле сдерживала себя. Ей хотелось поскорей покончить с этой мразью, плюнуть на бездыханное тело и уйти, убежать по­дальше от этого места к себе домой, упасть мужу на грудь, прижаться к нему, запла­кать, ощутить себя женщиной, слабой и беззащитной, какой велит быть ей при­рода. Но Солнцев вошёл в раж, слова текли из него сплошным нескончаемым потоком, и она заставила себя стать сильной.

– Вы думаете, я подонок, подлец, него­дяй. Нет, Наденька, ещё раз нет. Я врач! И смею заметить, хороший врач! Мои руки спасли не один десяток людей...

– А скольких угробили?! – не выдержа­ла Надя.

– Да бросьте вы. Это всё сантименты. В жизни всё гораздо проще. Представьте, у меня в клинике больные, вполне приличные люди. Почки, печень, селезёнка – всё у них в порядке, а сердце никудышное: изно­сился насос, требует замены. А вокруг столько убогих людишек, жизнь которых – балласт один. Я говорю: «К чёрту ли­рику! Отдайте мне хотя бы сумасшедшие дома, и человечество забудет, что такое сте­нокардия и инфаркт миокарда». Так эти умники, из Академии Наук... даже говорить о них не хочу. Трусы они, а я – врач!

В комнате воцарилась тишина. Солнцев на мгновение замолчал и посмотрел на стену, где рядом с Христом находился его бесцен­ный портрет.

«Ну что, висишь? – как бы говорил портрет Богу. – Чего ты добился, что сделал? Один ученик тебя предал, другой – продал, остальные вместе с толпой смирен­но ждали, когда тебя приколотят к кресту, и ничего не предприняли для твоего спасения. А возьми меня. Я добился в жизни всего, что хотел. Совсем скоро меня будет ублажать женщина, которая меня ненавидит. Предо мной преклоняются, меня обожествляют. Ну что скажешь?»

Христос молчал. Он знал истину…

– Я – врач! – повторил Оливьер Влад­ленович! – И могу отделить зёрна от пле­вел. И у меня есть ученики. Они поставля­ют мне материал для работы: проституток, гомиков и прочую нелюдь. Хотите, я покажу вам свою операционную, она у меня здесь, за стенкой.                                    

– Вы хотите сказать, что здесь делаете пересадки сердца?

– Не всем. Далеко не всем. В основном я оперирую в больнице, там имеется свой банк, но это так – туфта, им пользоваться нельзя. Зато на каждый орган имеется документ, откуда взялся и так далее. Всё под номерами – не подкопаешься. А на­стоящий банк у меня здесь. Комбинация довольно простая: в своём банке беру запасные части, документы в больничном, эрзац на помойку. Главное – конечный результат.

Солнцев открыл шампанское, наполнил им бокалы.

– Давайте, Наденька, выпьем за взаимопонимание!

Надя устала. Ей казалось, что попала она в бочку с дерьмом и нет такой силы, чтобы вызволила её оттуда. Но её мучил один вопрос, и она задала его:                                

– А как же моя дочь? Она ведь не была проституткой.                             

– Да, – спокойно ответил Солнцев. – Не была. «В любом деле случаются наклад­ки», – сказал так, будто речь шла не о живом человеке, а о каком-то неодушевлённом предмете, бракованной шестерёнке напри­мер. Потом немного подумал и, сладко по­тягиваясь, добавил: – Да, она была честной девушкой, до са­мой смерти. Но умерла женщиной, правда, не зная об этом.                                     

– Что вы этим хотите сказать?

– Ничего. Просто я у неё был единствен­ным в жизни мужчиной.                          

«О Господи! – взмолилась мать. – Когда же это всё кончится, я не могу больше…»

Словно подслушав её мысли, Солнцев сказал:                                                               – Что ж, Надежда Алексеевна, я сдержал своё слово. Теперь ваша очередь. Прошу в койку, мадам!                                       

– Может, сначала выпьем? – попросила Надя, чтобы дать себе время привести мысли в порядок.

– Ну, это другой разговор, – засуетился Оливьер Владленович. – За исполнение желаний!

– Взаимно!

У Оболенской было только одно желание, но, чтобы оно исполнилось, ей нужно было собрать всю свою волю в кулак и, прежде всего, заставить себя улыб­нуться. Сделав пару глотков, она поставила бокал на столик, приподнялась с кресла, отодви­нула его и, покачивая бёдрами, стала мед­ленно раздеваться.

Пуговица за пуговицей расстёгивался ха­лат, обнажались плечи. Лёгкий взмах руки – и халат завальсировал в воздухе, закружил­ся, к нему присоединились сорочка, лиф­чик, трусики.

Солнцеву стало жарко. Он тяжело зады­шал, лоб его покрылся испариной, а «стрип­тизёрша», подыгрывая ему, бесстыдно лас­кала себя руками, томно улыбалась и драз­нила, дразнила...

Не выдержав, ОливьерВладленович бро­сился к ней.

– Нет, я хочу под душ, – вывернулась Надя. – Если хочешь, пойдём со мной.

Она забралась в ванну, открыла краны. Вода струйками побежала по её телу, делая его ещё соблазнительнее. На ходу раздева­ясь, Солнцев ринулся к нему, такому же­ланному, еще вчера – недоступному.

«Моё, моё! – ликовал мозг. – На­конец-то моё!»

Онапозволила его губам дотронуться до сосков, рукам – обнять бёдра, прижалась к нему и сняла заколку...

Оливьер Владленович остался верен себе. Они умер, не сомневаясь в своей непо­грешимости и в том, что емудозволено всё! Стоит только захотеть...

 

***