Подлинность личности и суетность тщеславия

В каком-то смысле «продолжая» зрение и представляя взору человека картины и образы, недостижимые без его помощи, зеркало задает свои вопросы видимому, видимости и реальности, и взывает к критическому разуму.

Будучи инструментом отражения и, если учитывать второе значение слова «рефлексия», будучи также и орудием размышлений и самонаблюдения, зеркало предлагает себя человеку в качестве образца отражения и самонаблюдения. В XVII в. чувство собственного «Я» проходит через проницательный взгляд, еще большую остроту которому придают как зеркало, так и занятия самопознанием и самонаблюдением.

Зеркало поддерживает усилия, направленные на самонаблюдение и самоанализ, коих требует мораль, и оно усиливает осознание самого себя. Изучение человеческих страстей, описание их проявлений и тех «органических условий», при которых они проявляются, обязаны своей точностью тому ясному, трезвому взгляду, что был брошен тогда на внешность и видимость; идеи, изложенные в трактате Декарта «Страсти души», находят свое «пластическое воплощение» в результатах исследований в области физиогномики, осуществленных художником Лебреном, а Роже де Пиль советовал своим ученикам, чтобы дополнить свои философские размышления, поставить себя на место охваченной страстями особы и «разгорячить свое воображение после того, как вы проникли в ее душу и ощутили ее движения, и в этом деле большим помощником вам может стать зеркало»¹⁷.

Итак, зеркало отражает волнения и движения души, и оно помогает работе мысли или осуществляет проверку выводов и заключений.

Но это чувство собственного «Я», которому так помогает развиться зеркало, подвергается очень быстрому разрушению при размышлениях над такими «материями», как суетность, тщетность, тщеславие и честолюбие. Отражение — это своеобразное средоточие эфемерности, сфера неосязаемого, мимолетного, непрочного, ненадежного, а потому оно представляет собой обратный оттиск, «негатив», который позволяет просачиваться тому, что оно должно было бы зафиксировать и при помощи своих чар остановить, а именно обратную сторону нарциссизма, ибо отражение все же показывает лик, искаженный тщеславием. «Человек хочет видеть себя потому, что он суетен и тщеславен, — говорит господин Николь, — и в то же время он боится себя увидеть потому что, будучи суетным и тщеславным, он не может выносить вида своих недостатков»¹⁸.

Истина, являемая зеркалом, есть истина, тщательно скрываемая и «выгоняемая» на всеобщее обозрение силой, и это есть истина тщеславия и суетности, истина пустоты. Господин Николь развивает свою мысль: «Некий капитан, взирая на себя в зеркало, видит восседающего на коне призрака, отдающего приказы солдатам»¹⁹. Отражение дает ничтожное, смешное в своем ничтожестве изображение.

Мотив суетности и тщеславия сам функционирует как некое зеркало, в котором отражается сущность человека²⁰. Писатели XVII в. могли много мечтать о появлении такого зеркала, «в коем отражалась бы душа и в коем она могла бы созерцать свое отражение в свое удовольствие»²¹, но душа видела в зеркале только оптические иллюзии, только непостоянство, только текучую подвижность, потому что все зеркала были подобны зеркалу из «Максим», которое, разоблачая мистификации себялюбия и противоречивость человеческого существа, в конце концов принижало все и вся, обесценивало даже силу размышлений; порядочный человек никогда не мог быть твердо уверен в том что сможет избегнуть своих же собственных ловушек, ибо «разум — всегда жертва обмана сердца» (вариант перевода: «Ум всегда в дураках у сердца») (Максима 102).

Моралисты, находясь под воздействием навязчивых идей, относящихся к сфере психологии, показывают беспомощность этих идей, когда на сферу психологии не проливается свет божественной милости; познание самого себя, знания о самом себе отступают во мрак, в непостижимую и недостижимую темноту, знаменуя тем самым поражение ума перед непрозрачностью и смутностью видимости и перед хитрыми уловками себялюбия: «Чем больше на себя смотришь, тем меньше себя видишь»²².

Так, герой басни Лафонтена в страхе бежит от поверхности вод и отказывается смотреться в зеркало, опасаясь, что увидит там лишь отражение своего тщеславия²³; человек, которого автор приглашает взглянуть в зеркало в «Максимах или моральных размышлениях», находит в этом зеркале лишь двойственность, скрытность и обман, отчего у него начинает кружиться голова. Ларошфуко, желая избегнуть влияния психологических иллюзий, ища от них спасения, доходит до того, что превращает разочарование в образ жизни, ибо, по его мнению, одно только отрицание имеет и дарует шанс приблизиться к истине; несомненно, когда он вопрошает свое зеркало и теребит подбородок, чтобы описать свою внешность, он надеется написать свой точный физический портрет, который бы послужил образцом для написания «портрета внутреннего», т. е. духовного («Портрет Ларошфуко, написанный им самим»); но зеркало, представляющее собой простой акт поверхностного свидетельства, упорно отказывается предварять какую-либо истину; напротив, оно «признается» в том, что у него есть своя тайна, и оно возвращает человеку лишь вопросы в ответ на его вопросы, предоставляя взору печальное зрелище разделения на части, зрелище раздоров и сомнений. Подозрения, порожденные «Максимами или моральными размышлениями», падают и на автопортрет автора и прилипают к нему подобно тому, как тень намертво прилипает к оригиналу. С одной стороны, тождественность личности представляет собой социальную (общественную) очевидность, которую ничто еще не колеблет и не расшатывает, и эта очевидность «доверена» отражению, а с другой — отражение делает скрывающееся существо еще более далеким и еще более «темным», т. е. с еще более неясными, смутными чертами.

Итак, тождественность личности не может быть «уловлена, схвачена» иначе, как через способ (или образ) выражения тщеславия. Картина, написанная австрийским художником Иоганном Гумппом в 1646 г., может служить превосходной иллюстрацией подобного надувательства или трюкачества, к которому прибегает художник. Итак, мы видим эту картину во Флоренции, в галерее Уффици: художник изобразил себя со спины, мы видим отражение его лица в зеркале, но там лицо видно лишь в профиль, взгляд отражения направлен на автопортрет художника, укрепленный на мольберте, там автор полотна изображен в три четверти оборота и именно оттуда он пристально смотрит на зрителя. Так сказать, «орудия производства» изображены подчеркнуто выпукло, на видных местах, дабы они как бы подчеркивали наличие разрыва и отстраненности между субъектом, его отражением и его изображением, наличие определенного расстояния между такими понятиями, как «Я» (моя личность), «Эго» (мыслящий субъект), «Я сам в себе»²⁴. «Доверив» свое лицо, изображенное в три четверти оборота, даже не отражению, а портрету, т. е., по сути, фикции, вымыслу, обману, художник словно предается размышлениям над обманчивостью иллюзий, и он внушает мысли о непрочности, ненадежности, неустойчивости всего реального; ловко манипулируя разнообразными планами и играя с перспективой, он как бы напоминает зрителю, что всякая личность есть прежде всего абстракция, созданная на основе ее духовной (спиритуалистической) сущности, есть некое отвлеченное понятие, относительная «точка зрения» и приложение этой абстракции, этого отвлеченного понятия, этой «точки зрения» применительно к некой конкретной ситуации.

«Дисквалифицированное», т. е. лишенное в каком-то смысле ценности в качестве познавательного средства, признанное порочным, отражение тем не менее не перестало обозначать некое рефлективное действие, позволяющее вести процесс самопознания и утверждать ценность обдумываемой мысли. Отражение, выстраивая различные данные в перспективе, под определенным углом зрения, участвует тем самым в процессе познания. Гумпп, как и многие художники XVII в., использует изображение зеркала и картины в картине, чтобы обозначить для зрителя свою деятельность и роль субъекта, пребывающего в процессе изображения самого себя, а также для того, чтобы запечатлеть свое тщеславие. Он изображает себя перед зеркалом и выступает в качестве свидетеля относительно самого себя. Разумеется, стекло, обладающее способностью отражать предметы, лишает таинственности иллюзию и искусственность, разоблачая их, но сила действия, эффективность, если можно так выразиться, этой «визуальной риторики» столь велика, что уже одним этим принуждает принять ее законность и правильность. Художник и моралист, прибегнувшие к самонаблюдению и самоанализу, созерцающие себя в тот момент, когда они смотрят на себя и видят себя, ясно показывают, что все в этом мире субъективно и относительно, что все в нем построено на вопросах, догадках и субъективном восприятии.