Книга «Мученики ленинградской блокады» и комментарии к ней

Преодоление травматического опыта: Христианские и психологические аспекты.

Часть 3. Вера и любовь как иммунитет, защищающий от «сползания» в «воронку» паталогической доминанты

 

Преамбула

Несколько месяцев карантина и самоизоляции, пережитые людьми во время эпидемии коронавируса, буквально поставили многих на грань психического срыва. И, причем, люди находились дома, у многих были холодильники с едой, душ, возможность звонить другим, общаться, изучать мир, пользуясь средствами связи. У людей же, поставленных в условиях блокады, по большей части, ничего из перечисленных возможностей на протяжении почти что трех лет не имелось.

Книга, написанная теми, кто пережил блокаду, будучи детьми, переворачивает популярные представления о травматическом опыте. Исходя из популярных представлений, чуть ли не все проблемы человека объявляются «родом из детства». Чуть ли не все проблемы объявляются проистекающими из травмы, которую человеку в детстве нанесли, как заявляется, его родители. Причем, нередко эта концепция применяется в тех случаях, когда родители действительно старались делать все возможное, чтобы ребенок рос здоровым и счастливым.

Да, травма, полученная в детстве, может действительно иметь решающее значение на жизнь человека. Но только в том случае, если жизнь человека останется обнаженной от доминанты конструктивной. Травматический опыт перемалывает человека, если в его жизни нет ни мировоззрения, ни ценностей сквозь призму которых он мог бы взглянуть на опыт прошлого, чтобы переработать его.

 

 

Книга «Мученики ленинградской блокады» и комментарии к ней

 

Последние слова о наполнении сердца света и надеждой, о подъеме, рассеивающем страх, можно считать также составными частями и той доминанты, которая была описана в книге «Мученики Ленинрадского блокады».

Авторы книги – Елена Мартилла и Светлана Магаева пережили блокаду будучи детьми.

Актуален ли опыт людей, переживших блокаду? Еще как.

Несколько месяцев карантина и самоизоляции, пережитые людьми во время эпидемии коронавируса, буквально поставили многих на грань психического срыва. И, причем, люди находились дома, у многих были холодильники с едой, душ, возможность звонить другим, общаться, изучать мир, пользуясь средствами связи. У людей же, поставленных в условиях блокады, по большей части, ничего из перечисленных возможностей на протяжении почти что трех лет не имелось.

 

О изоляции см. во второй части цикла «Остаться человеком: Офисы, мегаполисы, концлагеря». В пунктах 57-70 разбирался опыт людей, противостоящих разрушительным аспектам изоляции (к некоторым людям применялась пытка изоляцией). См. также пункты 1-2 третьей части того же цикла лекций.

О коронавирусе см. три беседы цикла «Вера, любовь vs эгоизм, cтрах (паника)». 1 – «Страх (паника) перед бедствиями (эпидемиями) и вера как организующее начало психического опыта»; 2 – «Вера, любовь vs эгоизм (дробностью мышления, паника) в структуре образования психич. опыта»; 3 – Коронавирус (уроки, ролики, ризома постмодерна)».

 

Книга, написанная теми, кто пережил блокаду, будучи детьми, переворачивает популярные представления о травматическом опыте. Исходя из популярных представлений, чуть ли не все проблемы человека объявляются «родом из детства». Чуть ли не все проблемы объявляются проистекающими из травмы, которую человеку в детстве нанесли, как заявляется, его родители. Причем, нередко эта концепция применяется в тех случаях, когда родители действительно старались делать все возможное, чтобы ребенок рос здоровым и счастливым.

Но так уже повелось, что, если ребенок втягивается в алкоголизм, наркоманию или вступает в брак, не сопровождающийся семейным счастьем, ему говорят, что виноваты во всем его родители: травмировали, не долюбили.

Если бы действительно все проблемы человека были бы «родом из детства», что можно было бы ожидать от последующей, после-блокадной жизни авторов книги? В кого они должны были бы превратиться? В рыдающих неврастеников, оглушающих сознание изрядной дозой алкоголя и клея? Но он не стали таковыми.

Да, травма, полученная в детстве, может действительно иметь решающее значение на жизнь человека. Но только в том случае, если жизнь человека останется обнаженной от доминанты конструктивной. Травматический опыт перемалывает человека, если в его жизни нет ни мировоззрения, ни ценностей сквозь призму которых он мог бы взглянуть на опыт прошлого, чтобы переработать его.

 

Подробнее о том, что слова о катастрофическом воздействии на сознание негативного опыта указывают скорее на угнетение того, что мы можем назвать «культурным человеком», чем на всесилие негативного опыта, см. в цикле «Доминанта жизни и самоубийство», в пункте 4.1 «Сила суицидальных импульсов или смысл продолжать жизнь. Жетонная модель Скиннера или учение академика А.А. Ухтомского».

О том, что обстоятельства негативного характера, даже если на самом деле и были пережиты в детстве, не являются приговором для ребенка при условии появления в его жизни положительного перевеса, см. в статье « Детям – жизнь от родителей или родителям – жизнь от детей?»[1]

Что стоит за словами «блокада Ленинграда»? В блокадном Ленинграде (в последствии переименован в Санкт-Петербург) порции хлеба, получаемые по карточкам, были таковы, что люди, даже и съедая их, умирали от истощения. Шли постоянные бомбежки. В руины превращались то и дело новые дома. Грохот, отсутствие света (были керосиновые лампы, но керосина выдавалось немного), и так – каждый день на протяжении почти трех лет.

«Трупы лежали всюду. Они лежали у больниц и на улицах, в квартирах и на лестницах, в подвалах и во дворах. … рядом с ними другие люди ели и спали». Одна блокадница вспоминала «как в одном из скверов, где лежали мертвые, собирали снег для питья». Канализация не работала, квартиры, лестницы и дворы были залиты нечистотами. Приметами «смертного времени» стали крысы и вши.

«В обледеневших квартирах и общежитиях люди не моются неделями и месяцами. Спят одетыми, стараются не вставать с постели, прячась от холода за ворохом одеял. … Нет света, не работают общественный транспорт, почта и радио – нет возможности читать, писать, заниматься домашним бытом, встречаться с друзьями, узнавать новости»[2] [а ныне временное отключение электричества и вызванная им невозможность пользоваться электроприборами и компьютерами воспринимается детьми как тотальная катастрофа].

В «Блокадной книге» в отношении блокадника приводятся слова: «Голодному, среди трупов, во тьме кромешной…»[3]

Уровень голода был таков, что после того, как разбомблены были Бадаевские склады, люди ели перемешанную с сахаром и сметаной землю. Одна женщина, пережившая блокаду, рассказывала, что им «запрещали ходить поодиночке, потому что нападали на людей, убивали и съедали. В Ленинграде было людоедство, и то была … страшная реальность»[4].

 

В таких условиях жили блокадники. В таких условиях жили, в том числе, и дети – авторы книги «Мученики ленинградской блокады»

Большая часть описанных ими эпизодов относится ко времени жизни в детском доме. В детский дом попадали дети, родители которых либо погибли, либо были настолько истощены, что не могли получать хлеб по карточкам и кормить своих детей.

Дети, попавшие в детский дом, были настолько слабы, что, когда к их ртам прикладывали зеркальце, оно не потело (с помощью зеркальца проверяли, живы дети или нет). Автор книги описывает, как зеркальце от ее дыхания не запотело, и ее сочли умершей. Наличие в ней жизни пытались установить еще с помощью стетоскопа, но биение сердца было столь слабо, что не было услышано даже и с помощью стетоскопа.

Когда ее перекладывали на носилки, чтобы нести в покойницкую, она очнулась от каменного сна и вяло подумала, что надо бы сказать, что она еще жива, но не было ни сил, ни желания говорить, и она снова забылась. Потом было решено еще раз проверить, жива ли она, ей была введена глюкоза, и она подала признаки жизни.

Она описывала, как опускалась на детей атмосфера безразличия. Дети погибали от апатии. Но те, в ком была доминанта жизни, любви, продолжали жить.

 

Ее мама вследствие крайнего истощения попала в госпиталь, и она ходила навещать маму. Идти ей было трудно, она падала и подолгу лежала, отдыхала и снова вставала. Она брела, плохо понимая, как это у нее получается. Падая и вставая, она наконец поняла, что вставать не надо. Оказалось, что легче и быстрее передвигаться ползком, по-пластунски. И так, передвигаясь ползком по улицам города, она стремилась к маме. Иногда кто-нибудь из военных наклонялся к ней и озабоченно спрашивал, куда она ползла.

Уходила она из детского дома сразу после завтрака, частичку которого бережно уносила с собой в маленькой чашечке, помещавшейся в шерстяной рукавичке. В чашечке были крошечные кусочки хлеба, удерживавшие в себе несколько ложечек мучной баланды. Варежка продырявилась, и чашка холодила ладошку, но мороз почти не чувствовался.

Приближаясь к госпиталю, она начинала тревожиться, что придется долго ждать, пока кто-нибудь не откроет тяжелую дверь, справиться с которой у нее не было сил. Как правило, ей подолгу приходилось дожидаться прохожего или санитара, чтобы те помоги ей войти в госпиталь. Ей трудно давалось это ожидание, так как ей не терпелось увидеть маму, убедиться, что она жива.

Наконец тяжелая дверь открывалась, но трудности на этом не кончались. Нужно было как-то подняться на второй этаж по длинной полукруглой лестнице. Девочка поднималась по лестнице задом наперед, она садилась на ступеньку и пересаживалась на следующую. После того, как лестница была преодолена, ей нужно встать на ноги и пройти в палату напротив лестницы.

Мамина кровать была справа, за дверью. Мама так изменилась, что ее было трудно узнать: бледное чужое лицо с запавшими глазами, наголо обритая голова в марлевом платочке. Она глядела перед собой невидящими глазами и не узнавала дочку, но сразу открывала рот, как только дочка прикасалась чайной ложечкой к ее губам, и машинально проглатывала хлебные крошечки с мучной баландой. Потом девочка совершала обратный путь и оказывалась в детском доме.

В детском доме дети лежали на сдвинутых кроватях в промерзшей комнате, на окнах были светомаскировочные шторы, поднять которые ни у кого не было сил. Прижавшись друг к другу озябшими телами, они тщетно пытались согреться и равнодушно ждали смерти. Она приходила в спальню ежедневно. Изголодавшиеся дети таяли и умирали, освобождая место для других девочек и мальчиков, у которых умерли мамы.

Несмотря на одинаковые, экстремальные условия, дети резко различались по своему поведению в трудной ситуации. Большинство безразлично ждало конца, уже не страдая от голода, как раньше: вечно голодный желудок перестал судорожно сокращаться, тело успокоилось и замерло в ожидании смерти. Не было сил сопротивляться и надеяться, что доживешь до Победы.

«В Победе, – пишет автор, – мы были уверены, мы сомневались только в себе. Мы знали, что снова будет солнце и спокойное небо, новогодняя елка с мандаринами и детский смех, но это будет уже без нас».

 

Они молчали целыми днями, вставать они не могли, так как их не держали ноги. Однажды в их спальне появилась Ольга Николаевна в ослепительно белом берете (Бог знает, как она сохраняла его белизну в тяжелую блокадную зиму, когда никто ничего не стирал, потому что не было воды). Подняв светомаскировочные шторы, она объявила командирским, громким и бодрым голосом, что сейчас дети будут делать… зарядку. Дети вяло подумали, что, наверное, она не в себе, пусть сама делает свою зарядку. Но оказалось, что зарядка была вполне им по силам

Нужно было повторять за Ольгой Николаевной сочиненные ею стихи:

 

Январь пережили,

Февраль переживем,

А в марте запоем.

 

Первый день дети молчали. Но это молчание Ольгу Николаевну не смутило и на следующее утро она снова подала команду: «Дети, на зарядку!». Детей за ночь стало меньше и несколько кроватей опустело.

Ольга Николаевна приходила каждое утро и оставалась с ними дотемна, мешая им спокойно дремать. Постепенно дети привыкли к ней и стали даже вторить ей нестройным хором: «Январь пережили…» Они ждали ее по утрам и вежливо прощались вечером, сожалея, что она уходит. Им казалось, что вместе с ней уходит слабенькая бодрость, которая начала пробуждаться в них.

А однажды Ольга Николаевна не пришла. Говорили, что она упала, возвращаясь домой, и не встала.

Но на следующее утро кто-то из старших девочек скомандовал: «На зарядку!» – и дети хором повторили ее оптимистическую присказку Ольги Николаевны:

 

Январь пережили,

Февраль переживем,

А в марте запоем.

Эти стихи остались с детьми до конца марта, но и в марте им было тяжело, они так и не запели. Кто-то догадался изменить слова, и дети уверенно повторяли: «Март пережили, апрель переживем, а в мае запоем».

«Но до мая, – пишет автор, – немногим из нас удалось дожить. Мы снова изменили месяцы на май, июнь и июль, вовлекая в эту игру новеньких детей. Бодрая присказка Ольги Николаевны жила с нами долго – наверно, до весны следующего года». Пережившие блокаду, вспоминают Ольгу Николаевну и с благодарностью повторяют ее «стих-зарядку».