Апатия, голод, безразличие, угасание желания жить

 

Апатия страшна тем, что у человека опускаются руки и он отказывается делать даже то, что в его силах. Описания разрушительного действия апатии, сделанные Виктором Франклом в экстремальных условиях концлагерей, актуальны и поныне.

Описание приводится в части 4.2 статьи «Остаться человеком: Офисы, мегаполисы и лагеря» в главе «Апатия, омертвение, ощущение призрачности, роботизированности собственного бытия в лагере, офисе, мегаполисе» [14].

Еще одним из проявлений реакции на запредельный стресс являлась потеря ощущения перспективы времени. Будущее с его возможностями словно исчезало, человек погружался в «вечное» и кошмарное настоящее. Если ум человека не имел точки, опираясь на которую, он мог бы подняться и осмыслить ситуацию не со столько кошмарного ракурса, то возникал риск приклеивания ума к пережёвываниям текущих тягот. Либо человек погружался умом в прожевывание деталей прошлого. «Все это усиливало апатию. Душевный упадок при отсутствии духовной опоры, тотальная апатия были для обитателей лагеря и хорошо известным, и пугающим явлением, приводившим к катастрофе буквально за несколько дней» ^[15] .

Катастрофа выглядела примерно следующим образом. Человеку все становится безразлично, он перестает выходить из барака, перестает реагировать даже на угрозы и удары. Он лежал в собственной моче и экскрементах, но даже такое положение дел его не трогало. «Горе тому, – пишет Франкл, – кто больше не видит жизненной цели, чья душа опустошена, кто утратил смысл жизни, а вместе с ним – смысл сопротивляться». Человек в случае утраты внутренней стойкости, начинал быстро разрушаться. Он отклонял все попытки его подбодрить типичной фразой: «Мне нечего больше ждать от Жизни» ^[16] [не типична ли ситуация такого рода и для условно мирного времени с тем лишь отличием, что обитатель квартиры лежит не нарах, а на диване и – перед ТВ, а под кроватью – батарея опустошенных бутылок?].

Конечно, не все современные люди, вошедшие в полосу апатии, валяются в собственных экскрементах. Но отсутствие экскрементов (то, что они не видны «невооруженным глазом») трудно признать признаком доказывающим, что описания Виктора Франкла неактуальны для современности. Выше было сказано, что уныние может проявлять себя в двух формах: апатии и лихорадочной активности.

У заключенных не было высокоскоростных компьютеров, игровых приставок и денег на ночные посещения центров развлечений. Но если у современных людей есть деньги и возможности реализовать «ресурсные мощи» указанных трех компонентов, то они могут выбрать вторую форму реакции на уныние: лихорадочную активность.

Но так как человек не может долго находиться в режиме такого рода активности, то на каком-то этапе наступает психофизическое истощение. За истощением же – накатывает дорожным катком вроде бы «отодвинутая» апатия.

То есть отсутствие экскрементов еще мало что значит: туалет рядом, работает канализация, мусоропровод, еду можно заказывать на дом, холодильник – рядом. Так что человек, даже и находящийся в состоянии апатии, при условии использования финансовых источников может при минимальных «телодвижениях» некоторое время существовать в своей квартире.

 

Другое дело, если речь шла о жителях блокадного Ленинграда, когда каждый шаг в сторону выживания давался с неимоверным трудом. В данном случае апатия была смертельной. В блокадном Ленинграде даже существовал термин – «залечь». Люди ложились, переставали отоваривать свои продуктовые карточки (во время блокады хлеб получался по карточкам, чтобы отоварить карточку нужно было выстоять длинную, часто – очень длинную очередь).

Людей настигали признаки физиологического угасания, их охватывали заторможенность, вялость, «отупение». Одна женщина, обходившая «выморочные» квартиры в поисках детей, писала о том, как была поражена их безразличием: «Лежит человек на кровати, с ним же рядом ему близкий человек мертвый, и у него полное отупение»[17].

Жизненно необходимым и критически важным являлось наличие мотива, исходя из которого человек мог бы подняться с кровати (выражаясь языком Ухтомского, – активировать кору головного мозга по поводу отличному от стимулов, активирующих возбуждение паталогической доминанты).

 

Слова о способности противостоять «залеганию» можно прокомментировать с помощью примера, относящегося не к столь крайним формам существования, как блокадные условия (но тем не менее, по своему смыслу, связанному с их логической сутью). Вот, например, студент загрустил. Не погулять ему, не встретиться, с кем хотел. Да, – и изоляция по поводу коронавируса, – опять же. Да, и какие-то зачеты не сдал. И вот он перестал отвечать на телефонные звонки и загрустил. И «залег».

Отпустил на самотек свои мысли и стал дрейфовать в их потоках как птица, но, как птица переставшая махать крыльями. А потоки несут, и вынести они могут в отчаяние, в безнадежие или в убежденность, что «жить не стоит, что все напрасно, и что все люди – плохи» или еще в какие-то подобные сим дебри. Благо человеку, если до вхождения в описанное состояние у него было выработаны какие-то навыки самообслуживания.

Некоторым не претит лежание в грязи, и если у них не срабатывает «внутренняя сигнализация», то они могут просто начать «зарастать грязью». О этом зарастании грязью один человек, проходивший тюремное заключение, высказался следующим образом. Тех, кто переставал умываться, следить за собой, – тех другие заключенные называли «чертями».

Сам рассказчик старался следить за внешним видом. Он понимал, что, перестав следить за внешним видом, он опускается на ступеньку ниже. А когда оказываешься на более низкой ступеньке, запросто можно начать и далее спуск по лестнице к деградации. Он видел, как люди, впав в уныние вскрывали себе вены или шейную артерию.

Еще пример. Один юноша, имевший опыт употребления наркотиков, живя в благополучных условиях, мочился в бутылку, хотя туалет находился в нескольких метрах по коридору. Впоследствии он, что называется, «забомжевал». Если человек не чувствует неприемлемости в том, чтобы мочиться в бутылку, когда туалет рядом, то велики риски, что при определенных условиях он впадет в состояние подчиненности паталогическим мыслям. Когда юноша был спрошен, почему он ходил в туалет, а мочился в бутылку, он объяснил свое поведение словами: чтобы, мол, время экономить. Мысль об экономии времени захватила его сознание и подчинила.

Таким образом (если так можно сказать), сформировался своего рода «канал подчинения». И поэтому каналу в сознание может при критической ситуации поступить мысль типа: не шевелись, не трать силы, все равно тебе ничто не поможет.

 

Подобная мысль убивала некоторых блокадников. Так один очевидец тех событий рассказывал, что люди умирали, когда в организме был еще запас калорий. Вопрос о сохранении калорий кто-то воспринимал, исходя из принципа печки: печка горит, пока подкладывают дрова. Если в печку организма не подкладывают еды, он начинает расходовать жировые отложения, мускулы (дополнительные движения, исходя из этой версии, сжигают и без того тающие калории). Но человек все-таки не печка, и «устройство» его организма очень сложно.

С точки зрения рассказчика вопрос о выживании был связан с тем, «как человек себя вел, насколько он мог бороться». Были те, кто переставали умываться и бриться. Если получали по карточкам хлеб, то съедали все сразу и тут же – прямо в магазине. Если получали хлеба на три дня, то съедали так же: прямо в магазине и все зараз. Эти люди руководствовались принципом печки. Они считали, что раз на движения тратятся калории, то надо лежать столько, сколько можно, что не надо шевелить пальцами.

«И это было ошибкой, потому что человек не печка». То правда, что калории тратятся на ходьбу по комнате, на процесс умывания, тем более – холодной водой. Но на самом деле такого рода активность означает, что «ты продолжаешь оставаться человеческим существом, которое в какой-то степени функционирует».

Кто-то поступал не из принципа печки, а действовал по-иному. Например, пытался соблюдать в условиях блокады режим.

В обед люди размачивали в кипятке и съедали ложкой свои пятьдесят граммов [!] несъедобного хлеба. Казалось бы, не все ли равно, как съедалась эта мизерная пайка? Нет, в таких действиях был смысл. «Надо было создать какой-то ритм, похожий на жизнь нормального человека».

 

Многие выживали, как писал С. Яров, «вопреки научным подсчетам, что, мол, лежащий неподвижно теряет меньше калорий, чем тот, кто ползет на заледеневшую Неву за водой, через силу тащит на саночках дрова, сутками стоит в очередях за хлебом, для ребенка… Тут и наука должна была что-то пересматривать или вспоминать забытое».

Так, у одной блокадницы была теория, подтвердившаяся жизнью. Суть теории состояла в том, чтобы не залеживаться. Дочь блокадницы, будучи медицинским работником, возражала следующим образом: «Мама! Когда ты лежишь, то ведь энергии тратится меньше, питания ведь надо меньше». А мама отвечала: «Это парадоксально, но факт: кто ходит – будет жить и работать. Ходите!» Когда сын этой женщины выбился из сил и уже не хотел ходить в институт, то и мать, и сестра (медицинский работник) сказали, что он должен закончить медицинский институт. «Ходи! Если ты не будешь ходить, ты умрешь!» И он ходил.

Он рассказывал, что у мамы все дома было чисто и аккуратно, стол был накрыт скатертью. «И вот эта самая чистота, вот эта самая дисциплинированность матери – она передавалась нам. И это, по-моему, помогло нам выжить. Мать никогда не давала нам падать духом…»[18]

 

Примеров, комментирующих тему выживания и сопротивления процессу скатывания в апатию (превращению в Живой Труп) можно привести множество, а данный текст все-таки имеет ограничения и по объему, и по теме (главная тема не может ветвиться до бесконечности). Так как на данный момент разбирается книга «Мученики ленинградской блокады», не представляется возможным разбираться отдельно и более глубоко такие темы как голод и апатия (на данный момент главная идея текста – сопротивление «сползания» в «воронку», организованную действием паталогической доминанты).

Эти темы рассматривались в лекциях цикла «Остаться человеком», здесь же они поднимаются лишь в связи с разбираемой книгой и, соответственно, в связи с главной идеей. В книге описывалось, что некоторые дети готовы были вот-вот угаснуть, но что-то их «удерживало на плаву». Что?