Апатия, голод – сопротивление «сползанию» в «воронку», организованную в коре головного мозга паталогической доминантой

 

Уже было отмечено, что дети лежали на кроватках, охваченные состоянием безразличия к происходящему. В каком-то смысле это состояние можно представить, исходя из учения о доминанте. Уже не раз упоминалось о двух свойствах доминанты: переадресовывать к себе импульсы, поступающие в сознание, а также – тормозить прочие отделы коры головного мозга.

Если взять, к примеру, чувство голода, то можно сказать, что при усилении голода и при неотступном «думании» человека о еде, формируется очаг возбуждения. Способность очага возбуждения притягивать к себе импульсы, поступающие в сознание, великолепно была описана в произведении (небольшом по объему) М.Е. Салтыкова-Щедрина «Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил».

Два генерала, внезапно оказавшись на необитаемой острове, вне комфортных и привычных условий существования, столкнулись с голодом. Им не спалось, голод отгонял их сон, перед из глазами мелькали подрумяненные рябчики, индейки и поросята с огурцами и салатом. Два генерала бросились было друга на друга и начали драться, но вид крови, пролившейся во время драки, их немного образумил. Они сговорились развлечься, чтобы не дойти до убийства, но какие бы темы не поднимали, все разговоры сводились к теме еды. «Все, на что бы они ни обратили взоры, – все свидетельствовало об еде. Собственные их мысли злоумышляли против них, ибо как они ни старались отгонять представления о бифштексах, но представления эти пробивали себе путь насильственным образом».

Юмористическая суть рассказа обрастает страшными подробностями в автобиографическом произведении Олега Волкова «Погружение во тьму». Автор описывает как пережитую им страшную реальность процесс замыкания сознания в узкий депрессивный коридор – сознание сдавливается тисками апатии – словно над твоими глазами по мере погружения на дно смыкаются толщи мертвой воды.

О сопротивлении автора сползанию в состояние регрессии, на дно травматического опыта рассказывается в лекциях цикла «Остаться человеком» (здесь описание опыта автора по сопротивлению сползанию в состояние регрессии не приводится полностью и в подробностях, чтобы не увеличивать объем текста).

 

См. в лекциях:

«Остаться человеком… Часть 4», пункт 22.3 «Апатия, голод, безразличие. Узник и горожанин (работник офиса). Сопротивление апатии. Георгий Жженов, Олег Волков».

Также на тему голода:

«Остаться человеком… Часть 3», пункт 11b. «Промысл. Праведник храним. Голод, война, экстремальные ситуации. Не на себя и на князей надежда, а на Бога упование».

«Остаться человеком… Часть 3», пункт 17. «Голод. Искусственное расширение потребностей и подчинение человека им. Нестяжание и разумный баланс в жизни».

«Остаться человеком… Часть 3», пункт 29а. «Разбор книги одного авторитета. Свои принципы. Влияние среды. О свободе выбора» (приводились описания пищевого поведения и страшные последствия захвата сознания идеей голода в условиях заключения).

 

Из заметок Волкова на книгу «Мученики ленинградской блокады» особенно ложится один эпизод, раскрывающий, а также – помогающий понять состояние детей, пораженных травматическим переживанием и безучастно лежащих на кроватках детского дома в блокадном Ленинграде. Олег Волков, подвергнутый заключению в годы тотальных репрессий (не в связи в какой-то значимой виной) на определенном этапе был помещен в изолятор (вот он – опыт изоляции!)

 

О изоляции также см. в третьей части данной статьи в главе «Преодоление травматического опыта и христианская парадигма» [19].

Ссылки на другие материалы об опыте людей по сохранению своей идентичности в условиях изоляции см. в начале данной части 2.3.

 

Олега, помещенного в изолятор, изредка выводили на прогулку в огороженный двор. И хотя сходить и подниматься по ступенькам крыльца ему было трудно, он все торопился выйти, чувствуя, что нельзя «поддаться искушению лежать, не утруждая себя». Он чувствовал, что здесь речь идет о позиции, которую он «должен отстаивать как можно дольше, защищая свою жизнь».

В период изоляции Волков констатировал, что не умел подняться мыслями и душой над заботами, сосредоточенными вокруг проблемы выживания. Чем труднее ему давалась реализация движения, тем большей выдержки требовалось от него, чтобы сохранить до вечера кусочек хлеба. Тем полнее его сознание занималось темой напряжения мышц, работающих во время движения, и темой употребляемых им для реализации движения усилий воли. «Ни о чем другом уже не думалось и не мечталось».

Недоразумения и разочарования, относящейся к пайке еды и к обеденному ритуалу сопровождались драмой и трагедией. Например, взять хотя бы историю, относящуюся к получению горбушки хлеба. Горбушка выдавалась заключенным по очереди, и каждый ревниво караулил свою горбушку. «И какими же исступленными сценами сопровождались и самые пустяшные заминки! Ожидавший получить ее утром уже с вечера нервничал, тревожился: вдруг на камеру не достанется ни одной горбушки или, на грех, попадется вовсе сырая, с мягкими корками?»

Камера сделалась для Волкова тесным, придавившим его мирком, и за пределы этого мирка «уже не вырывалось ущербное, гаснущее сознание». Его воображение было занято видением, как он набивает рот хлебом. Разговоры о еде, занимавшие заключенных, он назвал наваждением и помутнением разума. Это помутнение было настолько заразительным, «что избавляешься от него только в часы, когда удается крепко заснуть».

Обеденного черпака жидкого мутного отвара он ждал всем своим существом и в ожидании еды он томился и волновался. «Вот заскрипели под валенками половицы, стукнули поставленные ведра. Потом звякнул черпак. Слух, обоняние, нервы напряжены до мучительного предела».

Если в одном предложении пересказать суть приведенных Волковым описаний, то можно отметить следующее: находясь в заключении, он думал о предстоящем времени раздачи пищи, концентрировался на доносящихся до него звуках, и все они так или иначе рассматривались им сквозь призму ожидаемой еды.

Если при данных условиях человек не может, выражаясь языком Ухтомского активировать площади коры головного мозга по иным поводам, то они затягиваются в воронку паталогической доминанты. Мысли-не-о-еде выдавливаются из сознания, человек забывает обо всем, о том, кто – он, кем для него являются ближние, он готов на все ради еды.

Вот как этот процесс затягивания в воронку паталогической доминанты описывается применительно к блокадного Ленинграду. Появлялась «какая-то машинальность совершаемых людьми действий – они не сопровождались ни малейшим эмоциональным всплеском». Согласно одному наблюдению, блокадники в начале 1942 года «словно не видели друг друга, сталкивались, не уступали дорогу». Обращало на себя внимание отсутствие эмоций: удивления, радости, даже – острого горя. «Утрачивался интерес к другим людям, к внешним событиям, ко всему, кроме еды. И, наконец, исчезал интерес к еде – это было преддверие смерти»[20].

 

Это угасание и выход из него нашли отражение в потрясающем по силе описании, сделанного известным актером Георгием Жженов. Свое погружение в муки голода и апатии Жженов проходил, правда, не в блокадном городе, а в заключении (куда попал не за уголовное преступление, а – по сфабрикованному делу в годы массовых репрессий).

В своей книге «Прожитое», в главе «Саночки» он рассказывал, как зримо приближался к порогу смертному. Он уже чувствовал признаки близкого «финиша» – ему стало безразлично все. Для окружающих он уже был трупом, то есть его не считали за живого, для охраны было очевидным, что он скоро умрет. Свое состояние он сравнивал с состоянием замерзающего, который уже не испытывал физической боли.

Но вдруг неожиданно его состояние, из которого, как казалось, его уже ничто не способно было вывести, разлетелось вдребезги. Дело в том, что ему было сообщено о поступивших на его имя посылках.

Сообщение о посылках вошло в «вошло в заторможенное цингой сознание, бередя его, рождая непонятное беспокойство, лихорадочную необходимость сосредоточиться на чем-то ускользающем и действовать, действовать…». Жженов почти перестал спать, его мучили видения.

В нем затеплился огонек надежды. Огонек разгорался, растворяя десятикилометровую толщу мрака, которая отделяла Жженова от посылок.

Дело в том, что до посылок нужно было еще дойти. Десять километров по жгущему морозу – задача для «фитиля» (так называли угасающих людей), которым стал Жженов – задача почти непосильная.

Ему грезились горы еды, ждущие его за пределами десятикилометрового мрака. И он решился пуститься в путь, несмотря на опасность свалиться от усталости и замерзнуть насмерть.

Опуская подробности пути (достойные того, чтобы о них прочитать самостоятельно), здесь можно сосредоточиться на главном: на событии, явившимся переломным в истории его выживания. Выражаясь языком Ухтомкого, можно сказать, что Жженову удалось активировать кору по поводу, не связанному с доминантой голода, и потому эта доминанта не захватила его окончательно. Новая, творческая и бодрая доминанта зародилась в критический момент, когда чаша весов уже почти склонилась в сторону смерти.

 

По получении посылок он попросил «гражданина начальника» приказать не отдавать ему посылки целиком в течение трех дней, выдавать же – порциями. «Гражданин начальник», посмотрев на Жженова и поняв суть дела, высказал следующим образом свое отношение к столь мужественному поступку: «Вот за это – молодец!.. Смотри-ка, сколько в тебе силы, оказывается!.. Сколько характера сохранилось… молодец! Теперь верю – жить будешь! Я догадывался, что ты мужик крепкий, жаль, что контрик» [контрик – контрреволюционер, так тоталитарное общество называло, в том числе, и тех, кто имел свои взгляды на жизнь и не готов был встроиться общество столь полно, чтобы утратить при том свою идентичность].

В посылках были продукты и папиросы, которые за время трехлетнего путешествия посылок, перемешались как в стиральной машине. Перед Жженовым предстала твердая масса с запахами гнили, плесени, табака и конфет. Во второй посылки помимо подобной массы Жженов обрел еще пару носков и варежки.

Он откромсал от массы кусок и, не разжевывая, торопливо проглотил. «Состояние потревоженного голода, – писал Жженов, – проснувшегося в человеке при виде пищи, сравнимо разве что с состоянием алкоголика или наркомана».

Он готов был наброситься на посылки и есть их без конца. «Истощенный организм не считался ни с чем, ни с какими доводами и предостережениями разума». И все-таки он нашел в себе силы удержаться от соблазна и вышел за дверь.

Ожидая своих посылок в течение трех суток, он страдал от мучительного голода. Время, никогда еще не тянулось так долго, как в эти трое суток. Ни лежать, ни спасть он не мог – животный инстинкт гнал его из барака к вахте, поближе к посылкам. Он окончательно потерял контроль над собой, он боялся, что охранники выбросят посылки или скормят собакам.

«Как волк из засады, – рассказывал Жженов, – следил за каждым, кто заходил на вахту… Когда подходило время получать очередную порцию, я умолял отдать мне всё – уверял, что я уже в порядке, клянчил, плакал, угрожал, оскорблял, кричал "фашисты!", грозился выбить стекла в окнах, бил кулаками в дверь, в стены вахты, скулил от бессилия».

Но охрана выполнила приказ не отдавать ему посылок в течение трех дней. По выражению Жженова, на его счастье, у охраны хватило нервов и добродушия не поддаваться на его «провокации». Когда им становилось невтерпеж, они просто оттаскивали его за шиворот от вахты в снег.

«Наконец наступил долгожданный день – трехсуточный "карантин" кончился!» Но Жженов за посылками не явился, потому что спал, как «спят тяжелобольные, переборовшие болезнь. Так, наверное, спали вывезенные из блокадного Ленинграда спасенные дети». Когда Жженов проснулся, он впервые за горестные месяцы почувствовал слабый огонек надежды. «Впервые, – писал он, – поверил, что буду жить!»

 

В этой истории привлекает внимание сделанное Жженовым сравнение мук голода с мучениями человека, зависимого от алкоголя или наркотиков. И в этом сравнении есть разумное зерно. Дело в том, что страсти / зависимости / аддикции можно условно представить в виде паталогической доминанты.

В результате развития страсти / зависимости / аддикции доминирующее влечение все более набирает силу. По мере усиления фиксации на доминирующем влечении другие аспекты существования человека нивелируются. Всё прочее, не относящееся к доминирующему влечению, выдавливается из сознания и из жизни, либо подчиняется влечению (например, зависимый человек продолжает поддерживать отношения с некоторыми своими знакомыми, но лишь для того, чтобы, когда будет нужно, вытянуть из них деньги на приобретение наркотиков).

 

См. подробнее о сужении личности вследствие фиксации на объекте страсти см. в главе «Свобода и рабство (эксплуатация понятия свободы и пропаганда наркотиков)» в пятой части статьи «Мировоззренческий сдвиг: Детонатор наркотического "бума" и распада общества» [21].

 

В качестве комментария к теме зависимого поведения, понимаемого как развитие паталогической доминанты, можно привести слова одного профессора[22]. В одной из своих лекций он объяснял, что «патологическое влечение к алкоголю обладает резко выраженными доминантными свойствами». Эти слова означают помимо прочего, что паталогическое влечение к алкоголю преобладает над другими мотивациями, несмотря на то, что эти мотивации для человека объективно важны. Человек употребляет алкоголь несмотря на отрицательные последствия употребления, среди которых можно отметить следующие: нарушения семейных и социальных связей, ухудшение здоровья [и прочие аспекты, важные для человека, но нивелируемые при развитии тяги к алкоголю]. «На фоне ослабление мозговых, особенно высших психических функций (ослабляются в связи с постоянной интоксикацией алкоголем) господство патологической доминанты (влечения к алкоголю) становится непререкаемым, утрированным».

 

То есть по мере того, как человек думает об алкоголе и на деле реализует свои алкогольные желания, укрепляется его влечение к алкоголю. Формируется доминанта, которая со временем подчиняет своему ритму деятельность мозга, если у этой доминанты нет конкурента (то есть, если в жизни человека нет значимых целей, отличных от алкогольных).

Одновременно, прочие стороны личности (не задействованные в процессе добывания и потребления алкоголя) нивелируются. Человек забывает о том, что он когда-то кого-то любил, чем-то интересовался. Личность сужается до предела, когда человек начинает смотреть на мир, словно сквозь узкую щелку рыцарского забрала. Сквозь эту щелку ему не видна панорама жизни: небо, поля, луга и прочее. Он видит клочок жухлой травы, обсыпанной окурками, а на траве – газетка, – а на газетке – стакан.

 

Подробнее – о преодолении влечения к алкоголю и наркотикам – сквозь призму учения о доминанте:

В лекции «Две доминанты» (есть расшифровка лекции [23]).

В третьей части статьи «Обращение к полноте: Становление личности как путь преодоления зависимого поведения» [24].

 

Подобным образом кругозор сужается, когда человек концентрируется на мыслях о еде. Есть – нужно, но помимо пищевого поведения в жизни человека есть масса других сторон. И их наличие помогает удержать пищевое поведение в сбалансированном положении относительно всей системы жизни в целом. Ниже приводится два комментария применительно к той мысли, что утрата этого баланса и аномальная фиксация на пищевом поведении может способствовать гибели.

Например, Олег Волков рассказывал, как двое освобождавших из заключения людей получили большую порцию хлеба на дорогу. Они «стали, едва буханки оказались у них в руках, тут же отрывать грязными пальцами куски и с невероятным проворством запихивать в рот». Выдавший им хлеб работник кричал им, предупреждая, что, если они не остановятся, то умрут от заворота кишок. «Они словно не слышали: слепо взглянули в его сторону и продолжали жадно и торопливо совать и совать в рот теплый мякиш с похрустывающими корками. Совали с остановившимися, невидящими глазами … На них было жутко смотреть, но и отвернуться невозможно. Эти два безудержно наедающихся бедняка завораживали, вызывали острое желание последовать их примеру. … Вдруг один из них выпустил из рук хлеб, со стоном схватился за живот, скрючился и стал сползать с бревна на землю».

Нечто подобное рассказывала одна женщина, пережившая Вторую Мировую Войну. Длительное время она и ее односельчане голодали, но вот после наступившего перелома в войне начался подвоз продовольствия. Она говорила, что в то время стояла на коленях и умоляла людей не есть. Дело в том, что за время голода стенки кишечника становятся очень тонки и хрупки, и если люди «наваливаются» на твердую еду (например, огурцы), то кишечник может просто не выдержать такой нагрузки (когда выходят из голода, пьют вначале разбавленный водой чай, потом – чай, потом в чай добавляют молоко, потом переходят на молоко, потом постепенно переходят на еду и т.д.). Односельчан не останавливали мольбы женщины, они стремились обильно наестся и тут же в страшных муках умирали на ее глазах.

 

То есть отсутствие значимых целей, не связанных напрямую с поиском и поглощением пищи, приводит к тому, что сознание порабощается мыслями о еде. Человеку в данном случае становится не к чему устремить свое сознание, чтобы оторвать его от почти круглосуточного вращения вокруг образов еды.

В отношении данной темы можно привести несколько эпизодов, показывающих, что наличие значимых целей и интересов помогало удерживать пищевое поведение в состоянии, сбалансированном в отношении всей жизни в целом. Вот что, например, академик Лихачев писал о своих детях, с которыми он проживал суровые дни ленинградской блокады: «Дети выходили гу­лять минут на 10 по черному ходу, а не по парадной, где лежа­ли мертвые. Они вели себя героями. Мы ввели порядок: не говорить о еде, и они слушались! За столом они никогда не просили есть, не капризничали, стали до жути взрослы­ми»[25] (необходимо отметить, что академик Лихачев был верующим человеком).

 

Слова Лихачева о его детях можно сравнить с заметкой, сделанной другими блокадниками (в отношении других детей). «Нигде нет играющих детей. Нет вообще бегающих». Дети вели те же разговоры, что и взрослые, – о хлебе, о том, что «сегодня будут давать»[26].

Когда ставится вопрос о ресурсе, наличие которого способно отвлечь человека от бесконечных разговоров о еде, необходимо отметить, что речь идет об обращении к чему-то более значимому, чем книги и в обывательском смысле понимаемая культура. Свидетельство тому – дневник Юрия Рябинкина.

Юра жил в Ленинграде и оказался сжатым вместе с прочими жителями города кольцом блокады. Выдержки из его дневника приводятся с полным уважением к пережитой им, его мамой и его сестрой трагедии. Его дневник показывает, сколь трудно было человеку подняться над паталогической доминантой, если в его жизни не было чего-то сверх того, что предоставляла в обыденном смысле понимаемая культура.

Юра читал книги, играл в шахматы, можно сказать, что как школьник он был развит и целеустремлен. Но не очень заметно, чтобы в его дневнике присутствовало что-то, что могло бы помочь ему подняться над бытовым уровнем существования.

«Учеба мне почему-то сейчас в голову не лезет, – писал он о днях блокады. Совершенно нет желания учиться. Голова одними мыслями о еде, да о бомбежках, снарядах занята.

…Нужда, голод заставляют идти в магазины, на мороз, в длинную очередь, в людскую давку... Провести так недели, а затем уже никаких желаний не останется у тебя. Останется тупое, холодное безразличие ко всему происходящему. Недоедаешь, недосыпаешь, холодаешь и еще к тому же – учись. Не могу... И ругань, уговоры, что вот внизу кто живет, достали крупу и мясо, а я не мог [чтобы получить возможность отоварить по продовольственным карточкам какие-то продукты в весьма скудном количестве, люди стояли по многу-многу часов в длинных очередях, и не факт, что после такой нагрузки им удавалось достичь поставленной цели; имеющиеся на продовольственном пункте продукты могли закончиться раньше, чем люди подходили к окошку выдачи]. И в магазинах мясо было, а я не достал его.

…Все мы издерганы. У мамы я давно не вижу спокойных слов. Чего ни коснется в разговоре – ругань, крик или истерика, что-то в этом роде. … В нашей семье – всего-то 3 человека – постоянный раздор, крупные ссоры... Мама что-то делит, Ира и я зорко следим – точно ли... Просто как-то не по себе, когда пишешь такие слова.

…Опять пойдут гнусные, грязные сцены с дележкой, ей меньше, ей больше... Ну, положим, завтра я еще печенье получу, а с послезавтра начиная, кончайся моя и без того непривлекательная жизнь. Какая же жизнь, когда и печенья меня лишат...

…Сегодня буду на коленях умолять маму отдать мне Ирину карточку на хлеб. Буду валяться на полу, а если она и тут откажет... Тогда мне уж не будет с чего волочить ноги.

…В школе учиться брошу – не идет учеба в голову. Да и как ей пойти? Дома голод, холод, ругань, плач, рядом сытые И-вы [в квартиру, где жил Юра, было подселено одно семейство; в связи с занимаемой должностью член этого семейства имел более расширенные возможности по получению продуктов]. Каждый день так удивительно похож на предыдущий однообразностью, мыслями, голодом, бомбежкой, артобстрелами.

…Какой я эгоист! Я очерствел, я... Кем я стал! Разве я похож на того, каким был 3 месяца назад?.. … поднимаю ругань из-за каждого кусочка, крошки съестного... Кем я стал? Я чувствую, чтобы стать таким, как прежде, требуется надежда, уверенность, что я с семьей завтра или послезавтра эвакуируюсь, хватило бы для меня, но это не будет. Не будет эвакуации, и все же какая-то тайная надежда в глубине моей души. Если бы не она, я бы воровал, грабил, я не знаю, до чего дошел бы. Только до одного я бы не дошел – не изменил бы. Это я знаю твердо. А до всего остального...»

 

Подняться над паталогической доминантой помогала вера и навыки, сформированные на основе деятельности, осуществляемой в соответствии с жизнью по вере. Так, например, схиархимандрит Серафим (Тяпочкин), репрессированный в годы гонения на веру, писал, что его и прочих людей свезли «туда, где белые медведи... Везли нас водой, – рассказывал он, – затем выбросили на берег, где только небо, снег и лес. Слава Богу, что я с детства приучился кушать понемногу. Съем крошечку с молитвой и подкреплюсь, а другие от недоедания, как мухи, умирали»[27].

Здесь можно привести и некоторые мысли из третьей части данной статьи, в которой, помимо прочего, описываются принципы, следование которым помогло Евфросинии Керсновской выжить и избежать поглощения травматическим опытом (точнее будет сказать, что Евфросиния Керсновская не столько боролась с травматическим опытом, сколько отражала его приражения, когда следовала своим идеалам, то есть – столько в ней было света, что травматический опыт не довлел над ней; она не столько боролась с ним, сколько поднималась над ним). Будучи репрессированной (без вины), она прошла через обстоятельства с таким уровнем травматического запала, что и малой толики его хватило бы, чтобы на всю жизнь изломать психику человека.

В отношении голода и деформации, производимой втягиванием в воронку паталогической доминанты, она, в частности рассказывала следующее (далее приводится отрывок из третьей части данной статьи; отдельное название третьей части – «Вера (идеалы) и преодоление травматического опыта» [28]). Ефросинии один человек, например, советовал никогда ни с кем не делиться едой, скрывать кусок хлеба, а также – свои страх и боль. Этой «мудростью» Евфросинии не прониклась. Когда у нее была еда, она делилась ею с другими даже в условиях жестокого голода. В рамках эгоистической модели выживания ее поведение могло показаться безумием. Но по факту, Евфросиния избегала разрушительных последствий влияния голода.

Голод не доводил ее до исступления. Она «даже на грани голодной смерти … не испытывала звериного эгоизма» [эта мысль необычайная важна потому, что нередко потеря контроля над своим поведением вследствие голода становилась причиной гибели людей]. Некоторые люди, столкнувшиеся с голодом, «малодушничают и готовы на любую подлость. Эти погибают морально раньше, чем физически». «Не знаю, как и почему, – делилась она своими воспоминаниями, – но тяжелых, необратимых форм авитаминоза [от недоедания] я избежала».

 

Итак, можно сказать, что сознание замыкается в одном случае на влечении к еде, в другом – на влечении к алкоголю и наркотикам. Подобным образом человек может замкнуться на мысли о мести, в этом случае он видит перед собой только лицо обидчика. Если речь идет о гордости, то можно сказать, что человек замыкается на собственных представлениях, не желая сопоставлять их с мнениями других людей и с объективной реальностью.

В этом смысле процесс захвата сознания паталогической доминантой и процесс противостояния этому захвату можно рассмотреть на основании краткой по объему, но очень и очень ёмкой по содержанию статьи священника Александра Ельчанинова «Демонская твердыня (о гордости)». Слова отца Александра о захвате сознания страстью гордости применимы и к теме захвата сознания прочими страстями, ведь самолюбие, по мысли преподобного Максима Исповедника, есть «матерь зол». Самолюбие он определяет как неразумную любовь к телу, от самолюбия «рождаются три первые и родовые, страстные и неистовые помыслы, а именно: чревоугодие, сребролюбие и тщеславие, заимствуя поводы от необходимой потребности телесной». По мысли преподобного Феодора Едесского, «самолюбием же называем мы страстное расположение и любовь к телу с исполнением плотских пожеланий»[29] (то есть в самолюбивом человеке помысл влечения к еде становится неистовым).

Среди последствия захвата человека страстью гордости (страсть реализовывать исключительно свои желания, среди которых может присутствовать стремление поглощать еду, не обращая внимание на потребности других) отец Александр отмечает следующие: мрак, изоляция, одиночество, нервная и душевная болезнь, отчаяние. Анализируя стадии захвата сознания и всей жизни в целом страстью гордости, он выводит принципы, на основании которых человек этому захвату может противостоять.

Отец Александр задает вопрос: «Как бороться с болезнью, что противопоставить гибели, угрожающей идущим по этому пути?» И на этот вопрос он дает такой ответ: «Ответ вытекает из сущности вопроса – смирение, послушание объективному; послушание по ступенькам – любимым людям, близким, законам мира, объективной правде, красоте, всему доброму в нас и вне нас, послушание Закону Божию, наконец – послушание Церкви, ее уставам, ее заповедям, ее таинственным воздействиям».

Примечательно, что и Жженов, об опыте которого сообщалось выше, также отмечал: «Тот из нас, кто сумел сохранить веру, нашел в себе силы "жить и исполнять свои обязанности", выжил, кто не сохранил – погиб.

Потому как "деньги потерял – ничего не потерял, здоровье потерял – кое-что потерял, веру потерял – все потерял!"».