Декабря 1825 года, вечер

 Но скучен нам простой и гордый твой язык,

Нас тешат блестки и обманы;

Как ветхая краса, наш ветхий мир привык

Морщины прятать под румяны…

Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк!

Иль никогда, на голос мщенья,

Из золотых ножон не вырвешь свой клинок,

Покрытый ржавчиной презренья?..

                                   Михаил Лермонтов

Восстанием он явно был недоволен.

 А точнее – разочарован. Разочарован в себе, разочарован в офицерах. А в особенности разочарован Трубецким. Сердце больно кололо, стоило только вспомнить холодное, обрубленное «господин литератор», сказанное князем. Кондратию невыносимо хотелось плакать, да не просто плакать, а рыдать навзрыд. И непонятно, от чего больше: от обиды или от осознания собственного бессилия.

— Папочка, ты что, плачешь?.. –– в оглушительной тёмной тишине комнаты неожиданно прозвучал тоненький голосок Настеньки, которая осторожно-боязливо заглядывала своими чёрными блестящими, как у папы, глазами в его собственные.

Кондратий, находясь полностью в своих отнюдь не весёлых думах, совсем не заметил, как по щекам градом стекали солёные крупные капли, оставляя за собой тяжёлый след страданий. Услышав голос дочери, мужчина встрепенулся и немного растерянно взглянул на неё. Настя испуганно отшатнулась: таким отца она ещё не видела.

— Нет, что ты, доченька. Нет, конечно, солнышко, — так же растерянно пробормотал Кондратий, судорожно вытирая щёки и глаза трясущимися руками и затем вымученно улыбнувшись дочке. — Мужчины никогда не плачут, запомни это, милая.

Девочка осторожно подошла к папе и обняла его, обвив крохотными ручками его шею. Мужчина судорожно выдохнул и крепко обнял дочь, любяще поцеловав её в висок. Затем Кондратий, быстро поняв, что их сегодняшняя выходка явно не останется без внимания Николая, и что его могут либо сослать, либо казнить, осторожно прошептал дочке на ухо:

— Пообещай мне слушаться маму и во всём ей помогать, солнышко моё… — он тут же внимательно и серьёзно посмотрел в глаза Настеньки и добавил: — Договорились, дружок? — он подмигнул дочке, чтобы та не так сильно волновалась из-за слов отца.

Девочка внимательно посмотрела в глаза папы, чувствуя, как у самой слёзы уже стекают на крохотный подбородок, но, несмотря на это, медленно кивнула головой.

— Вот и славно, — мягко улыбнулся Кондратий, усадив дочку к себе на колени и осторожно стерев большим пальцем солёные дорожки с её личика.

 Они просидели так довольно долго. Час или два точно. И вот, когда Настенька уже клевала носиком на груди отца, в дубовую дверь раздался осторожный стук. Кондратий не совсем естественно дёрнул головой в сторону звука и, встав с тёплого, уже нагретого кресла, осторожно уложил туда дочку, уже начавшую невероятно уютно посапывать. С тяжёлым камнем на сердце открыв дверь, Рылеев ещё тяжелее вздохнул: в проходе стояли двое офицеров из Зимнего дворца с бумагой в руках.

— Рылеев Кондратий Фёдорович? — уверенно спросил один из них, внимательно вглядываясь в измученное, с мягкими чертами лицо поэта. Тот, не найдя в себе силы даже на то, чтобы сказать простое слово из двух букв, лишь утвердительно кивнул головой. — Вы арестованы. Просим Вас, милейший, проехать с нами на допрос, устраиваемый Его Величеством Николаем Павловичем в Зимнем дворце.

Он так и знал, а потому и не сопротивлялся, прекрасно зная, что ему же хуже будет. Он вышел из тёплой комнаты, предварительно ласково поцеловав дочь в лобик и укрыв её найденным на диване пледом.

  — Вы не могли бы подождать буквально пять минут?.. — окончательно севшим то ли от мучавшего недуга, то ли от того, что никогда больше не увидится с любимой семьёй, голосом спросил Рылеев, трепетно заглядывая в глаза офицеров. Те хотели было возразить, но поэт их опередил: — Я хотел бы попрощаться с женой и одеться. Второе лишь по той причине, что я простужен… — так и не дождавшись согласия, Кондратий зашёл в соседнюю комнату, где уже спала Наташа.

От прохладного дуновения ветра Наталья Михайловна сонно раскрыла глаза. Заметив мужа, который наскоро одевался, она тотчас поднялась, окончательно проснувшись. По скорбному взгляду тёмных терпких молочно-шоколадных глаз мужа Наташа всё моментально поняла и в диком, чуть ли не первобытном страхе зажала бледной рукой рот, дабы горестный громкий стон не вырвался наружу. Она не верящим взглядом смотрела на Кондратия, не в силах вымолвить хоть слово. Признаться, Кондратий и сам был в таком состоянии, но пытался держаться из последних сил. Ведь он мужчина, отец семейства.

— Кондраша… — только и смогла проговорить Наташа, громко всхлипнув и теперь закрыв руками всё лицо, потерявшее цвет уже, видимо, навсегда. Она в бессилии опустилась на мягкую, но уже ставшую навсегда чужой кровать. Но вдруг в её движениях и взгляде показалась непонятная решимость, никогда прежде не замечавшаяся в ней самой.

Она встала и, не удержавшись от ещё одного слабого всхлипа, серьёзно сказала:

— Я сделаю всё, что будет нужно. Если тебя отправят в ссылку, я не раздумывая поеду за тобой. Ты только скажи, — в её решительном взгляде секундой промелькнула нежность и искренняя преданная любовь до самой смерти.

Кондратий горько усмехнулся, повязав на шею свой излюбленный платок и повернувшись к жене. Он хотел было сказать, что она слишком нежна для Сибирского климата, но затем осёкся, моментально помрачнев.

  — Но если меня… Если меня повесят, прошу, милый друг мой, подумай о Настеньке. Уж лучше пусть она останется без отца-предателя, чем сиротой.., — поэт внимательно взглянул на жену, надеясь, что его слова для неё не пустой звук. Наташа же согласно закивала, вмиг подлетев к мужу и взяв его руки (указательные пальцы которых были вечно измяты карандашом, а на запястье красовалось небольшое чернильное пятно, сейчас уже, кажется, расползавшееся и по нежной душе поэта), осторожно улыбнулась.

  — Даже в такую минуту ты писал? Ты неисправим.., — мягко пожурила мужа Наташа, наигранно равнодушно заглянув в его глаза.

Кондратий лишь крепко обнял её: он прекрасно знал, что это напускное спокойствие — лишь искусная, непонятно откуда взявшаяся, актёрская игра; он знал, что не пройдёт и двух минут с его отъезда, как Наташа будет биться в истерике и бить хрупкий императорский фарфор; он знал, что во всём она будет обвинять Трубецкого. И он знал, что во всём она будет права.

— Т-с-с, — тихо прошептал Кондратий и смазано поцеловал супругу в висок, крепче прижав её к себе. Она тут же уткнулась в его плечо и залилась горючими слезами, грозившими остаться на её миловидном личике до самой смерти, которая стояла тут же, за спиной поэта. Старуха уже протянула над его светлой головой свою костлявую, ужасающую руку, с нетерпением ожидая его часа.