Норма перевода

Под нормой перевода понимается совокупность требований, предъявляемых обществом к переводам. Не будучи раз и навсегда заданными, они изменяются от культуры к культуре, от эпохи к эпохе, от одного типа текста к другому и порой бывают весьма противоречивыми.

Противоречивость требований к переводу была в частности отмечена английским лингвистом Т. Сейвори, который в своей книге «Искусство перевода» называет их «парадоксами перевода» и перечисляет следующим образом:

1. Перевод должен передавать слова оригинала.

2. Перевод должен передавать мысли оригинала.

3. Перевод должен читаться как оригинал.

4. Перевод доложен читаться как перевод.

5. Перевод должен отражать стиль оригинала.

6. Перевод должен отражать стиль переводчика.

7. Перевод должен читаться как современный переводчику.

8. Перевод должен читаться как современный оригиналу.

9. Перевод вправе прибавить нечто к оригиналу или убавить от него.

10. Перевод ни в праве ничего ни прибавить, ни убавить.

11. Стихи следует переводить прозой.

12. Стихи следует переводить стихами.

Примером первого из перечисленных выше требований, а) перевод должен передавать слова оригинала и б) перевод должен передавать мысли оригинала, могут служить переводы религиозных и художественных текстов. Так, средневековые переводчики Библии, благоговейно относившиеся к каждой букве Священного Писания, стремились к максимально буквальному его воспроизведению, даже в ущерб смыслу и нормам языка перевода. Считалось, что священный текст должен быть мистическим и загадочным. Впоследствии эта норма была расшатана, и вместо нее было выдвинуто требование «переводить не слова, а мысли». Однако первые попытки сделать перевод Библии более понятным и соответствующим языковой норме вызвали неприятие и возмущение верующих. Решительный отказ Мартина Лютера от практики буквалистского перевода Библии привел к потрясениям и расколу в христианском мире. И даже в наше время многие представители православия выступают против перевода Библии на современный русский язык.

От французских переводчиков художественной литературы в 18 веке общество требовало «исправляющих переводов», приводящих переводимое произведение «варварского автора» в соответствие с требованиями «хорошего вкуса». В России Вяземский, Гнедич и Фет отстаивали необходимость перевода буквального. Напротив Карамзин и Жуковский были сторонниками вольного перевода. Вольным обращением с подлинником прославился Иринарх Веденский.

В современных культурах обычно относительно спокойно воспринимаются вольности переводчиков литературных произведений, которые к тому же нередко переводят с подстрочника или через третий язык, и предъявляют требования высокой точности к информативным (дипломатическим, коммерческим, техническим и прочим) переводам. Кроме того в переводах художественных и даже публицистических текстов подчас сокращается или полностью опускается все, что в принимающей культуре считается недопустимым по идеологическим, моральным или эстетическим соображениям.

Следующий парадокс: а) перевод должен читаться как оригинал и б) перевод должен читаться как перевод — связан с двойственной сущностью перевода, с его двойной полярностью. Уже говорилось о том, что «парадоксы перевода» разрешались по-разному в разных культурах и в разные исторические эпохи. Это относится в полной мере и к данному парадоксу, который разрешался то в пользу «естественности», то «инокультурного» колорита.

Принимая решение, переводчик постоянно находится между двумя языковыми и культурными полюсами. Требование «перевод должен читаться как оригинал» в полном объеме едва ли выполнимо, так как влечет за собой полную «натурализацию» текста перевода, то есть его полную адаптацию к нормам другой культуры.

Но текст перевода ориентирован на две культуры, и адаптируясь к принимающей культуре, никогда полностью не порывает с исходной культурой. В противном случае при переводе, скажем, на русский язык существует опасность русификации подлинника. Об этом пишет известный литературный критик В. Россельс. По его словам при малейшем «пережиме» в сторону русской культуры Мопассан может в целом оказаться русской вариацией Чехова, шиллеровский Фердинанд заговорит как Арбенин, а Мольер обернется французским Грибоедовым.

В качестве другого примера можно привести перевод на русский язык баллады Бернса «Джон Ячменное Зерно», принадлежащий перу М. Михайлова. В этом переводе удачно передан жизнеутверждающий пафос поэзии Бернса, своеобразие ее формы. Однако, стремясь передать ее народные истоки, переводчик привносит в текст слова, характерные только для русской культуры, такие как «чудо-молодец», «трын-трава», «змея-печаль», что также приводит к русификации Бернса.

Аналогичная ошибка встречается и у уже упоминавшегося переводчика английской классической литературы 19 века на русский язык Иринарха Введенского, у которого, по словам Л.И. Чуковского, «и Дтккенс, и Теккерей, и Шарлотта Бронте сделались российскими гражданами, жителями Песков и Охты».

Таким образом, в отношении этого требования не существует однозначного решения, и выбор переводчика, как правило, носит компромиссный характер.

Не существует однозначного решения и другого парадокса: а) отражать стиль оригинала и б) отражать стиль переводчика.

В советский период существовало мнение, согласно которому при переводе с английского языка на русский газетного текста следовало целиком и полностью ориентироваться на «более строгий и сдержанный стиль наших газет». Но такое требование было не только нецелесообразным, но и неосуществимым, так как для этого требовалось глубокая переработка оригинала, который в итоге превращался в нечто совершенно иное.

При передаче жанровой и, применяя более широкое понятие, стилистической окраски переводимого текста реальный выбор переводчика чаще всего основывается на компромиссе. В идеале переводчик, выступающий в роли получателя исходного текста и отправителя текста перевода, «входит в образ» автора и полностью перевоплощается в него.

Однако такое перевоплощение осуществимо лишь в идеальной схеме перевода. На самом же деле переводчик, подобно актеру, перевоплощающемуся в действующее лицо драматического произведения, не утрачивает и своих личностных характеристик. Чем выше удельный вес творческого начала в процессе перевода, тем ярче сквозь текст перевода проступает личность самого переводчика, его социальные установки, ценностная художественно-эстетическая ориентация. «Во всяком мастерстве, в том числе и в мастерстве перевода, — писал в свое время Л.И. Чуковский, — неминуемо отражается мастер». Особенно рельефно личность переводчика, его индивидуальный стиль проявляется в поэтическом переводе. В этом легко убедиться, сравнив, скажем, оригинал баллады Роберта Бернса «Джон Ячменное Зерно» с переводами Эдуарда Багрицкого и Самуила Маршака. Нет никакого сомнения в том, что как в интерпретации оригинала, так и в его воссоздании оба поэта стремились передать смысловое содержание подлинника и характерную интонацию бернсовского стиха. Однако в каждом из двух переводов легко угадывается творческий почерк переводчика. В частности Маршак, по словам одного из переводоведов Ю.Д. Левина, при всей внутренней близости к Бернсу оставался верным собственному поэтическому темпераменту и нередко «высветлял» бернсовские образы и эмоции, делал их более четкими и определенными, смягчал и облагораживал резкость и грубость Бернса.

Вопрос о временной дистанции, разделяющей оригинал и перевод, находит свое отражение во взаимоисключающем требовании, согласно которому перевод должен читаться как современный оригиналу и в то же время как современный переводчику. Одним из способов передачи временной дистанции является выбор в качестве ориентира произведений отечественной литературы, также отделенных от нас по времени своего возникновения. По свидетельству упомянутого выше литературного критика В. Россельса, русские переводчики, переводя зарубежную литературу, начиная с середины 19 века, нередко берут за образец русскую прозу от Карамзина до Пушкина. Их привлекают, прежде всего, старинные речения, которые, сохраняя колорит старины, вместе с тем, без каких-либо подстрочных примечаний понятны современному читателю. В. Россельс называет их «патиной» по аналогии с налетом времени на старой бронзе или серебре.

Но обращение к этому способу передачи старинного колорита сопряжено с отмеченным выше риском чрезмерной русификации подлинника. Кроме того, когда переводчик переводит классическое произведение намеренно архаичным языком, архаизмы становятся элементом художественной формы, приобретая содержательность, чуждую авторскому замыслу. Действительно, такое произведение для современного ему читателя написано нейтральным языком, совершенно лишенным архаичности. Выход из этого положения, по-видимому, состоит в том, чтобы при переводе классиков опираться на современный русский язык, при этом, разумеется, избегая явных модернизмов.

Переводчику также необходимо следить за тем, чтобы используемые им исторические реалии были совместимы с временной обстановкой оригинального произведения. Поучительные примеры совершаемых при этом ошибок приводятся в интересной книге болгарских переводчиков и переводоведов С. Влахова и С. Флорина «Непереводимое в переводе». Так, в болгарском переводе романа Л. Хаммелинга, основанного на биографии Шекспира, несколько раз употребляется слово «гильотина», хотя Гийотен, чьим было названо это орудие казни, жил чуть ли не 200 лет спустя после описываемых в романе событий.

В число «парадоксов перевода» входят также два противоречащих друг другу канона, согласно которым: а) перевод вправе добавить нечто к оригиналу или убавить от него и б) перевод ни вправе ничего ни прибавить ни убавить. Это требование перекликается с ранее упомянутым требованием относительно передачи слов или мыслей и во многом зависит от данной культуры и исторического периода в ее развитии. В современном представлении переводчик не вправе прибавлять что-либо свое к оригиналу, кроме тех случаев, когда такое добавление или опущение диктуется нормами переводящего языка или стремлением пояснить читателю те места подлинника, которые в силу расхождение в фоновых знаниях с получателем оригинала он бы не смог понять.

И, наконец, последний парадокс: а) стихи следует переводить прозой и б) стихи следует переводить стихами. Его также нужно рассматривать в свете литературных традиций, существующих в той или иной культуре. Так, по словам теоретика перевода И. Левого, переводческую эстетику французов характеризует сомнение в творческой самостоятельности перевода. Отсюда установка переводить стихи прозой. Гораздо строже отношение к переводу в среднеевропейских литературах, у чехов, словаков, венгров. Здесь считается отступлением от нормы не только перевод стиха прозой, но и передача рифмованного стиха белым.

В русской литературе предпочтение также отдается переводу стихов стихами. Но есть и немало исключений. Как уже отмечалось, переводчики нередко сами пользуются подстрочным переводом. Кроме того один и тот же стихотворный текст может переводиться с разными целями для разных аудиторий. Ярким примером служат два перевода «Отелло» — Б. Пастернака и М. Морозова. Поэтический перевод Пастернака предназначен для чтения и для театра. Он адресован читателям и зрителям и призван произвести определенное эмоциональное и эстетическое воздействие.

Прозаический перевод М. Морозова предназначен для актеров и режиссеров. Его главная задача состоит в том, чтобы с максимальной точностью и полнотой донести до читателя смысловое содержание шекспировской трагедии, что не всегда возможно в поэтическом переводе.

Таковы в общих чертах нормы перевода, зависимые от нормативных установок, задаваемых данной культурой в определенный период ее развития. Из этого определения следует, что нормы перевода подвижны и постоянно находятся в процессе формирования. Отсюда, в частности, исходит стремление каждой новой эпохи прочесть классический подлинник глазами современного читателя.

Между нормой перевода и культурой существует и обратная связь. Общеизвестно влияние переводов на развитие русского языка и литературы. Перевод также явился каналом воздействия латинского языка на английский, которое проявлялось как в многочисленных лексических и синтаксических заимствованиях, так и жанровой дифференциации языка. Роли перевода как проводника иноязычного влияния в известной степени способствовали буквалистические установки, которые господствовали в то время в переводе.

Роль перевода как активного инструмента взаимодействия языков и культур сохраняется и в современном обществе. Проникая в повседневную речь через средства массовой коммуникации, а теперь и через компьютер и интернет, некоторый «переводизмы», на первых порах воспринимавшиеся как отклонения от нормы, постепенно становятся привычными и утверждаются в языке. Сравните, например, такие кальки как «утечка мозгов» от английского «brain-drain», «военное присутствие» от английского «military presence», «щелкнуть мышом» от английского «click the mouse» и другие.