Основные вопросы теории детской игры 1 страница

ОСНОВНЫЕ ВОПРОСЫ ТЕОРИИ ДЕТСКОЙ ИГРЫ

Проблемы психологии детской игры, стоящие перед нами сегодня, возникли в ходе развития теоретических и экспериментальных исследований. Поэтому необходимо, хотя бы и очень кратко, остановиться на основных, переломных моментах истории развития общей теории игры.

Первым в истории развития научных исследований игры должно быть названо имя Карла Грооса. В книгах К. Грооса [9], посвященных играм человека и играм животных, впервые был систематизирован и обобщен большой конкретный материал и поставлена проблема биологической сущности и значения игры. Сам К. Гроос, правильно оценивая значение своих книг, указывал, что до него никто не думал, что игра столь сложна и представляет важную проблему для понимания психики ребенка и его развития.

Мы не останавливаемся ни на изложении теоретических взглядов К. Грооса, так как они хорошо известны, ни на критике их, так как они обсуждались в российской психологической литературе неоднократно [20].

В настоящее время теория игры К. Грооса имеет лишь историческое значение. Однако, как бы критически мы ни относились к пониманию Гроосом игры как предупражнения инстинктивных форм поведения, его мысль о чрезвычайно важном значении игры для всего хода психического развития ребенка должна быть сохранена во всякой будущей теории детской игры.

Более 30 лет, до 1933 г., теория К. Грооса господствовала в зарубежной психологии, несмотря на то что к решению этой сложнейшей проблемы в той или иной степени прикасались такие видные представители зарубежной общей и детской психологии, как Эд. Клапаред, Ст. Холл и Дж. Дьюи, К. Бюлер и В. Штерн, К. Коффка и К. Левин и, наконец, З. Фрейд. Все они вносили поправки и дополнения в теорию игры как предупражнения, развивали отдельные стороны этой теории, но в основном и главном оставались на ее позициях.

Накапливавшиеся постепенно критические замечания и дополнения к теории К. Грооса, а также возросший интерес к проблеме игры привели в конце концов к тому, что в 1933 г. видный голландский психолог Бойтендайк [5] выступил в своей книге «Игра человека и животного», посвященной выяснению сущности и значения игры, с новой концепцией игры. Эта книга была (да и до настоящего времени является) в пределах биологических, натуралистических концепций единственной попыткой преодоления теории К. Грооса.

Так как теория Бойтендайка не освещалась и не подвергалась критике в отечественной психологической литературе, остановимся кратко на ее основных положениях.

Укажем прежде всего на возражения против теории К. Грооса, содержащиеся в работе Бойтендайка.

Во-первых, по мысли Бойтендайка, инстинктивные формы деятельности, так же как и нервные механизмы, лежащие в их основе, созревают независимо от упражнений, не нуждаются в предупреждении. Нет никаких доказательств того, что животные, которые никогда не играли, обладают менее совершенными инстинктами.

Во-вторых, Бойтендайк решительно отделяет собственно упражнения от игры. В-третьих, он оборачивает формулу К. Грооса, по которой игра объясняет значение детства. Живое существо является ребенком не потому, что оно играет, а, наоборот, оно играет потому, что оно еще ребенок. Тем самым Бойтендайк ставит вопрос о значении игры не столько для будущего, сколько для настоящего момента жизни маленького живого существа

Эта критика совершенно справедлива. Эд. Клапаред (1934) признал, что концепция подготовительного значения игры К. Грооса опровергнута работой Бойтендайка. Сам Бойтендайк связывает возникновение игры и ее особенности с тремя причинами: во-первых, с особенностями динамики детского поведения; во-вторых, с особенностями отношений данного вида животных с условиями его жизни; в-третьих, с влечениями, лежащими в основе инстинктивных форм поведения.

Особенности детской динамики Бойтендайк сводит к четырем основным чертам: а) ненаправленности движений; б) двигательной импульсивности; в) «практическому» отношению к действительности, под которым он понимает отношение, противоположное «интеллекту» и характеризующееся непосредственной аффективной связью с окружающим миром; г) особой робости, боязливости, выражающихся в амбивалентном отношении к действительности, в одновременном движении к предмету и от него.

Большой интерес представляет анализ Бойтендайком особенностей отношений данного вида животных к среде. Уже К. Гроос считал, что игра имеет место только у животных, не обладающих к моменту рождения готовыми инстинктивными формами поведения. Анализируя распространение игры у животных, Бойтендайк делит всех высших млекопитающих на две большие группы: травоядные и плотоядные. Последние являются прирожденными охотниками, и у них игра имеет наибольшее распространение. Травоядные млекопитающие играют очень мало или совсем не играют. Отличительной особенностью связи животных-«охотников» со средой является установка на целостные образы внутри дифференцированного структурного поля охоты. Исключение среди травоядных составляют обезьяны, которые в противоположность другим травоядным живут в дифференцированной и разнообразной среде. Они имеют общее с «охотниками» то, что формой добывания пищи у них является схватывание. Бойтендайк приходит к выводу, что играющими животными являются именно эти «сближающиеся с вещами» животные — млекопитающие — «охотники» и обезьяны.

Игра есть всегда игра с чем-либо, утверждает Бойтендайк. При этом и предмет игры должен обладать рядом свойств, позволяющих как бы отвечать на манипуляции животного с ним, вернее было бы сказать, обладает игровыми свойствами, неизвестными

возможностями. В качестве примера такого игрового предмета Бойтендайк приводит мяч.

Критикуя представление об игре как проявлении отдельных инстинктов, Бойтендайк считает, что в основе игры лежат не отдельные инстинкты, а более общие влечения, скрывающиеся за ними. В этом вопросе на Бойтендайка оказала решающее влияние теория влечений З. Фрейда.

Вслед за З. Фрейдом он считает исходными влечениями, во-первых, влечение к освобождению от препятствий, исходящих от среды, сковывающих свободу; во-вторых, влечение к слиянию с окружающим, «самоотречение» от свободы и существования и наконец, тенденцию к повторению. Таким образом, по Бойтендайку, игра возникает при столкновении первоначальных влечений с игровым предметом (благодаря особенностям детской динамики).

Большое влияние, которое оказала на Бойтендайка теория влечений З. Фрейда, привело к тому, что сама игра рассматривается им как форма проявления этих влечений, а особенности детской динамики и игрового предмета являются лишь условиями для их проявления. Если отбросить несколько мистическую фрейдовскую оболочку теории Бойтендайка, то в ней можно обнаружить рациональное зерно.

В самом деле, если быть последовательным, то надо признать, что влечения, лежащие в основе игры, свойственны не только животным, которые играют, но и всем остальным живым существам. Однако сами по себе они не приводят к игре. Особенности детской динамики, описанные Бойтендайком, также не являются исключительной принадлежностью хищников и обезьян и проявляются не только в игровой, но и в «серьезной» деятельности. И жизненные влечения, и особая детская динамика свойственны всем животным, имеющим детство: в такой же мере цыплятам и телятам, как и котятам, щенкам и тигрятам. Однако, как утверждает Бойтендайк, у первых игры нет, а у вторых есть. Отсюда с неизбежностью следует вывод, что не основные жизненные влечения и не особенности детской динамики являются конституирующими для игры. И то и другое может существовать у животного, но это не создает игры.

Таким образом, конституирующим для игры оказывается особая «пробовательная» реакция на предмет, связанная с его относительной новизной для животного. На эти свойства относительной новизны объекта и круговой характер реакций животного на него Бойтендайк неоднократно указывает, но недооценивает этот важнейший факт. Вместе с тем «камень, который презрели строители, должен быть положен во главу угла».

Есть все основания предполагать (и книга Бойтендайка содержит для этого некоторые материалы), что между степенью фиксированности

инстинктивных форм поведения и уровнем развития ориентировочного рефлекса (тоже одного из безусловных рефлексов) имеется обратная зависимость: чем более фиксированы к моменту рождения инстинктивные формы поведения, тем менее развиты ориентировочные формы деятельности, и, наоборот, чем менее в связи с изменчивостью условий жизни фиксированы к моменту рождения инстинктивные формы поведения, тем более развиты ориентировочные рефлексы на новизну.

Такое отношение представляется естественным и закономерным и определяется сложностью и изменчивостью условий, к которым должно приспособиться животное.

Между степенью сложности и изменчивости условий и уровнем развития ориентировочных рефлексов, наоборот, имеется прямая зависимость. Именно поэтому животные-«охотники» и обезьяны являются животными с ярко выраженными и развитыми ориентировочно-исследовательскими рефлексами, а в детстве — играющими животными.

Таким образом, теоретические взгляды Бойтендайка содержат существенно новые моменты, мимо которых не сможет пройти ни одна будущая теория игры.

Эти новые моменты заключаются в описании игры как своеобразной ориентировочно-исследовательской деятельности по отношению к предметам окружающей действительности. Тем самым игра выступает в новой функции. Совершенно гипотетически можно думать, что биологическая сущность игры заключается в том, чтобы не дать возможности для чрезмерно ранней фиксации инстинктивных форм деятельности и вместе с тем развить все необходимые для ориентации в сложных и изменчивых условиях афферентно-двигательные системы. Вместе с тем игра как форма ориентировочно-исследовательской деятельности строится на безусловном ориентировочном рефлексе как на своей основе.

Все это только предположения, и дальнейшие исследования должны показать их правдоподобность.

Мы столь подробно остановились на теории игры Бойтендайка по трем причинам. Во-первых, это самая новая и пока последняя попытка построить общую биологическую теорию игры; во-вторых, она показывает, что даже в отношении игры животных теория глубинных влечений ничего не может объяснить; в-третьих, в ней содержится рациональное зерно, заключающееся в описании игры как особой ориентировочной деятельности. Мимо этого последнего, как нам думается, не сможет пройти будущая теория игры.

После выхода в свет книги Бойтендайка в зарубежной психологии за последние 30 лет не было больше такой серьезной и всесторонней попытки создания общей теории игры в пределах господствующих в зарубежной науке натуралистических концепций. Более того, можно утверждать, что после Бойтендайка наступил кризис

в создании общей теории игры, приведший в конце концов к отрицанию самой возможности создания такой теории. Так, Коллартис в критической статье, посвященной анализу общих теорий игры, приходит к заключению, что точные определения и ограничения игры в широкой области деятельности человека и животных невозможны, и считает, что всякие занятия определениями игры должны быть квалифицированы как «jeux scientifique», как «научные игры» самих авторов [11]. Другой автор — яркий представитель американского бихевиоризма — Шлосберг (1947), критикуя различные теории игры, приходит к выводу, что категория игровой деятельности настолько туманна, что является почти бесполезной для современной психологии. Такая отрицательная позиция в отношении возможности создания общей теории игры, а следовательно, познания ее общей природы распространилась и на игру ребенка. Вопросам как общей теории, так и теории игры ребенка уделяется все меньше и меньше внимания. Это выражается, в частности, в том, что во многих пособиях по детской психологии, особенно американских, проблема игры вообще не освещается. Даже в фундаментальном обзоре [10], в котором дана сводка зарубежных исследований по всем областям детской психологии, нет обобщения материалов по детской игре.

Обобщая обзор биологических и психологических теорий детской игры, Галлэссер, составивший сводку исследований по игре за последние 50 лет, пишет: «Вероятно, из-за трудности в достижении адекватного и всеохватывающего определения и даже описания игры, приложимого ко всем явлениям, которые признавались за таковую, и из-за трудности последующего удовлетворительного развития избранной теории большинство психологических книг и экспериментальных работ после конца первой мировой войны было направлено скорее на эмпирическое наблюдение, чем на теоретическую работу» [8]. Такое заключение не совсем верно, так как именно в этот период в работах К. Бюлера, В. Штерна и других появились дополнения к теории К. Грооса, а Бойтендайк выступил со своей оригинальной теорией. Но утверждение Галлэссера правильно отражает положение дела за последние 30 лет, т. е. в период со времени выхода в свет книги Бойтендайка до настоящего времени, за исключением работы Ж. Пиаже [18], сделавшего попытку дать теорию детской игры.

Мы не будем анализировать причины, приведшие к такому положению в отношении игры животных. Что же касается игры ребенка, то причина кризиса теоретической работы в области психологии детской игры в общем ясна.

Зарубежная психология не смогла выйти за пределы натуралистических концепций развития психики ребенка вообще, за пределы натуралистического объяснения происхождения детской игры в частности. Не имея возможности отвергнуть факты социальной

обусловленности содержания детских игр и даже признавая такую обусловленность, зарубежная психология не смогла разрешить противоречия между социальным содержанием детской игры и ее инстинктивным, биологическим происхождением. Попытку решения этого противоречия сделал В. Штерн в своей теории конвергенции. Так, он писал: «Здесь перед нами типичный пример конвергенции прирожденного и перенимаемого: внешний фактор окружающей среды доставляет исключительно возможные материалы и образцы для игры, то, что служит для подражания, но только внутренний фактор инстинкта игры определяет, когда и как выйдут из них действительные подражания» [23]. После Штерна мы не знаем других попыток решения этого центрального вопроса.

Вместе с тем в психологии накоплен громадный фактический материал наблюдений и экспериментальных фактов, характеризующих определенные стороны игровой деятельности детей. Это интересные наблюдения Бойтендайка, касающиеся динамики игры; факты, касающиеся развития символического мышления, собранные и опубликованные Пиаже; материалы по использованию игры в качестве диагностического и терапевтического средства («игровая терапия») и многие другие факты требуют своей систематизации и обобщения.

Отсутствие исторического подхода, исторического исследования происхождения детской игры есть первородный грех всех биологизаторских теорий игры ребенка.

Центральным вопросом теории игры является вопрос о ее историческом происхождении, это и есть вопрос о ее природе. В марксистской литературе вопрос о происхождении и содержании игры был поставлен Г. В. Плехановым. При анализе его взглядов необходимо иметь в виду, что Г. В. Плеханов разрабатывал вопрос о материалистическом понимании происхождения искусства и лишь попутно затрагивал вопрос об игре и ее отношении к труду. Главным для Г. В. Плеханова был вопрос о содержании игры. Именно к содержанию игры относится его положение о том, что «игра есть дитя труда, который необходимо предшествует ей во времени» [19, с. 57].

Хотя Г. В. Плеханову и не удалось решить вопрос о происхождении игры, он выдвинул ряд положений, развивая которые можно подойти к правильному решению этого основного вопроса теории детской игры.

Несомненно, правильным является положение Г. В. Плеханова о том, что в истории человеческого общества труд старше игры. Это положение, как указывает Плеханов, дает возможность понять, почему игра в жизни индивидуума предшествует труду. «Если бы мы не пошли дальше точки зрения индивидуума, — пишет Г. В. Плеханов, — то мы не поняли бы ни того, почему игра является

в его жизни раньше труда, ни того, почему он забавляется именно этими, а не какими-нибудь другими играми» [19, с. 62].

Для того чтобы выяснить, при каких условиях и в ответ на какие потребности общества и ребенка возникает игра, необходимо историческое исследование. В самом начале этого исследования должно стоять предположение об историческом возникновении игры ребенка.

Такое исследование должно раскрыть, как изменялось положение ребенка в обществе в ходе его исторического развития, при каком положении ребенка в обществе и на каком уровне его развития возникла игра. Особенный интерес при этом представляет возникновение ролевой игры, наиболее типичной формы игры детей дошкольного возраста.

В отечественной психологии на необходимость исторического исследования для построения полноценной теории игры указывал Е. А. Аркин [1]. Он отмечает, что история детской игры и игрушки должна служить фундаментом для построения их теорий. Е. А. Аркин, сравнивая игрушки детей, растущих в условиях культуры XX в., с игрушками детей, живущих в условиях первобытной культуры, устанавливает их поразительное сходство и даже единство функции. Таким образом, взамен истории возникновения и развития игрушки автор пришел к выводу об ее чрезвычайной устойчивости и, следовательно, об отсутствии истории игрушек и игр.

Причину такой поразительной неизменности игрушки Е. А. Аркин видит в единстве человеческих черт развития у детей различных исторических эпох. Конечно, дети всегда развиваются как люди, но из этого вовсе не следует, что конкретное содержание и формы их психической жизни и развития остаются неизменными. В пределах человеческого типа развития, несомненно, есть своя история.

Мы приводили уже мысль Г. В. Плеханова, что игра по своему содержанию восходит к труду взрослых. Совершенно естественно, что и игрушка по своему содержанию не может быть ни чем иным, как воспроизведением в той или иной форме (упрощенной, обобщенной и схематизированной) предметов из жизни и деятельности общества.

Как же может быть, чтобы игра детерминировалась в своем содержании жизнью общества, а игрушка, этот необходимый спутник всякой игры, не имела бы никакого отношения к жизни общества и отвечала каким-то неизменным, пусть чисто человеческим природным особенностям ребенка? Полученные автором выводы из его сравнительно-исторического исследования прежде всего противоречат фактам. Детская комната современного дошкольника заполнена такими игрушками, которые не могли существовать в первобытном обществе и игровое употребление которых недоступно для ребенка этого общества. Е. А. Аркин даже в ущерб фактам ищет сходство там, где в глаза бросается ясное различие. Однако

Е. А. Аркин анализирует не все игрушки, а только те, которые он называет «изначальными». К ним он относит: а) звуковые игрушки — трещотки, жужжалки, бубенцы, погремушки и т. д.; б) двигательные игрушки — волчок, мяч, примитивные варианты бильбоке; в) оружие — лук, стрелы, бумеранги и т. д.; г) образные игрушки — изображения животных и куклы; д) веревочку, из которой дети делают различные, порой самые замысловатые фигуры.

Прежде всего необходимо отметить, что и так называемые «изначальные» игрушки имеют свою историю возникновения. Лук и стрелы, например, существовали не изначально, а возникли на определенной ступени развития человеческого общества. Совершенно очевидно, что лук и стрелы могли стать игрушками только после того, как они появились в обществе как орудия действительной охоты. То же самое можно сказать и о других «изначальных» игрушках. Для анализа процесса возникновения каждой из «изначальных» игрушек следовало бы провести специальное историческое исследование, и тогда стало бы ясно, что они вовсе не «изначальные» и что их возникновению предшествовало изобретение человеком орудий труда.

Однако, раз возникнув на определенном историческом этапе развития человеческого общества, они не исчезли вместе с исчезновением тех орудий, изображением которых они являются. Лук и стрелы давно заменены в развитых обществах другими орудиями охоты, но они остались в мире детских игрушек. Игрушки переживают орудия труда, изображениями которых они являются, и это производит впечатление их неизменности. Эти игрушки действительно как бы застыли в своем развитии и сохранили свой первоначальный облик. Однако у этих игрушек отсутствует история только при чисто феноменологическом рассмотрении — без анализа их общественной функции и отношения к ребенку и ходу его развития. Исследование процесса возникновения и развития игрушек не входит в нашу задачу. Ограничимся лишь некоторыми примерами.

На заре развития общества человек пользовался для добывания огня трением одного куска дерева о другой. Непрерывное трение лучше всего обеспечивалось вращением, которое достигалось разнообразными дрелями. Такое же непрерывное вращение требовалось при сверлении дыр, например, для крепления нарт (у народов Крайнего Севера). Овладение приемами непрерывного вращения являлось необходимым. Владеющий этими приемами ребенок легко овладевал орудиями труда, требовавшими такого навыка. Такое обучение могло производиться не только на уменьшенной модели дрели, но и на ее видоизмененных вариантах (различных кубарях, волчках, жужжалках). Играя с ними, дети приобретали технические умения производить вращение, необходимое для работы с дрелью. Игрушка и деятельность ребенка с нею являлись

видоизменением орудия труда и деятельности с ним взрослых людей и стояли в прямом отношении к деятельности будущего взрослого члена общества.

Прошли века, существенно изменились орудия и способы добывания огня и сверления дыр. Игрушка осталась, но она превратилась из тренирующей в развлекательную. Деятельность с ней уже не поддерживается задачами, которые ставило общество перед детьми. Манипулирование этими игрушками становится эпизодическим и поддерживается ориентировочно-исследовательским рефлексом. Для поддержания деятельности ребенка с этими игрушками приходится прибегать к специальным ухищрениям, изобретать гудящие и музыкальные волчки. Некоторые технические двигательные операции, приобретаемые при этом, не находятся в прямой связи с трудовой деятельностью взрослых и с будущей деятельностью ребенка.

Особенно ясно виден процесс изменения функции игрушек на таких «изначальных» игрушках, как лук и стрелы. У охотничьих народов, стоявших на высшей ступени дикости, лук и стрелы являлись одним из основных орудий охоты. Они сохранили свое значение у охотников и на ступени родового строя. В этих условиях лук и стрелы становились достоянием ребенка с самого раннего возраста. Вместе с ростом ребенка они увеличиваются и усложняются, становясь в руках ребенка самым подлинным оружием, приспособленным для его самостоятельной деятельности, с помощью которого он может убивать маленьких зверьков и птиц. Взрослые смотрели на стреляющего из лука ребенка как на будущего охотника, были крайне заинтересованы в том, чтобы он владел этим оружием в совершенстве, всячески поощряли эти упражнения.

Но вот появилось огнестрельное оружие. Лук по-прежнему остается игрушкой детей, но теперь упражнения в стрельбе из лука используются для развития некоторых качеств, необходимых охотнику, пользующемуся огнестрельным оружием, например меткости.

В ходе развития человеческого общества охота уступает свое место другим видам производства. Теперь игра с луком не поддерживается обществом, и дети все реже пользуются луком как игрушкой. Конечно, и в нашем современном обществе можно встретить лук в качестве игрушки, и некоторые дети даже увлекаются стрельбой из лука. Однако игра с луком не поддерживается потребностями общества в воспитании будущего охотника и не занимает в жизни ребенка то место, которое она занимала в жизни ребенка общества первобытных охотников.

Таким образом, так называемая «изначальная» игрушка лишь по внешней видимости остается неизменной. В действительности она, как и всякая игрушка, возникает и исторически изменяется; ее история органически связана с историей общества и с историей

развития места ребенка в обществе и вне этого не может быть правильно понята. Ошибка Е. А. Аркина заключается в том, что он изолировал историю развития игрушки от истории ее обладателя.

Мы остановились подробно на анализе работы Е. А. Аркина по истории игрушки только потому, что она поучительна. Из этого анализа следует сделать вывод, что нельзя рассматривать историю игрушки в отрыве от истории общества, истории развития места ребенка в обществе, точно так же нельзя рассматривать и историю игры ребенка вообще, ролевой игры в частности, в отрыве от истории развития места ребенка в обществе, истории его взаимоотношений с обществом, его взрослыми членами.

Вопрос о происхождении ролевой игры в ходе исторического развития общества является одним из труднейших для исследования. Необходимы данные, с одной стороны, о положении ребенка в обществе на различных ступенях его исторического развития, с другой стороны, о характере и содержании игр детей на этих же ступенях.

Историческое исследование возникновения игры выходит за пределы собственно психологического исследования, но оно необходимо для создания теории игры как особой формы жизни и деятельности ребенка. Лишь потому, что этот вопрос не занимает этнографов и историков культуры, мы вынуждены сами обобщать материал, накопленный в разнообразных антропологических, этнографических, географических, археологических и исторических исследованиях. Содержащиеся в этих исследованиях данные чрезвычайно схематичны и фрагментарны. В одних имеются описания жизни детей, но нет никаких указаний на их игры, в других — наоборот. В некоторых исследованиях настолько явно проведена тенденциозная колонизаторская точка зрения, в угоду которой исследователи всячески пытались принизить уровень умственного развития детей народов, стоящих на низших уровнях общественного развития, что эти данные не могут считаться сколько-нибудь достоверными.

В связи с интересующим нас вопросом надо отметить, что отсутствие у детей некоторых племен развернутой ролевой игры с воображаемыми действиями неправильно оценивалось как недостаточное умственное развитие этих детей.

Если в отношении ранних периодов развития человеческого общества возможны лишь более или менее допустимые гипотезы, более или менее удачные приближения к загадке нашего прошлого, то это еще в большей мере относится к исследованию ребенка и его жизни в условиях первобытного общества и в ходе его развития.

В исследованиях зарубежных авторов (Фольц, Вайян, Миллер, Левингстон, Брайант, Норденшильд, Тейлор, Вейль, М. Мид и др.), а также в работах российских путешественников и этнографов (Зуев,

Крашенинников, Новицкий, Миклухо-Маклай, Штернберг, Богораз, Харузин, Вешеславцев, Покровский, Косвен, Базанов Старцев, Стебницкий, Рейнсон, Правдин и др.) содержится хотя и разрозненный, но богатый материал о положении ребенка в обществах, находящихся на относительно низких уровнях исторического развития, о его образе жизни и деятельности, о его играх и игрушках. Эти материалы достаточны для того, чтобы выдвинуть гипотезу об историческом возникновении и развитии детской игры и ее различных форм.

Есть все основания предполагать, что на самых ранних ступенях развития общества, когда основным способом добывания пищи являлось собирательство с применением примитивных орудий (палок) для сбивания плодов и выкапывания съедобных корней, дети с самого раннего возраста включались в жизнь взрослых, практически усваивая способы добывания пищи и употребления примитивных орудий. По данным исследователей-этнографов и географов, дети в таких сообществах чрезвычайно рано отделялись от своих родителей и начинали вести совершенно самостоятельный образ жизни рядом со своей семьей.

Никаких следов специальных игрушек у этих первобытных племен пока не обнаружено. Никаких данных о самых ранних периодах развития детей в этих обществах также нет, и мы не имеем возможности судить о наличии у них первоначальных форм манипулятивной игровой деятельности.

Усложнение орудий труда, переход к охоте, скотоводству, мотыжному земледелию и связанное с этим возникновение первобытно-общинного строя приводят к существенному изменению положения ребенка в обществе. Здесь возникает возрастно-половое разделение труда. В некоторых видах труда дети участвуют вместе со взрослыми, выполняя доступную их силам часть труда, как и в деревенской патриархальной крестьянской семье, где, по словам К. Маркса, «различия пола и возраста, а также изменяющиеся со сменой времен года природные условия труда регулируют распределение труда между членами семьи и рабочее время каждого отдельного члена. Но измерение затрат индивидуальных рабочих сил временем уже с самого начала придает самим работам общественный характер, так как индивидуальные рабочие силы с самого начала функционируют здесь лишь как органы совокупной рабочей силы семьи» [14, с. 84].

Об участии детей не только в бытовом, но и в производительном труде взрослых имеются многочисленные данные. Мы приведем лишь несколько примеров.

Н. Н. Миклухо-Маклай, описывая обработку почвы у папуасов, пишет: «Работа производится таким образом: двое, трое или более мужчин становятся в ряд, глубоко втыкая заостренные удья в землю и потом одним взмахом поднимают большую глыбу земли. Если

почва тверда, то в одно и то же место втыкают два раза, а потом уже поднимают землю. За мужчинами следуют женщины, которые ползут на коленях и, держа крепко в обеих руках свои удья — саб, размельчают поднятую мужчинами землю. За ними следуют дети различного возраста и растирают землю руками. В таком порядке мужчины, женщины и дети обрабатывают всю плантацию» [17].