И. И. Хемницер

Басня

А. Д. КАНТЕМИР, В. К. ТРЕДИАКОВСКИЙ,

М. В. ЛОМОНОСОВ, А. П. СУМАРОКОВ, В. И. МАЙКОВ,

Из истории и теории жанра

Становление русской басни, как и других литератур­ных жанров в России, связано с классицизмом. Предме­том изображения в ней были недостатки людей. Подобно высоким жанрам— трагедии, оде, поэме,— басня служила утверждению общественного и этического идеала эпохи. Но отличалась от них формой художественного выражения идеала. Она утверждала отрицая. Отрицание осуществля­лось с помощью смеха. Использование смешного как фор­мы эмоциональной оценки сближало басню с комедией. Но смешное прикрывалось аллегорией. Это делало жанр басни непохожим на другие, в том числе и на комедию. Иносказание смягчало критику. Однако нравоучительный вывод, которым сопровождался всякий басенный рассказ, обнажал главную мысль произведения, сообщал жанру в целом характер острой насмешки над изображаемым.

Эти особенности басни, определившиеся уже в эпоху античности,— аллегория, нравоучение и «смех» как средст­во эмоциональной оценки — оказались наиболее устойчи­выми и определяли неизменно силу ее нравственного и художественного воздействия на всех этапах ее развития.

Возникновение басни относится к V веку до нашей эры и связывается с именем Эзопа. Однако басенные сюжеты, во всяком случае некоторые из них, как известно сейчас, имели еще более раннее происхождение. Басни, которые мы знаем как эзоповы, представляли собой по преимущест­ву рассказы о животных, включающие нравоучение, где рассказанный случай соотносился с человеческой жизнью.

Басня возникла не как литературный жанр: она стала им значительно позднее. Рассказ из жизни животных имел наставительный характер. Поэтому он стал использоваться в ораторской речи как «способ убеждения», способ выра­жения нравственной истины. Такими были басни не только Эзопа, но и Федра, хотя Федр в отличие от Эзопа облекал их в стихи. В новейшую эпоху такой характер имели басни немецкого поэта и драматурга Лессинга.

Но уже в античную эпоху начинается становление само­стоятельной басенной формы. Оно связано с именем рим­ского поэта Горация (I век до н.э.). Басня как поэтический жанр разрабатывается французским баснописцем эпохи классицизма Лафонтеном (XVII век). В русской литерату­ре основы национальной басенной традиции заложил Су­мароков. Поэтическим образцом для него послужили басни Лафонтена. Вершиной в развитии жанра явились басни Крылова, вобравшие в себя опыт двух с половиной тыся­челетий.

Попытки теоретического осмысления жанра относятся к сравнительно позднему времени. О басне не говорил Аристотель. О ней не упоминал Буало. Первые определения жанра мы находим в европейских поэтиках XVIII века. Весьма обстоятельно теория басни изложена в «Лекциях по эстетике» Гегеля (XIX век).

В русской поэтике определение басни принадлежит Ломоносову. Опираясь на опыт Эзопа, Лафонтена и дру­гих баснописцев, Ломоносов в своих суждениях отмечает основные особенности данного жанра. По своему характеру притчи-басни —«вымышленные повествования, имеющие в себе нравоучение, кратко и ясно изображенное». В соот­ветствии с этим «главные части, которые притчу составля­ют, суть две: повествование само и приложение». Они не имеют строгой закономерности в своем расположении. По изображению жизни и характеру персонажей он делит басни на три вида: «натуральные», «смешанные», «ненату­ральные»¹. Определение Ломоносова осталось в силе в последующие десятилетия, поскольку он выделил в басне ее самые устойчивые признаки. В дальнейшем теоретиче­ская мысль лишь уточняла характер «повествования» и «приложения», а также интонационно-стилевых особенно­стей.

В определении басни Тредиаковским выделяются ее ос­новные признаки: краткость, присутствие аллегории, нра­воучительность, «простота речей». По мнению Тредиаков-ского, писалась басня во все времена «ради исправления человеческих нравов, искоренения и обличения злонрав­ных».

Сумароков подошел к жанру басни с иной стороны. Новым в сравнении с Ломоносовым и Тредиаковским яви­лось то, что жанр басни был поставлен в определенную систему поэтических жанров. Ломоносов смотрит на жанр басни как на одно из возможных, хотя и очень важных средств красноречия (наряду с метафорой, сравнением и т. д.). Поэтому он и рассматривает ее не в «Поэтике», а в «Риторике» («Краткое руководство к красноречию»). Сумароков литературный жанр басни относит к группе так называемых низких жанров, таких, как комедия, сати­ра, эпиграмма. Осмеяние недостатков в басне должно но­сить, по его мнению, шутливый характер, не содержать грубых нападок: «Склад басен должен быть шутлив, но благороден». Искусстэо басни он видит в «простоте ре­чей».

Характеристика жанра Сумароковым была дана в «Эпи­столе II» (1747) и предваряла его собственное басенное творчество.

Позднее теоретическая мысль, по-прежнему связанная с классицизмом, уточнит предмет басни. Им почитались уже не безобидные личные недостатки частного человека. Подобно сатире, она осмеивала «пороки, заразившие це­лое общество, по крайней мере большее число членов оно­го»,— замечал один из теоретиков начала XIX века. Об этом говорил художественный опыт Сумарокова, Хемни-цера, Крылова. К этой мысли подводила и античная басня, обнаружившая тяготение к социальной сатире. Именно древними греками был выработан иносказательный язык, получивший в более позднее время название «эзопова языка». Выработан он был не случайно: он помогал бас­нописцу избежать мести сильных за критику.

Известно, что предмет изображения сам по себе, как бы важен он ни был, не составляет еще содержания худо­жественного произведения. Помимо предмета, оно включа­ет отношение автора к изображаемому, его оценку вопло­щенной в художественные картины и образы действитель­ности.

Русская басня классицизма в своем развитии прошла сложный путь. Однако на всех этапах она содержала кри­тику явлений общественно опасных. Ее предметом стали хищники всех рангов, взяточники, невежды, люди, забыв­шие о своем гражданском долге, поправшие права слабо­го. Демократизму басни способствовала связь жанра с фольклором. Так, Сумароков, за ним Майков и другие баснописцы XVIII века берут сюжеты своих басен из устного народного творчества, используют пословицы и по­говорки. Близость басни классицизма к фольклору в зна­чительной степени обусловила печать демократического

восприятия и оценки изображаемых явлений, способст­вовала зарождению народности и реализма. Развитие ба­сенного жанра шло по пути все большего сближения с национальной жизнью, все большей демократизации ут­верждаемого идеала.

Совершенствовалась в процессе развития басни ее поэ­тическая форма. Это проявлялось в изменении соотноше­ния в структуре басни повествования и нравоучения. Если в басне античной эпохи главной была мораль, а рассказ выполнял лишь служебное назначение, иллюстрировал нравственную истину, то в басне эпохи классицизма поуче­ние и повествование уравновесились, стали равнозначны.

Традиции Сумарокова получили дальнейшее развитие у Майкова, Хемницера и отчасти у Дмитриева (он тяго­тел к поэтике сентиментализма). Благодаря усилиям ряда поэтов басня начала приобретать характер живой сцены, основанной на комедийном диалоге. Сложилась форма басенного «сказа», определилась роль фигуры повествова­теля, был создан русский басенный стих (разностопный ямб), обозначился переход от «низкого» к «среднему» сти­лю в языке.

Басня И. А. Крылова явилась следующим этапом в развитии жанра. Она синтезировала завоевания как ан­тичной, так и новой басни. «Поэт и мудрец слились в нем воедино»,— скажет о Крылове Гоголь. Сами по себе прие­мы, использованные великим баснописцем, были известны и до него. Но только у него они перестали быть приемами. «Все так сказано метко,— писал Гоголь в статье «В чем же, наконец, существо русской поэзии и в чем ее особен­ность?»,— так найдено верно и так усвоены крепко вещи, что даже и определить нельзя, в чем характер пера Кры­лова. У него не поймаешь его слога. Предмет, как бы не имея словесной оболочки, выступает сам собою, натурою перед глаза»'.

Таким образом, основная тенденция в развитии жанра басни в новой литературе выразилась не только в стремле­нии ее к отражению реальных, действительных противо­речий, но и в их поэтической передаче. Идеальное выра­жение она получила в творчестве Крылова, басни которого отличались широтой жизненных обобщений и предельной конкретностью в изображении персонажей. «Рассказ и цель — вот в чем сущность басни,— писал Белинский в статье «Иван Андреевич Крылов»,— сатира и юмор — вот её главные качества». И добавлял: «Крылов как гениаль­ный человек инстинктивно угадал эстетические законы басни. Можно сказать, что он создал русскую басню»¹.

Идейно-художественный смысл русской басни классицизма

Басня в России появилась в XVII веке, когда были осуществлены первые переводы басен, известных как «эзоповы». Переводы были осуществлены разными пере­водчиками и на разном уровне. Наибольшее признание получил перевод, сделанный в XVIII веке С. Волчковым (1747 год).

Первые русские басни вышли из-под пера Кантемира. С этого времени басня начинает завоевывать прочные по­зиции в русской литературе классицизма. Обрабатывают­ся, как правило, уже известные басенные сюжеты. Пред­почтение отдается Эзопу и Лафонтену. Басни Кантемира были первыми опытами русской литературы в этом жанре, и они определили его последующее развитие. Их было немного, но все они были написаны стихами. В них можно выделить басни, имеющие чисто нравоучительные цели и написанные на традиционные сюжеты, как, например, «Огонь и восковой болван», и басни, связанные с русской жизнью.

Главным предметом осмеяния в них были не пороки вообще, а те из них, которые в наибольшей степени ока­зались характерными для послепетровской эпохи, опреде­ляли ее отрицательные стороны. Они осмеивали невежество, забвение дворянами своего долга и т. д., т. е. разра­батывали те же темы, которые определяли характер сти­хотворной сатиры Кантемира. Со стихотворной сатирой их сближала и форма выражения эмоциональной оценки ос­меиваемых явлений: явление бралось в его сути, оценка имела характер отрицания. Характерна для Кантемира басня «Ястреб, Павлин и Сова».

Царь птиц — Орел должен поставить над птичьим ро­дом воеводу, выбрав его из трех претендентов — Ястреба, Павлина, Совы. Он отказывает Ястребу. В нем отсутству­ет рвение к службе и особые заслуги перед птичьим на­родом. Павлину тоже отказывает. За спесь и гордость. Вы­бирает Сову: она «нравом тиха», ссор напрасно не ищет, ей свойственно чувство ответственности. «Недремно та бодрствует, как унывает прочее племя во сне». Выбор Орла одобряет автор-повествователь: «Таков воевода го­ден к безопасности целого народа».

В басне нет противопоставления сильных и слабых, нет в ней изображения хищников, как таковых. Речь идет о другом. Кантемир берет внутрисословный аспект и дела­ет выбор между дворянами, по-разному проявляющими себя в отношении к долгу, к делу. Предпочтение автор от­дает тому из них, кто скромен, кто не кичится своей знат­ностью, в ком развито чувство долга и ответственности пе­ред обществом. Басня перекликается с «Сатирой II. На зависть и гордость дворян злонравных».

Разрабатывая учение о красноречии, Ломоносов вводил басню как одно из выразительных средств риторики. Что касается предмета его басни, то им были, как и у Тредиа-ковского, недостатки в их общем выражении: тщеславие («Лишь только дневный шум замолк»), переменчивость и непостоянство человеческой молвы («Послушайте, про­шу, что старому случилось»), упрямство злой жены («Же­ниться хорошо, да много и досады»).

В творчестве Сумарокова басня заняла самостоятель­ное и заметное место. Традиционные басенные сюжеты приобрели у него русский национальный колорит, поэтому его басни утратили характер простого перевода. Об этом скажет и сам Сумароков в басне «Вор»:

На русску стать я Федра превращу

И русским образцом я басню сплесть хочу.

Новиков, говоря, что Сумароков «превосходит... Федра и де Лафонтена», справедливо называет его басни «сокро­вищем Российского Парнасса»².

У Сумарокова есть басни, предметом которых были личные недостатки человека: тщеславие («Ворона и Ли­са»), хвастовство («Хвастун»), скупость («Два скупые»), пьянство («Муж — пьяница», «Пьяница — трус», «Новое лекарство»). Главное внимание было сосредоточено в баснях Сумарокова на тех недостатках людей, которые были порождением его эпохи и заключали в себе общест­венную опасность.

По своей тематике басня Сумарокова имеет много об­щего с его комедией и сатирой, а также с тематикой тра­гедии, оды, его прозаических статей. Во всех своих про­изведениях Сумароков выступил как лучший представитель наиболее просвещенной части русского дворянства, оставаясь при этом сыном своего времени. Это определило его позицию в вопросе о том, какая власть предпочти­тельнее—«единовластие» или «многовластие». Он не со­мневается в преимуществах монархического правления («Единовластие»), как не сомневается и в целесообраз­ности существующей структуры общества, в котором каж­дому члену отведено свое место:

Член члену в обществе помога, А общий труд ко счастию дорога, («Голова и Члены».)

Эти мысли он развивает и в статьях, опубликованных в журнале 1759 года «Трудолюбивая пчела» («Сон, щаст-ливое общество», «О домостроительстве» и др.).

Он говорит о силе человеческого разума, о необходи­мости его просвещения («Лисица и статуя»). Главное место в государстве он отводит дворянству. Поэтому одной из тем его басен становится тема дворянина и его назначе­ния («Недостаток времени»). Постановка этих общих тем, характерных для творчества Сумарокова в целом, сопро­вождается критикой, осмеянием конкретных недостатков того сословия, которое составляет, по его мнению, основу общества. Он критикует тех дворян, у которых нет высо­ких идеалов, разумных целей, которые подходят к об­ществу с потребительским отношением, стремятся взять, ничего не давая взамен («Блоха», «Осел во Львовой шку­ре», «Филин», «Просьба Мухи», «Мид»). Осуждает без­различие тех, кто ответствен за судьбу государства, наро­да («Совет боярский»), говорит о недостойной вражде и войне между собой тех, кто поставлен «наверху» («Война Орлов»), о пагубном бездействии верховной власти, о безразличии ее к нуждам подданных («Болван»).

Причину этого Сумароков видит в непросвещенности или ложном понимании просвещения первым сословием в государстве. Это определило, как и в комедиях, резкую критику им «недостойных» дворян. Среди них те, кто не­уважительно относится к национальной культуре, обыча­ям, языку («Шалунья», «Порча языка», «Уборка головы», «Французский язык»), кто ведет праздный образ жизни, предается мотовству и расточительности («Ось и Бык», «Подушка и Кафтан»), кто остается глух к чужим стра­даниям, жесток и бессердечен («Безногий солдат»).

Преувеличивая роль просвещения, Сумароков, однако, не всегда склонен объяснять зло невежеством. Люди поприроде своей могут быть злыми и добрыми. Когда «серд­це злобно», его ничем исправить нельзя, как нельзя от­мыть арапа («Арап»). Наэту тему написан ряд басен («Сатир и гусные люди», «Истина», «Красильщик и уголь­щик»).

Острой критике подвергнуто в баснях Сумарокова «племя подьячих», судейское чиновничество. Осмеянию его посвящено самое значительное число басен: «Коршун в павлиньих перьях», «Протокол», «Стряпчий», «Притча на несмысленных писцов» и др. Он нападает на взяточни­чество, казнокрадство, неправосудие, продажность пред­ставителей власти. Эти басни, как и комедии, переклика­ются с рядом журнальных статей Сумарокова, помещен­ных им в «Трудолюбивой пчеле»: «Жалоба утесненной Истины Юпитеру», «О некоторой заразительной болез­ни», «О копиистах», «О почитании автора приказному ро­ду». Журнальные материалы, углубляя представление о связи басенных сюжетов Сумарокова с современной эпо­хой, были первыми в русской литературе образцами сати­рической публицистики.

Критика Сумароковым хищничества в его различных проявлениях отвечала интересам широких демократиче­ских слоев, заключала в себе общегуманистическое содер­жание. Это определило высокую оценку басенного твор­чества Сумарокова Белинским, который особо отмечал его заслуги в области нападок на «ябеду», на «крапивное племя».

Басни Сумарокова составили 6 книг (384 басни). В каждой из них есть басни, тяготевшие к сатире («Феб и Борей», «Волк и Ягненок», «Пир у Льва», «Мыши и Кот», «Муха и Карета», «Соболья шуба»), но есть бас­ни, в которых Сумароков выступал больше моралистом («Дуб и Трость», «Лисица и Журавль», «Пастух-обман­щик», «Скупой», «Собака с куском мяса»), говорил о ка­чествах, свойственных людям вообще. Были у Сумароко­ва и басни, сочетавшие начало моралистическое с сати­рическим, такие, как «Боярин и Боярыня», «Львица в го­рести», «Пряхи» и др.

После Сумарокова жанр басни становится одним из самых популярных и вскоре занимает ведущее положение в ряду других жанров классицизма. В этом жанре высту­пили М. Херасков, А. Карин, В. Золотницкий, В. Майков. В идейном отношении наиболее близок Сумарокову В. Майков. Как и другие представители классицизма, он стоит на позициях признания целесообразности сущест­вующей структуры общества и в ряде своих басен разви­вает мысли Сумарокова.

Спорят в кабаке персонажи басни «Общество»—порт­ной, кузнец, сапожник, хлебопашец — о своем ремесле. Хвалит «всяк свое». Спор разрешает Виночерпий, выра­жающий точку зрения автора:

На свете положен порядок таковой: Крестьянин, князь, солдат, купец, мастеровой Во звании своем для общества полезны, А для монарха их, как дети, все любезны ¹.

Эта мысль выражена и в басне «Голова и Ноги». Спо­рят Ноги о первенстве и обращаются за разрешением спора к Главе-царю. «Сей умный царь» говорит им, что они «сотворены» «жить в согласии», «если кончится со­гласие меж вас, мне будет вред и вам». Басня утверждает идею незыблемости социального устройства общества и «покорности» его членов судьбе. Попытка изменить свое положение тщетна («Конь знатной породы»). Этому по­священа и басня «Лягушки, просящие о царе», имеющая источником басню Эзопа. Попытка Лягушек изменить свое положение не привела к лучшему.

Принимая существующий общественный порядок, Май­ков вслед за Сумароковым стремится воздействовать «словом» на «недостойных», чтобы очистить общество от недостатков. Он верит в силу человеческого разума. «...Качество души телесных сил дороже»,— утверждает он в басне «Лисица и Бобр».

Когда ж краса минется,

Тогда единый ум при нас лишь остается,—

заключает автор басню «Роза и Ананас». Та же мысль вы­ражена в басне «Заяц и Облако».

Главным предметом нападок автора являются «нера­зумные» дворяне, подьячие, откупщики. Следуя сложив­шейся в литературе классицизма традиции, Майков ут­верждает мысль о преимуществах личных заслуг перед знатностью рода. В басне «Лев, званный к Мартышке на обед» высмеян спесивый Бык, гордящийся своей знат­ностью и заявляющий, что он «Льву едва ли что не ра­вен». Гордится славными предками «Конь славной поро­ды». Спорит Лодка с Кораблем, между тем ей «сил равных не дано». Потомки знатных предков лишены собственных заслуг, ведут праздный образ жизни, предаются недостой­ным порокам («Детина и Конь», «Медведь и Волк»). Зависть к успехам ближнего («Повар и Портной»), тще­славие («Кошка и Соловей»), невежество («Суеверие») — все это недостойно дворянина. Как ни велики притязания «неразумных» дворян, «великая душа в напастях позна­ется» («Корабль и Лодка»).

Обширную группу басен Майкова составляют басни, высмеивающие «племя подьячих». Осмеяние дается с тех же просветительских позиций. Искоренить зло можно лишь строгим, неукоснительным исполнением законов:

Когда по истине дела вершиться станут, Так воровать навек злодеи перестанут.

В разговоре о подьячих Майков поднимается до сати­рического обличения. И для него хищничество судейских чиновников является одним из страшных «зол». «Когда родитель твой жил небогато,//0ткуда ж у тебя сие взяло-ся злато?»—спрашивает вор подьячего и сам отвечает: «Разбойник я ночной, а ты дневной». Резкому обличению «крапивное семя» подвергнуто в баснях «Рыбак и Щука», «Медведь, Волк и Лисица». Как и Сумароков, Майков не противопоставляет низших и высших чиновников как доб­родетельных и порочных. В его понимании все чиновни­ки— хищники. И чем выше положение, тем больше взи­мается мзда.

Басня Хемницера наследовала идейные традиции Кан­темира и Сумарокова. Однако сама постановка тех же вопросов у него была более резкой. Он подвергает резкой критике монарха-тирана, забывшего о своем долге, пресле­дующего правду, насаждающего вокруг себя лесть и подо­бострастие («Дионисий и министр», «Привилегия»). В мно­гочисленных своих баснях о львах Хемницер дает сатири­ческое изображение монарха, находящегося во власти своих «неразумных» страстей, неизменно пользующегося правом сильного в ущерб интересам подданных («Дележ львиный», «Побор львиный» и др.).

Дворянство далеко от совершенства: оно невежествен­но, враждебно относится к просвещению, завистливо к успехам ближнего («Медведь-плясун», «Осел-невежа», «Попугай»), оно измельчало в своих идеалах, ему чужды духовные интересы («Два соседа»). Но оно претендует на чины и звания, на высокое общественное положение без заслуг («Совет стариков», «Боярин Афинский», «Осел в уборе», «Барон»), рассчитывая попасть в «случай» («Осел, приглашенный на охоту»). Оно кичится своим происхож­дением, спесью прикрывает пустоту и никчемность своей души («Обоз»). Пороки высшего сословия представлены в баснях Хемницера очень широко и осмеяны с исполь­зованием сатирических средств.

Другим объектом критики в баснях Хемницера было чиновничество. Как и Сумароков, он не противопоставля­ет высшее, титулованное чиновничество низшему — подья­чим. Он изображает хищничество повсеместно, независимо от чинов и званий. Но чем выше стоял хищник, тем изощ­реннее были его «поборы» («Побор львиный»). Зло в его разных видах, по мнению Хемницера, идет сверху, от сильных («Дележ львиный»). Хищничество сильных не остается тайной, его нельзя прикрыть даже благо­творительностью: «услуга» бедным не покрывает при­чиненного им зла («Кащей»). И хотя хищничество в виде взяток, поборов, прямых хищений стало заразитель­ной болезнью общества, наказаны бывают лишь мелкие плуты («Паук и Муха»). В этом Хемницер согласен с наблюдениями Сумарокова и Майкова. Сильные всегда выходят из-под суда правыми. И это потому, что прода­жен весь бюрократический аппарат («Стряпчий и воры»).

Сохраняя веру в доброго царя, Хемницер понимает, что искоренить царящее зло «тотчас» невозможно. Некий царь, «приняв правленье», вознамерился «счастливым сде­лать свой народ». Для этого он издал «законы новые» и судей старых «новыми сменил». Однако эти меры не дали желанного результата, потому что «старая в судьях иных душа» осталась. Хемницер и сам не видит иного способа «зло поправить», как оставить это «воспитанию» и «вре­мени» («Добрый царь»).

Критика общественных недостатков русской действи­тельности велась баснописцем с общепросветительских по­зиций. Он не посягал на систему дворянской государст­венности, но считал, что борьбу с царящим злом нужно начинать не «с нижних», а «с высших степеней», подобно тому как нужно лестницу мести не «снизу», а «сверху» («Лестница»). Даже в высшем государственном совете «большую часть» составляют «ослы» («Лев, учредивший совет»). Но установленный в обществе «порядок» в представлении Хемницера неприкосновенен. Он не одобряет тех, кто стремится его изменить, претендуя на иное место в общей системе отношений, призывает довольствоваться уготованной каждому судьбой. И все это по принципу: «Не было бы хуже» («Дерево», «Хозяин и мыши», «При­вязанная собака», «Дворная собака»).

Хемницер замечает, что дворянское сословие «разбав­ляется» людьми не всегда достойными, что в «общество Орлов уж стали принимать и Филинов и Сов» («Орлы»)¹. Причину этого он видит в предпочтении, какое отдают бо­гатству перед истинными заслугами и достоинствами че­ловека. Происходящие в обществе перемены объективно отражали процесс формирования буржуазных отношений в России конца века. Хемницер не понимал их социаль­ного, исторического смысла, но и не принимал их. Для него поклонение богатству было одним из современных общественных зол («Богач и Бедняк»).

Басни Хемницера, продолжая идейные традиции предшественников, являли собой новый этап в идейно-художественном осмыслении русской действительности, подготавливали рождение народной басни Крылова. Ут­верждаемый Хемницером положительный идеал был бо­лее демократичен. Там, где Сумароков и Майков остава­лись на позициях дворянства, Хемницер обращался к иной социальной среде. В его баснях становится постоян­ным противопоставление — праздные дворяне и трудовое крестьянство. В этом отношении представляет интерес со­поставление басни Майкова «Конь знатной породы» и басни Хемницера «Конь верховый».

В басне Майкова сопоставлением «хорошего коня» и коня «похуже», но «знатной породы» утверждается мысль о предпочтительности личных достоинств дворяни­на перед его знатным происхождением, мысль не новая, известная в литературе со времен Кантемира. Хемницер, обрабатывая тот же сюжет, выходит за пределы внутри-сословного сопоставления. Он противопоставляет «коня верхового» «крестьянской кляче». Симпатии Хемницерч на стороне крестьянской клячи.

Тебе ль со мной считаться

И мною насмехаться?

Не так бы хвастать ты умел,

Когда бы ты овса моих трудов не ел,—

говорит «кляча» «спесивому» коню.

Хемницер ставит в баснях вопрос о неразумности того положения, при котором те, чьим трудом живет и дер­жится государство, находятся в униженном состоянии. Однако он нигде не выступал против самого права дворян на крепостной труд.

Поставив важнейшие проблемы эпохи, связанные с взаимоотношениями народа и власти, народа и дворянст­ва, баснописец не отличался последовательностью в их художественном осмыслении. Так, с одной стороны, он не посягает на структуру современного общественного уст­ройства, а с другой, когда обращается к судьбе народа, он готов подивиться его долготерпению. Одной из самых значительных в этом смысле его басен является басня «Народ и идолы». Жрецы, всегда находившие способ об­манывать народ, дали ему идола и повелели давать и приносить ему на жертвоприношение «все то, что, напри­мер, и сам бы жрец желал». Со временем идолов прибы­вало и они расплодились так, что «наконец числа не ста­ло».

Чем более семья, тем более расход;

Тащит со всех сторон для идолов народ

И есть, и пить, и одеваться.

В результате с «часу на час народ становится беднее». И наконец, «с голоду почти что помирая», обращается он к соседям. Те, соглашаясь помочь, однако, посоветовали:

Если впредь опять того же не хотите,

Так от себя жрецов сгоните

И идолов своих разбейте и сожгите.

Автор заключает басню многозначительными словами:

Решился ли народ отстать От закоснелого годами заблужденья, От идолов своих и жертвоприношения,— Еще об этом не слыхать.

В этих словах нет прямого вывода, однако отношение Хемницера к поведению народа, доведенного до крайно­сти, но терпеливо выносящего все, определенно. Он созна­ет, что «должно сожалеть, а более смеяться» над его «за­коснелым заблуждением».

Басня Крылова отличалась еще более широкой по­становкой современной проблематики. Пожалуй, не было такой стороны русской действительности, которая не на­шла бы отражения в его басне. Он критикует всякого рода хищников, произвол властей — больших и малых, спесивое богатство, знатность и т. д. Обращаясь к старым темам и ставя новые проблемы, продиктованные совре­менной ему жизнью, Крылов отличался от своих предше­ственников тем, что взглянул на русскую действительность и дал ей оценку не глазами «просвещенного» дво­рянства, как это было до него, а с точки зрения «мудрости самого народа»¹. Продолжая традиции классицизма XVIII века, Крылов создал реалистическую басню и со­общил ей характер сатиры. В этом заключается его глав­ная заслуга перед русской литературой и главное отличие от предшественников.

Однако развитие басни в XVIII веке не представляло собой единого потока. Наряду с басней, ставившей глав­ные проблемы века и тяготевшей в их художественном решении к сатире, получила развитие басня на морально-этическую и морально-психологическую проблематику. Басни Хераскова, Нарышкина, Ржевского, выступивших в этом жанре в конце 60-х и в 70-х годах, имели по пре­имуществу нравоучительную, но не сатирическую направ­ленность. Изображение нравственных недостатков дво­рянского сословия принимало у них характер легкого и безобидного осмеяния и не претендовало на социальные обобщения.

В этом смысле история басни XVIII века отражала об­щие процессы, происходящие в литературе той поры. Поэтому спор о предмете и границах сатиры, возникший на страницах журналов начала 60-х годов и достигший кульминационной точки в журнальной полемике 1769 го­да, не был случайным, как не была неожиданной и про­тивоположность теоретических позиций по данному воп­росу «Трутня» и «Всякой всячины».