Язык как мысль, организованная в звучащей материи

Выводы

В большинстве областей, подлежащих ведению науки, вопрос о единицах даже не ставится: они сразу же даны. Так, в зоологии мы прежде всего имеем дело с животными. Астрономия оперирует единицами, разделенными в пространстве, — небесными телами. В химии можно изучать природу и состав двухромовокислого калия, ни минуты не усомнившись в том, что он нечто вполне определенное.

Если в какой-либо науке непосредственно не обнаруживаются присущие ей конкретные единицы, это значит, что в ней они сколько-нибудь существенного значения не имеют. В истории, например, это личность, эпоха или нация? Неизвестно. Но не все ли равно? Можно заниматься историческими изысканиями, не выяснив этого вопроса.

Но подобно тому как шахматная игра целиком сводится к комбинированию положений различных фигур, так и язык является системой, исключительно основанной на противопоставлении его конкретных единиц. Нельзя ни отказаться от их обнаружения, ни сделать ни одного шага, не прибегая к ним, а вместе с тем их выделение сопряжено с такими трудностями, что возникает вопрос, существуют ли они реально.

Странным и поразительным свойством языка является, таким образом, то, что в нем не даны различимые на первый взгляд сущности (факты), в наличии которых между тем усомниться нельзя, так как именно их взаимодействие и образует язык. В этом и лежит та черта, которая отличает язык от всех прочих семиологических систем.

ТОЖЕСТВА, РЕАЛЬНОСТИ, ЗНАЧИМОСТИ

Изложенное в предыдущей главе приводит нас к проблеме тем более важной, что в статической лингвистике любая основная категория непосредственно зависит от того понятия, какое мы имеем о конкретной единице, и даже сливается с ним. Вот это мы и постараемся показать, разобрав одну за другой категории тожества, реальности и значимости в синхронии.

А. Что такое синхроническое тожество? Здесь речь идет не о тожестве, объединяющем французское отрицание pas с латинским словом passum («шаг»); такое тожество — порядка диахрониче-

кого; нет, мы имеем в виду такого рода не менее любопытное тожество, основываясь на котором мы утверждаем, что две фразы je ne sais pas («я не знаю») и ne dites pas cela (we говорите этого») включают один и тот же элемент. Нам скажут, что это вопрос праздный, что тожество имеется уже потому, что в обеих фразах одинаковый отрезок звучания (pas) облечен одинаковым значением. Но такое объяснение недостаточно; ведь если соответствие звуковых отрезков и понятий и доказывает тожество (см. выше пример «la force du vent: à bout de force»), то обратное неверно: ведь и без такого соответствия может быть тожество. Когда мы слышим на публичном докладе постоянно повторяемое слово «господа!», то мы ощущаем, что каждый раз это то же самое выражение; а между тем вариации в произнесении и интонации его в разных оборотах речи представляют весьма существенные звуковые различия, столь же существенные, как и те, которые в других случаях служат для различения отдельных слов (ср. pomme «яблоко» и paume «ладонь», goutte «капля» и je goûte «пробую», fuir «убежать» и fouir «рыть», русские примеры: угол н уголь, копать и купать, страна и странна и т. д.); кроме того, сознание тожества сохраняется, несмотря на то, что и с семантической точки зрения нет полного тожества между одним употреблением слова «господа!» и другим; вспомним еще, что слово может выражать идеи довольно далекие, и вместе с тем его тожество не оказывается серьезно нарушенным (ср. «принимать гостя» и «принимать участие», «цвет яблони» и «цвет аристократии» и т. д.).

Весь лингвистический механизм вращается исключительно вокруг тожеств и различий, причем эти последние только оборотная сторона первых. Поэтому проблема тожеств возникает повсюду; но, с другой стороны, она отчасти совпадает с проблемой сущностей и единиц, являясь ее осложненным и обогащенным развитием. Это хорошо обнаруживается при сопоставлении с фактами, взятыми за пределами языка. Мы говорим, например, о тожестве по поводу двух скорых поездов «Женева — Париж, 8 ч. 45 м. веч.», отходящих один за другим через 24 часа. На наш взгляд, это тот же самый скорый поезд, а между тем и паровоз и вагоны и поездная бригада — все в них, по-видимому, разное. Или если уничтожили улицу, сломав все ее дома, а потом застроили ее заново, то мы говорим, что это та же улица, хотя материально от старой, быть может, ничего не осталось. Почему можно перестроить улицу до самого последнего камешка без того, чтобы она перестала быть самой собой? Потому что сущность, в ней заключающаяся, не чисто материальна; сущность ее основана на некоторых условиях, чуждых ее случайному материалу, как, например, ее положение относительно других улиц. Равным образом представление о скором поезде образовано часом его отбытия, его маршрутом и вообще всеми обстоятельствами, отличающими его от прочих поездов. Всякий раз как осуществляются те же условия, получается та же сущность. И вместе с тем эта сущность не

абстрактна, ибо улицу или скорый поезд нельзя себе представить вне материального осуществления.

Противопоставим этим двум примерам совсем иной случай, а именно покражу у меня костюма, который я в дальнейшем нахожу у торговца случайными вещами. Здесь дело идет о материальной сущности, заключающейся исключительно в инертной субстанции, сукне, подкладке, прикладе и т. д. Другой костюм, как бы он ни был схож с первым, не будет моим. И вот оказывается, что лингвистическое тожество подобно тожеству не костюма, но поезда и улицы. Каждый раз, употребляя слово господа, я возобновляю его материю; это новый звуковой акт и новый акт психологический. Связь между двумя употреблениями одного и того же слова основана не на точном подобии смыслов, не на материальном тожестве, но на каких-то иных элементах, которые надо найти и которые помогут нам вплотную подойти к истинной природе языковых единиц.

Б. Что такое синхроническая реальность? Какие конкретные или абстрактные элементы языка можно так назвать?

Возьмем для примера различение частей речи: на что опирается классификация слов на существительные, прилагательные и т. д.? Производится ли она во имя чисто логического, внелингвистического принципа, извне накладываемого на грамматику, подобно тому как градусы широты и долготы накладываются на земной шар? Или же она соответствует чему-то, имеющемуся в системе языка и ею обусловленному? Одним словом, синхроническая ли это реальность? Это второе предположение кажется правдоподобным, но можно было бы защищать и первое. Во фразах «ces gants sont bon marché», «купили ковшик из бересты» являются ли bon marché, из бересты прилагательными? Логически у них смысл прилагательного, но грамматически это менее очевидно: bon marche не «ведет себя», как прилагательное (оно не изменяется, никогда не ставится перед существительным и т. д.); к тому же bon marché составлено из двух слов; между тем именно различение частей речи должно служить для классификации слов языка; и каким же образом сочетание слов может быть отнесено к одной из этих «частей»? Но нельзя истолковать это выражение и наоборот, сказав, что bon прилагательное, a marché существительное. Таким образом мы здесь имеем дело с неточной и неполной классификацией; распределение слов на существительные, глаголы, прилагательные и т. д. не есть неопровержимая лингвистическая реальность.

Итак, лингвистика то и дело работает на почве изобретенных грамматиками понятий, о которых мы не знаем, соответствуют ли они реально конститутивным факторам системы языка. Но как это узнать? А если это фикции, то какие же реальности им противопоставить?

Чтобы избежать иллюзий, раньше всего надо проникнуться убеждением, что конкретные сущности языка не выявляются сами

собою для удобства нашего наблюдения. Надо постараться ухватить их, и лишь тогда мы соприкоснемся с реальностью; исходя из нее, можно уже будет разработать все классификации, необходимые лингвистике для приведения в порядок входящих в ее область фактов. С другой стороны, базироваться при этих классификациях не на конкретных сущностях, а на чем-либо ином, говорить, например, что части речи суть факторы языка только в силу того, что они соответствуют логическим категориям, значит забывать, что не бывает языковых фактов вне звукового материала, расчлененного на значимые элементы.

В. В конце концов все затронутые в этой главе понятия по существу не отличаются от того, что мы раньше называли значимостями (ценностями, valeurs). Новое сравнение с игрою в шахматы поможет это понять. Возьмем коня: является ли он сам по себе элементом игры? Конечно нет, потому что в своей чистой материальности, вне своего места и прочих условий игры, он ничего для игрока не представляет, а становится он в игре элементом реальным и конкретным лишь постольку, поскольку он облечен своей значимостью и с нею неразрывно связан. Предположим, что в течение партии эта фигура уничтожится или потеряется: можно ли будет заменить ее другой? Конечно можно: и не только другая фигура, изображающая коня, но любой предмет, ничего общего с ним не имеющий, может быть отожествлен с конем, поскольку ему будет придана та же значимость. Мы видим, таким образом, что в семиологических системах, как, например, в языке, где составные элементы находятся в обоюдном равновесии согласно определенным правилам, понятие тожества сливается с понятием значимости и обратно.

Вот почему понятие значимости в конечном счете покрывает понятия и конкретной единицы, и сущности, и реальности. Но если нет никакой коренной разницы между этими различными аспектами, то из этого следует, что проблема может последовательно — ставиться в нескольких видах. Желаем ли мы определить единицу, реальность, конкретную сущность или значимость — все это будет сводиться к постановке того же центрального вопроса, господствующего во всей статической лингвистике.

С практической точки зрения.любопытно было бы начать с единиц языка, определить их и классифицировать в меру их разнообразия. Надо было бы выяснить, на чем основывается разделение на слова, ибо слово, несмотря "на трудность определить это понятие, есть единица, неотступно представляющаяся нашему уму, нечто центральное во всем механизме языка, — но одной этой темы достаточно для заполнения целого тома. Далее следовало бы перейти к классификации единиц низшего порядка, затем более широких единиц и т. д. Определив таким образом элементы, которыми оперирует наша наука, она выполнила бы свою задачу целиком, ибо тем самым свела бы все входящие в ее область явления к их основному принципу. Нельзя сказать, что когда-либо уже

ставили перед собою эту проблему и осознали все ее значение и трудность; до сих пор в области языка всегда довольствовались операциями над единицами, как следует не определенными.

Но все же, несмотря на первостепенную важность конкретных единиц, предпочтительнее подойти к проблеме со стороны категории значимости, так как, по нашему мнению, в ней выражается наиболее существенный ее аспект.

ЛИНГВИСТИЧЕСКАЯ ЗНАЧИМОСТЬ (ЦЕННОСТЬ)

Для того чтобы убедиться, что язык не может не быть системой чистых значимостей (ценностей), достаточно рассмотреть оба элемента, в нем взаимодействующие: идеи и звуки.

В психологическом отношении наше мышление, если отвлечься от его выражения словами, представляет собою бесформенную и смутную массу. Философы и лингвисты всегда сходились в том, что без помощи знаков мы не умели бы с достаточной ясностью и постоянством отличать одно понятие от другого. Взятое само по себе мышление похоже на туманность, где ничто не разграничено. Нет предустановленных идей, и нет никаких различении до появления языка.

По сравнению с этим миром расплывчатого не представляют ли, может быть, звуки со своей стороны каких-либо заранее предначертанных сущностей? Ничуть не бывало. Звуковая субстанция не является чем-либо более устойчивым и застывшим, чем мышление; она — не готовая форма, в которую послушно отливается мысль, но мягкое вещество, пластическая материя, которая в свою очередь делится на отдельные частицы, могущие служить необходимыми для мысли «означающими». Итак, мы можем изобразить языковой факт в целом, т. е. язык, в виде ряда смежных подразделений, начерченных как в бесконечном плане смутных идей, так и в столь же неопределенном плане звуков...

Характерная роль языка в отношении мысли не заключается в создании материального звукового средства для выражения идей, но в том, что он служит посредником между мышлением и звуком, и притом таким образом, что их объединение неизбежно приводит к обоюдному разграничению единиц. Мышление, хаотичное по природе, принуждено уточняться, разлагаясь. Нет, таким образом, ни материализации мыслей, ни спиритуализации звуков, а все сводится к тому в некотором роде таинственному явлению, что «мысль — звук» требует наличия делений и что язык вырабатывает свои единицы, оформляясь между двумя бесформенными массами. Представим себе воздух, соприкасающийся с поверхностью воды: при перемене атмосферного давления поверхность воды разлагается на целый ряд делений, т. е. волн;

вот эти-то волны и могут дать представление о связи, иначе — о совокуплении мысли со звучащей материей.

Можно называть язык областью артикуляций, понимая это слово в том смысле, как определено выше; каждый языковой элемент есть маленький член, внутри которого идея закрепляется звуком, а звук становится знаком для идеи.

Язык можно также сравнить с листом бумаги: мысль — его лицевая сторона, а звук — оборотная; нельзя разрезать лицевую сторону, не разрезав и оборотную; так и в языке нельзя отделить ни мысль от звука, ни звук от мысли; этого можно достигнуть лишь путем абстракции, что неизбежно приведет либо к чистой психологии, либо к чистой фонологии.

Лингвист, следовательно, работает в пограничной области, где сочетаются элементы обоих порядков; это сочетание создает форму, а не субстанцию.

Эти соображения помогут лучше уяснить то, что было сказано выше о произвольности знака. Не только обе области, связанные в языковом факте, смутны и бесформенны, но и выбор одного акустического отрезка для той или другой идеи вполне произволен. Если бы это было иначе, понятие значимости (ценности) утратило бы некую черту из своей характеристики, так как в ней появился бы извне привнесенный элемент. Но в действительности значимости остаются целиком относительными, вследствие чего связь между идеей и звуком произвольна по самому своему существу.

Произвольность знака в свою очередь лучше нам уясняет, почему языковую систему может создать только социальное явление. Необходим коллектив для установления значимостей, единственное обоснование которых сводится к обычаю и общему согласию; индивид в одиночку не способен создать ни одной.

Сверх того, определенное таким образом понятие значимости показывает нам, что великим заблуждением является взгляд на языковой элемент просто как на соединение некоего звука с неким понятием. Определить его так — значило бы изолировать его от системы, в состав которой он входит; это повело бы к ложной мысли, будто возможно начинать с языковых элементов и из их суммы строить систему, тогда как на самом деле надо, отправляясь от совокупного целого, путем анализа доходить до заключенных в нем элементов.

Для развития этого положения мы последовательно встанем на точку зрения «означаемого», или понятия (§ 2), «означающего» (§ 3) и знака в целом (§4).

Не будучи в состоянии непосредственно ухватить конкретные сущности или единицы языка, в качестве материала мы будем привлекать слова. Хотя слово и не в точности подходит к определению языковой единицы, все-таки оно дает о нем хотя бы приблизительное понятие, имеющее то преимущество, что оно конкретно. Мы будем брать слова только как образцы, равнозначные реальным

элементам синхронической системы, и принципы, установленные нами в отношении слов, будут действительны и вообще для языковых сущностей.