Языковая значимость со стороны ее концептуального аспекта

Когда говорят о значимости слова, думают обыкновенно и раньше всего о его свойстве репрезентировать идею; в этом действительно и заключается один из аспектов языковой значимости. Но если это так, то чем же значимость (ценность) отличается от того, что мы называем «значение»? Являются ли эти два слова синонимами? Мы этого не думаем, хотя смешение их дело легкое, тем более что оно вызывается не столько аналогией терминов, сколько тонкостью обозначаемых ими различий.

Значимость, взятая в своем концептуальном аспекте, есть, конечно, элемент значения, и весьма трудно выяснить, чем это последнее от нее отличается, находясь вместе с тем в зависимости от нее. Между тем этот вопрос разъяснить необходимо, иначе мы рискуем низвести язык до уровня простой номенклатуры.

Возьмем прежде всего значение, как его обычно понимают и как мы его представили. Оно является лишь соответствием слухового образа. Все происходит между слуховым образом и понятием в пределах слова, рассматриваемого как нечто самодовлеющее и замкнутое в себе.

Но вот в чем парадоксальность вопроса: с одной стороны, понятие представляется нам как противопоставленное слуховому образу внутри знака, а с другой, "сам этот знак, т. е. связывающее оба его элемента отношение, так же и в той же степени является противопоставленным прочим знакам языка.

Раз язык есть система, все элементы которой образуют целое, а значимость одного проистекает только от одновременного наличия прочих, согласно схеме:

спрашивается, как может значимость, определяемая таким образом, сливаться со значением, т. е. противопоставленностью слу-

хового образа? Представляется невозможным приравнять отношения, изображенные здесь горизонтальными стрелками, к тем, которые выше изображены стрелками вертикальными. Иначе говоря — и возобновляя сравнение с разрезаемым листом бумаги (см. выше) — непонятно, почему отношение, устанавливаемое между отдельными кусками А, В, С, Д и т. д., не отличается от отношения, существующего между лицевой и оборотной сторонами одного и того же куска, а именно А/А', В/В' и т. д.

Для ответа на этот вопрос прежде всего констатируем, что и за пределами языка всякая ценность (значимость) всегда регулируется таким же парадоксальным принципом. В самом деле, для того чтобы возможно было говорить о ценности, необходимо:

1) наличие какой-то непохожей вещи, которую можно обменивать на то, ценность чего подлежит определению;

2) наличие каких-то схожих вещей, которые можно сравнивать с тем, о ценности чего идет речь.

Оба эти фактора необходимы для существования ценности. Так, для того чтобы определить, какова ценность монеты в 5 франков, нужно знать: 1) что ее можно обменять на определенное количество чего-то другого, например хлеба; 2) что ее можно сравнить с подобной ей ценностью той же системы, например с монетой в 1 франк или же с монетой другой системы (долларом и т. п.). Подобным образом и слово может быть обменено на нечто иного порядка, на идею, а кроме того, может быть сравнено с чем-то ему однородным, с другим словом. Таким образом, для определения его ценности (значимости) недостаточно одного констатирования факта, что оно может быть «обменено» на то или иное понятие, т. е. что оно имеет то или иное значение; его еще надо сравнить с подобными ему значимостями, со словами, которые можно ему противопоставить. Его содержание определяется, как следует, лишь через привлечение существующего вне его. Входя в состав системы, слово облечено не только значением, но еще главным образом значимостью, а это уже совсем другое.

Для подтверждения этого достаточно немногих примеров. Французское слово mouton может совпадать по значению с русским словом баран, но оно не имеет одинаковой с ним значимости, и это по многим основаниям, между прочим, потому, что, говоря о приготовленном и поданном на стол куске мяса, русский скажет баранина, а не баран. Различие в значимости между баран и mouton связано с тем, что у русского слова есть наряду с ним другой термин, соответствующего которому нет во французском языке.

Внутри одного языка слова, выражающие смежные понятия, взаимно друг друга отграничивают: синонимы, как, например, страшиться, бояться, опасаться, остерегаться, обладают значимостью лишь в меру обоюдного противопоставления; если бы слово страшиться не существовало, все бы его содержание перешло к его конкурентам. Обратно, бывают слова, обогащаю-

щиеся от взаимного соприкосновения; например, новый элемент, привходящий в значимость décrépit («un vieillard décrépit»), проистекает от сосуществования dècrèpi («un mur décrépi»). Итак, значимость любого термина определяется его окружением; даже в отношении такого слова, которое означает «солнце», нельзя непосредственно установить его значимость, если не обозреть того, что его окружает; есть такие языки, в которых немыслимо выражение «сидеть на солнце».

То, что сказано о словах, относится к любым явлениям языка, например к грамматическим категориям. Так, например, значимость французского (или русского) множественного числа не покрывает значимости множественного числа в санскрите (или старославянском), хотя их значение чаще всего совпадает: дело в том, что санскрит обладает не двумя, а тремя числами (мои глаза, мои уши, мои руки, мои ноги по-санскритски или по-старославянски стояли бы в двойственном числе); было бы неточно приписывать одинаковую значимость множественному числу в языках санскритском и французском, старославянском и русском, так как санскрит (старославянский язык) не может употреблять множественное число во всех тех случаях, где оно употребляется по-французски (по-русски); следовательно, значимость множественного числа зависит от того, что находится вне и вокруг него.

Если бы слова служили для выражения заранее данных понятий, то каждое из них встречало бы точные смысловые соответствия в любом языке. По-французски говорят безразлично louer (une maison) в смысле «снять внаем» и «сдать внаем», тогда как по-немецки употребляются два термина: mieten u vermieten, так что точного соответствия значимостей не получается. Немецкие глаголы schätzen («ценить») и urteilen («судить») представляют совокупность значений, в целом соответствующих значениям французских слов estimer («ценить, уважать, полагать») и juger («судить, решать»); однако во многих пунктах точность такого соответствия нарушается.

Словоизменение представляет в этом отношении особо поразительные примеры. Столь привычное нам различение времен чуждо некоторым языкам; в древнееврейском языке нет даже самого основного различения прошедшего, настоящего и будущего. В прагерманском языке не было особой формы для будущего времени; когда говорят, что в нем будущее передается через настоящее время, то выражаются неправильно, так как значимость настоящего в прагерманском языке не та, что в тех языках, где наряду •с настоящим имеется и будущее время. Славянские языки последовательно различают в глаголе два вида: совершенный вид выражает действие в его завершенности, как некую точку, вне всякого становления; несовершенный вид — действие в процессе совершения и на линии времени. Эти категории затрудняют француза, потому что в его языке их нет; если бы они были предустановлены логически, затруднения бы быть не могло. Во всех этих

случаях мы, следовательно, наблюдаем, вместо заранее данных идей, значимости, вытекающие из самой системы. Говоря, что они соответствуют понятиям, следует подразумевать, что эти последние чисто дифференциальны, т. е. определены не положительно своим содержанием, но отрицательно своими отношениями с прочими элементами системы. Характеризуются они в основном именно тем, что они не то, что другие.

Отсюда становится ясным реальное истолкование схемы знака.

Итак, схема, данная выше (см. стр. 398), означала, что по-русски понятие «судить» связано с акустическим образом судить; одним словом, понятие символизует значение; но само собой разумеется, что в этом понятии нет ничего первоначального, что оно является лишь значимостью, определяемой своими взаимоотношениями с другими значимостями того же порядка, и что без них значение не существовало бы. Когда я попросту утверждаю, что данное слово означает что-либо, когда я исхожу из ассоциации акустического образа с понятием, то я высказываю нечто до некоторой степени точное и дающее представление о действительности; но ни в коем случае я не выражаю лингвистического факта в его сути и в его широте.