Владимир скаличка

КОПЕНГАГЕНСКИЙ СТРУКТУРАЛИЗМ И «ПРАЖСКАЯ ШКОЛА» ¹

Вторая мировая война чувствительно коснулась международных лингвистических связей, которые так многообещающе развивались. Новые взаимоотношения устанавливаются медленно. При этом происходит сопоставление различных точек зрения, которые развивались независимо друг от друга. Поэтому будет полезно, если мы рассмотрим взгляды копенгагенского профессора Луи Ельмслева и его школы и сопоставим их со взглядами, которые в настоящее время характерны для пражских структуралистов.

После смерти В. Брёндаля Ельмслев является главой датского общего языкознания, которое он значительно превосходит своим значением.

Датское общее языкознание всегда развивалось в дружеских взаимоотношениях с пражской лингвистической школой, тем не менее у них были определенные различия во взглядах. Пражские лингвисты хотя, по-видимому, и не имеют общей точки зрения, но тем не менее представляют известное единство. В силу этого сравнение двух этих школ может быть полезным. Исходным для нас является последняя фаза развития пражской лингвистической мысли.

Поводом для написания этой статьи послужило следующее:

1. Прежде всего совершенно бесспорно, что лингвистический метод, проповедуемый Л. Ельмслевым, получает все большее распространение как у себя на родине, в Дании, так и за границей. В этой связи можно процитировать высказывание В. Милевского, который в своей книге «Очерк общего языкознания» провозглашает Ельмслева самым крупным из современных лингвистов.

2. Ельмслев всегда считал себя структуралистом и всегда говорит от имени структурализма. Таким образом, встает вопрос: адекватен ли структурализм Ельмслева пражскому структурализму? Если нет, то встает другой вопрос: кто является подлинным структуралистом — Ельмслев или Пражский лингвистический кружок?

¹ V. SkaIička, Kadaňsky structuralismus a «pražska škola» «Slovo a Slovesnost», т. X, 1948, № 3. Сокращенный перевод с чешского А. Г. Широковой.

3. В «Известиях отделения литературы и языка АН СССР» (1947, VI, 2, стр. 115 и др.) вышла статья Н. С. Чемоданова «Структурализм и советское языкознание». Эта статья свидетельствует о явно недостаточном знании материала. Под общее наименование структурализма автор подводит работы пражского лингвистического кружка, насколько они ему известны, работы Брёндаля, Ельмслева и Бенвениста. Является ли правильным для всех этих работ одно общее наименование?

4. Современное положение таково, что позиции младограмматиков окончательно оставлены. Новые направления борются между собой, и нужно, чтобы в этой борьбе каждое направление определило свое отношение не только к младограмматизму, как это обычно делалось до недавнего времени, но также и прежде всего к другим направлениям. В своей статье мы разберем эти отношения. Чтобы лучше понять проблемы, о которых идет речь, мы должны вернуться к Фердинанду де Соссюру, к его «Курсу общей лингвистики». Именно Ельмслев постоянно возвращается к этой основополагающей книге женевского учителя.

В данном случае имеются в виду два противопоставления, которые де Соссюр ввел или, вернее сказать, вернул в языкознание. Это противопоставление langue и parole (т. е. «языка» и «речи») и противопоставление signifiant и signifie (т. е. «означающего» и «означаемого»). Эти противопоставления совершенно бесспорны и мало кто их отрицает. Однако после прочтения книги Соссюра становится очевидным, что нужно сожалеть о том, что он не мог сам подготовить к печати издание своих лекций (они вышли после его смерти). Он не мог предвидеть, как подробно будут разбираться его взгляды. А в его объяснениях мы находим ряд непоследовательностей и неясностей. Это обнаруживается прежде всего в противопоставлении langue и parole. В одном месте мы читаем (стр. 37), что «язык» (langue) — это совокупность наших навыков, а в другом (157), что «язык» (langue) — это форма, а никоим образом не субстанция. Также неясно и противопоставление «означающего» и «означаемого» (signifiant и signifie). Означаемое, говорит Соссюр, — это не la chose («вещь»), но только le concept («понятие») (98). Таким образом, остается неясным отношение знака к действительности.

Идеи Соcсюра были развиты затем, как известно, тем направлением, которое называют структурализмом. Фонология, т. е. структуральная фонетика, стала вскоре общепринятой наукой. Здесь нет необходимости объяснять, что значит для языкознания фонология и что она ему принесла. Напротив, посмотрим на то, чего она ему не дала.

Фонология совершенно правильно подчеркивает всегда свой функциональный характер. Но что она дает для решения вопросов семасиологических, т. е. для решения основных, почти жизненно необходимых вопросов современного языкознания? Скажем прямо — почти ничего. И это вполне естественно. Фонема, в отличие от единиц более высокого уровня, как например морфемы, слова, предло-

жения и т. д., является единицей, не имеющей значения. Функцией фонемы является создание морфем, слов, предложений и т. д. Поэтому вся фонология построена на проблеме «означающего» (signifiant). Все проблемы знака здесь, собственно, отодвинуты в сторону. Поэтому во взглядах на фонологию среди структуралистов существует относительное согласие. Даже Ельмслев и Ульдалль, которые в так называемой фонематике, а позже в глоссематике задались целью преобразовать фонологию, вовсе не намеревались изменять ее до основания. Они хотели лишь сделать ее более точной посредством перенесения в область чистых отношений.

При переходе от фонологии к проблемам языка вообще нас начинает покидать то единомыслие, которое было нам свойственно. Пути отдельных исследователей расходятся. Если сравнить результаты работы пражских лингвистов и школы Ельмслева, мы увидим, что Ельмслев и его последователи дали большое количество теоретических работ, в то время как в Праге велась работа прежде всего над конкретными вопросами. Поэтому по работам пражских языковедов иногда бывает трудно определить их общие принципы.

Теперь мы перейдем к главным принципам лингвистики Ельмслева и будем их сопоставлять с результатами работ пражской школы. Концепцию Ельмслева мы будем оценивать главным образом по его книге «Основы теории языка» (Копенгаген, 1943), а также по некоторым его статьям, опубликованным в «Acta linguistica», «Cahiers Ferdinand de Saussure» и др.

Переходим к отдельным пунктам.

I. Профессор Ельмслев хочет подвести под языковую теорию прочную основу. Он справедливо считает, что нынешние языковедческие работы являются membra disjecta («разобщенные части») различных явлений, из которых одни близки к истории, другие — к психологии, физике, логике и философии. От этой раздробленности Ельмслев хочет избавиться посредством освобождения языкознания от груза других наук.

Основным требованием Ельмслева является, как он говорит, требование имманентного изучения языка, т. е. требование лингвистики чисто лингвистической, Он полагает, что язык в настоящее время является средством для трансцендентного познания, т. е. для познания явлений внеязыковых. Подобное отношение является естественным в практической жизни. Но это повторяется и в науке о языке. Ельмслев приводит следующие примеры: классическая филология занималась скорее изучением литературы и культуры, чем изучением языка; сравнительное языкознание занималось скорее изучением истории. Лингвистическая теория должна стремиться к познанию языка не как конгломерата неязыковых (т. е. физических, физиологических, психологических, логических и социологических) явлений, а как замкнутой в себе целостной структуры, как структуры sui generis (особого рода).

Уже здесь мы видим первое основное отличие между пражской лингвистикой и копенгагенской. Мы согласны с Ельмслевым в том

отношении, что наивное и естественнонаучное знание видит в языке только средство к познанию внеязыковых явлений. Но с точки зрения пражских языковедов и при научном познании языка следует исходить из этого же. Сам Ельмслев подчеркивает, что язык представляет собой определенное орудие. Но мы не имеем права его изменять. Если при научном изучении мы пренебрегаем его реальностью, мы ее деформируем. Лингвистическое мышление в понимании Ельмслева становится свободным от всех ограничений. Он сбрасывает с плеч весь огромный груз многообразных отношений к действительности (что учитывают пражские лингвисты). Однако при таком понимании язык становится всего лишь бесцельной игрой. Для характеристики позиции пражских исследователей мы процитируем начало статьи Вилема Матезиуса «Язык и стиль», опубликованной в книге «Лекции о языке и литературе», I (1942): «Не знаю, задумывался ли кто-нибудь над тем, с какой определенностью и с какими подробностями мы в состоянии при помощи языковых средств выражать многообразие действительности. Это обстоятельство может удивить вдумчивого наблюдателя и оно заслуживает самого пристального нашего внимания. При ближайшем рассмотрении мы видим, что выразительность языка обусловливается двумя моментами. Во-первых, при помощи языка мы выражаем действительность не во всей ее действительной полноте, но всегда в определенных границах, которые определяются целями коммуникации; во-вторых, для языкового выражения мы используем замечательную систему взаимосвязанных знаков, т. е. язык» и т. д. Несмотря на популярность изложения, основная позиция автора совершенно ясна.

II. Мы здесь употребили слово «игра» для обозначения языка, лишенного его отношения к действительности. Тем самым мы подходим к понятию «язык» (langue), которое Л. Ельмслев пытается по-новому осветить в «Cahiers F. de Saussure», II. Он различает в своей статье «язык» как схему, которая является чистой формой, не зависящей от социальной реализации и материальной манифестации, и «язык» — как узус, который является совокупностью навыков, принятых в данном социальном коллективе и определяемых фактами наблюдаемых манифестаций.

Ельмслев подчеркивает, что де Соссюр в своем известном сравнении для объяснения того, что такое «язык» (langue), использовал игру в шахматы, а не экономические понятия. Язык как схема в конечном счете — это игра и больше ничего, говорит Ельмслев.

Но именно против подобного понятия игры мы и возражаем. Игра в шахматы не сводится к нескольким правилам, которым может легко научиться десятилетний школьник. Смысл шахматной игре придают трудно уловимые и постоянно изменяющиеся ситуации, которые надо осмыслять, чтобы успешно закончить партию. Зависимость от социальной реализации здесь также очевидна, как и в экономической жизни. Совершенно естественно, что шахматная игра изменяется в зависимости от того, является ли она развлечением для небольшого числа людей, или же она носит массовый характер

и т. д. Эта зависимость от социальной реализации имеет тем большее отношение к языку.

III. Для Ельмслееа основой теоретического изучения является эмпирический принцип, который заключается в том, что при анализе текста применяются три требования (заимствованные из теории математики, как на это любезно обратил наше внимание проф. Б. Трнка): 1) Непротиворечивость. 2) Полнота описания. 3) Простота. Для характеристики позиции Ельмслева наиболее важным является второй пункт — полнота описания. Это требование совершенно естественно, если смотреть на язык как на самостоятельную структуру, оторванную от всего социального, лишенную взаимоотношений с другими структурными образованиями. Но, поскольку нам известны все сложнейшие отношения языка к литературе, к обществу, культуре, искусству и т. д., мы не можем говорить об изолированном, исчерпывающем описании текста. Мы знаем, что в тексте мы можем полностью проследить в лучшем случае развитие отдельных букв или же звуков. Значение же текста постоянно меняется. Один и тот же текст кажется иным старому человеку и молодому, человеку с образованием и без образования, современному человеку и человеку, который будет жить через сто лет. Гомер кажется совершенно иным для современника, для афинянина V века, для комментатора аллегорий, для К. Лахманас его теорией миннезанга, для филолога-классика нашего времени и для студента, который читает «Илиаду». Можно только пожалеть, что Ельмслев недостаточно хорошо знаком с работами Я. Мукаржовского и его школы.

IV. Эмпирический принцип не означает для Ельмслева индукцию. Наоборот, против нее Ельмслев. резко выступает. Он считает, что индукция приводит к опасному пути реализма в средневековом его понимании (номинализму). Латинский и греческий генитив, перфект, конъюнктив в каждом конкретном случае означают разное. И, таким образом, если мы применяем термин «генитив» в отношении очевидной фикции, мы становимся на позицию такого рода реализма. Напротив, Ельмслев выдвигает то, что можно назвать дедукцией. Под этим он разумеет переход от целого к части. От целого, т. е. от целого текста к абзацу, от абзаца к предложению, далее к слову и к звуку. Этот переход безусловно полезен: целое всегда больше, чем совокупность частей. Но это не может нас удовлетворить, так как части не являются всего лишь частями целого, у них своя самостоятельная жизнь и свое самостоятельное отношение к внеязыковому миру.

V. У нас много говорят об отношении языка к действительности. Тем более нас удивит содержание главы, посвященной теории языка и действительности. Языковая теория является для Ельмслева, с одной стороны, целесообразной, реалистической, т. е. она должна быть таковой, чтобы быть исчерпывающей; с другой стороны, она произвольна и нереалистична, так как она оперирует данными, добытыми эмпирическим путем, причем процедура оперирования не обусловлена самими данными.

VI. Чрезвычайно важным является понятие функции. Для нас функция примерно то же, что и целеустановка. Гавранек в статье «О структурализме в языкознании» говорит о языке, что «он постоянно и как правило выполняет определенные цели или функции».

Для Ельмслева и его школы понятие функции близко к понятию функции в математике. У него функция представлена как выражение строгой зависимости. В своих «Основах теории языка» он говорит, что функция — это зависимость, которая обусловливает условия для анализа.

В понимании пражских лингвистов термин «функция» употребляется тогда, когда речь идет о значении (функция слова, предложения) или о структуре смысловых единиц (функция фонемы). В понимании Ельмслева функция имеет много разновидностей. Функцией, например, является категория слов и глагольное управление, функцией является отношение подлежащего и сказуемого, одной из функций является также отношение планов выражения и содержания, как говорит Ельмслев, употребляя это вместо «означающего» и «означаемого». В языке, по мнению Ельмслева, огромное множество функций. Ельмслев устанавливает также типы этих функций. Мы не будем их здесь рассматривать одну за другой. Будет достаточно, если мы укажем, например, на отношение планов «выражения» и «содержания». Эта функция относится к разряду «солидарности», т. е. функции двух постоянных величин.

Совершенно очевидно, что понимание термина «функция» у Ельмслева тесно связано с его общим взглядом на язык и лингвистику.

Ельмслев не допускает в язык ничего, что не является чистым отношением. Таким образом, от языка у него ничего не остается, кроме множества отношений, которые он называет функциями.

VII. Переходим к проблеме семасиологии. Здесь Ельмслев находится в полной зависимости от Соссюра. Соссюр представляет себе язык как соединение двух аморфных масс — мира мыслительного и мира звукового. В результате соединения этих двух миров возникает язык, который является только формой, но никоим образом не субстанцией. На этом положении Ельмслев и его сотрудники строят все. Чтобы еще более подчеркнуть свою точку зрения, Ельмслев вместо терминов signifiant и signifie употребляет термины udtryk и inhold, фр. expression и contenu, т. е. «выражение» и «содержание». Тем самым он полностью изолируется от внешнего мира. В качестве доказательства он, помимо всего прочего, ссылается на цветовой спектр. Тут, согласно Ельмслеву, имеет место аморфная непрерывность, которая в разных языках по-разному оформляется. Нечто подобное можно наблюдать и в отношении чисел. В одних языках представлена категория единственного и множественного числа, другие языки различают единственное, двойственное и множественное число, третьи — единственное, двойственное, тройственное и множественное.

Попытаемся посмотреть на эти вещи с точки зрения пражских языковедов. Им, насколько мне известно, никогда не приходило в голову размышлять над тем, является ли язык формой или субстанцией. Однако пражские языковеды решительно не могут согласиться с тем, что внеязыковый мир является аморфной субстанцией. Гавранек указывает, что структуральная лингвистика «понимает язык как структуру языковых знаков, т. е. систему знаков, имеющих прямое отношение к действительности».

VIII. Наконец, мы хотим заняться еще одним пунктом, а именно языковым различием, которому Ельмслев также уделяет внимание и которое он решает в соответствии со своими тезисами. Он говорит, что сходство и различие языков являются взаимно дополняющими сторонами одного и того же явления. Сходство языков является принципом их структуры. Различие языков является воплощением этого принципа in concrete. Все языки в принципе сформированы одинаково, различия касаются только частностей. Может показаться, что в тождественных элементах языка проявляется общее значение. Но это только иллюзия. Значение не оформлено и недоступно познанию.

Ясно, что взгляды Ельмслева значительно отличаются от взглядов пражских лингвистов. Работы, которые у нас ведутся над проблемами языкового развития, исходят из того принципа, что отдельные языки имеют прямое отношение к действительности. Отдельные языки стремятся постичь и передать действительность как можно точнее, но к этой цели, разумеется, они идут разными путями. У Матезиуса в книге «Чешский язык и общее языкознание» (Прага, 1947, стр. 157) мы читаем: «Чтобы с успехом пользоваться методом аналитического сравнения, мы должны подходить к отдельным языкам исключительно с точки зрения функциональной, ибо только таким образом можно произвести точное сравнение различных языков. Общие потребности в выражении и коммуникации, свойственные всему человечеству, являются единственным общим знаменателем, под который мы можем подвести выразительные и коммуникативные средства, различные в каждом языке».

Этим я заканчиваю краткое сопоставление взглядов Ельмслева со взглядами, которые в последние годы были характерны для Пражского лингвистического кружка.

Проблематика языка — вещь сложная. Если принять во внимание положение, занимаемое языком, можно увидеть три типа от ношений и три разные проблемы: 1. Прежде всего отношение языка к внеязыковой действительности, т. е. проблему семасиологическую. 2. Отношение языка к другим языкам, т. е. проблему языковых различий. 3. Отношение языка к его частям, т. е. проблему языковой структуры.

В различные времена лингвистика решала эти проблемы по-разному. В одни эпохи занимались одними проблемами, в другие — другими. Так, например, античная лингвистика занималась только проблемами семасиологии и структуры, в то время как проблему язы-

ковых различий она обходила. В эпоху младограмматизма на первом плане была проблема языковых различий (решенная исторически).

Лингвистика Ельмслева также идет под знаком ограничения проблематики. Прежде всего в ней очень редуцируется проблема семасиологическая. Семасиологическая проблема подчиняется проблеме структуры: семасиологическая функция является просто одной из функций языка, причем функция есть не что иное, как отношение составных частей языка. Проблема языковых различий также занимает в ней незначительное место. Языки являются разными потому, что один и тот же формулирующий их принцип в деталях по-разному разработан. Следовательно, проблема различия здесь сводится к проблеме структуры.

Таким образом, вся языковая проблематика здесь сводится к проблеме структуры, или, придерживаясь терминологии Ельмслева, к форме. В этом состоит сила и слабость всей теории. Она способна односторонним образом решать отдельные проблемы; большинство же проблем она не видит во всей их полноте. Можно ожидать, что этот метод будет иметь большой успех. Уже сейчас у Ельмслева есть свои ученики, готовые работать по его методу. Особенно большое признание теория Ельмслева найдет там, где сильна логическая традиция, как например в Дании. Нет сомнения в том, что при всем своем резком и одностороннем взгляде на язык теория Ельмслева кое-что может осветить. Другое дело, что на это скажем мы, в Праге. Пражское направление в языкознании имеет два названия, которые одинаково важны и оба они подчеркивают то новое, что приносит в лингвистику пражская школа. Это прежде всего структуральность. Это означает, что пражские языковеды вносят в языкознание проблему структуры, т. е. ставят вопрос о том, как язык образован и каким образом соотносятся его части. Во-вторых, и об этом нельзя забывать, пражская лингвистика функциональна, где, однако, слово «функция» означает целеустановку, а не зависимость. Это означает, что пражская лингвистика изучает проблему семасиологическую. Проблема языкового различия является для нее наследием научной традиции и рассматривается как сама собой разумеющаяся, что видно из работ Матезиуса, Трнки и др. Возможно, что школа Ельмслева и заслуживает наименования структуральной. Но тогда пражская школа должна получить другое наименование или по крайней мере подчеркнуть свое старое название: функционально-структуральная. Цели обеих школ — датской и пражской — разные.