Так принято приветствовать на Шри-Ланке, благословляя каждого на долгую прекрасную жизнь! 11 страница

Я никогда не забуду день, когда всех нас, химических инструкторов, собрали в клубе для просмотра учебного кинофильма, снятого в районе боевых учений с настоящим атомным взрывом. Это были именно те учения, в которых мы должны были участвовать несколько месяцев назад.

В зале погас свет, я читаю титры... "Совершенно секретно... Фильм снят на полигоне Министерства обороны в районе... Семипалатинска".

У меня темнеет в глазах. Не может быть! Я вижу чудовищное грибовидное облако, растекающееся над тем самым плоским нагорьем к западу от Жана-Се-мей. Подземный аэродром... "Луна"... Там строили пункты наблюдения за атомными взрывами. Три машины цементных блоков я привез туда и разгрузил своими руками.

В трех фильмах показывали несколько атомных взрывов. Диктор давал пояснения хорошо поставленным металлическим голосом. Экспериментальные сооружения, построенные на разных дистанциях от эпицентра взрыва, предназначенные для проверки на прочность. Тут же окопы, блиндажи, укрытия для людей. Войска располагаются по концентрическим окружностям, ближе и дальше от эпицентра. Очень много специальных приборов для проверки действия светового излучения, ударной и световой волн и проникающей радиации. Съемки производятся сотнями кинокамер, все очень профессионально, фильмы цветные. Камера медленно обходит расположения воинских частей. Жаркий летний день. Тихо. Суровые лица солдат. Видно, как начинают нервничать офицеры, попадая в объектив камеры. Один солдат зачем-то подметает окоп... Камера показывает экспериментальные сооружения. Над ними голубое небо с легкими облачками и жаворонки... Я вижу еще дальше степь с волнами ковыля, колючки, кустики полыни. Суслики стоят на задних лапках среди полевых цветов, смешно двигая ноздрями, принюхиваясь к чему-то, и смотрят туда, вдаль. Яркая вспышка. Красно-желто-черный столб уходит вверх и растекается зонтом под синим небом. Остается только расплавленный дымящийся песок и камни... Большинство экспериментальных строений просто исчезает бесследно. А вот эти, деревянные, горят в клубах черного дыма. Танки катятся по выжженной степи, как детские игрушки, один застрял у расплавленного металлического остова какого-то сооружения.

Я плохо помню подробности фильмов, я не запомнил цифры. В зале было темно, и я плакал. Я видел совсем другие картины.

...Теплое, ласковое утро... Холодный Бродок. Высокие деревья сомкнулись своими кронами. Поют птицы. Мы сидим с удочками на галечном берегу. Река течет неровно - одни потоки воды текут быстрее других, образуя завихрения и водовороты. Вверх по реке медленно идет пароход, шлепая по воде лопастями-колесами. На мостике стоит толстый человек в белой фуражке и смотрит вперед из-под ладони.

В блиндаже у смотровых щелей расположилась группа генералов с лампасами, возле них бегают с биноклями суетливые полковники. Они часто прикладывают руку к козырьку, щелкая каблуками, что-то докладывая... Указка движется по картам и схемам... цифры... кадры уничтожения...

...Высокие сосны едва шевелят зелеными ветками. Песчаные холмы покрыты редкой травой и подснежниками - белыми и синими... Кое-где на северных склонах лежит темный снег. Рыжие белки спускаются на нижние ветви поглазеть на нас, невиданных гостей. Зайцы удирают в ближайшие кусты, прижав уши.

Там, где только что была степь, медленно растекаются клубы белого дыма. Из их центра вырастает черный столб до самого неба, распухая вверху черно-красным облаком. Оно медленно оседает вниз тонкими нитями-щупальцами, а потом черной медузой зависает над землей. Генералы удовлетворенно смотрят в бинокли. В окопах копошится серая масса солдат. Они быстро достают что-то из сумок, вскидывают руки вверх - и на вас смотрят уродливые лысые головы с выпученными круглыми глазами-стеклами. Потом снова копошатся, и вдруг все скрываются под одинаковыми треугольниками промасленных бумажных накидок.

...Ручей журчит вечером нежнее, чем днем. Мы только что накопали червей и присели отдохнуть. Птицы уже замолкли. Только неугомонные лягушки продолжают квакать, нарушая тишину. Мы смотрим на запад. Далеко на краю степи заходит солнце...

Еще один страшный черный гриб медленно растет от земли до неба. На фоне громадного черного облака появляются фигурки в противогазах, защитных комбинезонах, с приборами на груди. Они измеряют степень радиации. По черной дымящейся земле идут танки, за ними бегут солдаты в противогазах, стреляя на ходу из автоматов. В дулах танков видны частые вспышки. Кругом масса искореженного металла и голые фундаменты.

...Мы пробираемся в траве выше человеческого роста, между деревьями Чудо-острова. Запахи цветов, травы и испарений земли опьяняют, как вино. Светает... Надо успеть к заводи - там хорошо клюет плотва перед восходом солнца...

Служу Советскому Союзу!

Я иду по мелкому перелесью. Густой кустарник перемежает рощицы. Но много и полян, и я стараюсь обходить подальше и кустарники, и деревья. Сначала кое-где виднелось зеленое: круг поляны, живчики листьев на деревце. Но вот уже четверть часа я не встречаю ни одной зеленой крапинки. Трава подо мной как выжженная - травинки все до единой черные, полегли плоским ковром со множеством затейливых узоров. Серые цветы напечатаны поверх черных рисунков.

Разгар лета 1956-го. Ужасно повезло: облака закрывают солнце, и не так жарко. В резиновых сапогах уже давно хлюпает вода. Пот стекает ручейками, гимнастерка и брюки промокли до нитки. Я подальше обхожу деревья, они выглядят как-то странно, такого я никогда не видел. Это не зимние голые стволы с сухими ветками. Они были живы, да, живы: все тонюсенькие юные веточки расправлены широко в стороны и вверх, как руки в начале танца, и ясно вырисовываются на фоне неба; все листья целы, вот они все до единого повисли, как по команде, черными тряпочками.

Идти трудно, я стараюсь смотреть под ноги: не хочу наступать на лежащих повсюду зверюшек и птиц. Мне кажется, они просто заколдованы. Сейчас исчезнут чары, они вскочат и разбегутся кто куда, птицы вспорхнут на деревья, листья расправятся и нальются зеленым соком.

Я гулял в лесу бессчетное количество раз, но никогда не подозревал, что в таком реденьком леске может быть так много живности. Теперь они лежат неподвижно передо мной на поляне. Вон там больше всего, они выбежали из этой рощи. Их заколдовали не сразу. Сначала козлоногий Пан затрубил в рог, ему отозвались птицы, и тогда все бросились к поляне - доселе самому опасному для них месту.

Но почему так много мертвых птиц? Они лежат на спине, расправив крылья, уткнувшись клювами в землю. Они все летели в мою сторону - наверное, из того леса, куда я должен идти по компасу. Черной стеной он стал в шестидесяти метрах от меня.

Я иду по ковру из мертвых насекомых - кузнечиков, стрекоз, бабочек и жуков. Вон выводок лисят - они бежали куда-то строем. А где же мамаша? Останавливаюсь, оглядываюсь. Да вот она, под ногами. Когда смотрю прямо, я не вижу, что делается в радиусе двух метров. Чтобы увидеть, нужно наклониться вперед и смотреть через стекла противогаза.

Утром нас разместили в открытом грузовике. Мы сидим на скамейках друг против друга и молчим. Дорогой, при каждом отрывистом крике "Газы!", мы быстро натягиваем маски и долго так едем, пока не получаем команду "отбой".

Это были не обычные учения. Мы на боевом химическом полигоне Министерства обороны где-то в Литве. Наш взвод привезли сюда ночью. В противогазах мы проезжали зараженные местности. Всего год назад для тренировок применялись пятипроцентные, так называемые учебные, отравляющие вещества. Ас этого года впервые применяют боевые отравляющие вещества.

Мы ехали вдоль границы большого зараженного участка и ссаживали товарищей одного за другим. Грузовик останавливается.

-Курсант Курилов, приготовиться к выполнению

боевого задания!

Сосед справа, москвич Эдик, напутствует:

-Гладиатор! На арену! "Идущие..."

- Прекратить разговорчики! - окрик с заднего борта грузовика. Это наш сержант, помкомвзвода украинец Дыбенко, по прозвищу "Солнышко". Он парит над нами, курсантами, в сиянии власти. Только раз он опешил и погас - когда спросил Эдика в казарме, кто спит на койке второго яруса:

- Кто выше тебя?

- Господь Бог! - ответил Эдик. Солнышко вытаращился и не нашел, что сказать.

Я беру снаряжение, спрыгиваю на землю и стою по команде "смирно" - ноги вместе, руки по швам, корпус прямо, взгляд перед собой.

-Защитный химический комбинезон - надеть!

Время ограничено. Сотни раз мы их надевали и снимали "на время", пока все движения не стали автоматическими. Быстро надеваю резиновые штаны с лямками - защиту от разъедающих кислот, снимаю сапоги и, придерживая портянки, чтобы не размотались, надеваю специальные резиновые сапоги. Поверх гимнастерки натягиваю резиновую рубаху с длинными рукавами и капюшоном, пристегиваю ее к штанам специальными буклями. Низ рубахи двойной: вторая полоса спускается поверх застегнутых буклей.

Мыльным карандашом я натираю стекла противогаза с внутренней стороны и замираю по стойке "смирно" с откинутым капюшоном и сумкой с противогазом на плече.

-Газы!

Мгновенно надеваю противогаз и набрасываю капюшон. Потом осторожно навешиваю на шею прибор для определения отравляющих веществ и их концентрации. Поверх всего - сумка с рожками патронов и автомат.

- Курсант Курилов к выполнению боевого задания готов! - громко кричу в противогаз. На расстоянии двух шагов это звучит как "му-у-у-у-у!" На тренировках мы обычно мычали - слов все равно неразобрать.

- Курсант Курилов! Выполняйте приказ!

Делаю четкий поворот "кругом" и строевым шагом, высоко поднимая ноги, направляюсь к ближайшему лесу. Позади шум отъезжающего грузовика. Когда шум замирает, я оглядываюсь. Широкое поле, покрытое высокой, по пояс, травой. То есть не поле, а море цветов - ярко-красных, желтых, синих. Ни души. Поют птицы, летают бабочки, стрекочут кузнечики. Близится полдень.

...Осторожно перешагиваю через лисицу. Она лежит на правом боку, пасть приоткрыта, в уголках губ белая пена. Вон какие-то серые бугорочки. Догадываюсь: зайцы. Я топчусь над ними и не могу оторваться, хотя память хлещут утренние наставления: "...боевое задание... в максимально короткий срок... с высокой эффективностью..."

Ищу глазами черные точки-капельки. Останавливаюсь, снимаю крышку прибора. Внутри рядами стоят пробирки. Нужно разбить их одну за другой. В них вложены другие, поменьше, с влажными трубочками белых ваток. Несколько разбитых пробирок ничего не показывают. Ватки остаются белыми.

Я достаю следующую. Она быстро желтеет, коричневеет, и вот наружный краешек ватки становится черным.

"Азотистый иприт" - читаю я на панели символ этой пробирки. Концентрация опасная - узнаю я по интенсивности окраски. Это и так видно.

Наш учебный взвод роты химической защиты 26-го гвардейского полка ордена Красного знамени, ордена Суворова какой-то степени, ордена... такой-то дивизии - в лаборатории. На стенах развешаны учебные пособия: схемы, диаграммы, рисунки о БОВ - боевых отравляющих веществах и БРВ - боевых радиоактивных веществах.

Мы сидим в противогазах и грубых резиновых перчатках с пятью короткими пальцами. Перед каждым тяжелый металлический ящик килограммов на десять весом - прибор для определения БОВ. Нужно развить в себе тонкое искусство брать толстыми пальцами малюсенькие пробирки из гнезд, разбивать их и вкладывать обратно трубочки с ваткой.

- Зарин и зоман - общеядовитые быстродействующие отравляющие вещества, способные мгновенно поражать дыхательные пути противника, вызывая паралич... - монотонно бубнит помкомвзвода. И вдруг приглушенно: - Встать! Смирно!

Все встают, кроме двоих. Они уютно уткнулись гофрированными трубками в раскрытый прибор, стекла противогаза, как широко открытые немигающие глаза, смотрят в пространство, локти на столе, плечи обвисли. Марсиане.

-Противогазы снять! - рявкает сержант. - Курсанты Давидов и Громов, за сон во время боевой учебы два наряда вне очереди![1]

Марсиане встрепенулись и уныло встают, не снимая масок. Они не спали эту ночь, отрабатывая вчерашние наряды внеочереди, полученные за сон во время позавчерашней боевой учебы.

- Газы! - орет сержант.

Снова надеваем противогазы.

- Приступить к занятиям!

-Азотистый иприт, - продолжает сержант, - при попадании в дыхательные пути вызывает общее отравление организма. При попадании на открытые участки кожи вызывает долго не заживающие язвы и часто приводит к заражению крови...

Стекла запотевают все больше. Мыльная пленка, нанесенная карандашом, долго не держится. Даже при чистых очках обзор ограничен, нужно все время поворачивать голову, наводить их прямо на объект; теперь же края стекол безнадежно затуманились, и ничем не поможешь, я знаю это по опыту. Раньше я протирал их бровью, слегка сдвигая резиновыми пальцами маску противогаза, но теперь, покосившись на зверюшек, разбросанных повсюду, задумался. Уже давно я ощущаю специфический запах, не принадлежащий моему снаряжению. Неужели клапан пропускает? Я не чувствовал ни головокружения, ни тошноты, ни металлического привкуса во рту - начальных признаков отравления. Пришлось осторожно натянуть резину на лбу, чтобы протереть сначала одно стекло левой бровью, потом правой - другое.

Портянки, намокнув, сползают в просторные резиновые сапоги и натирают ноги. Сильно хотелось пить, я был голоден. Утром мы съели обычный завтрак - две столовые ложки перловой каши, масла я не почувствовал, три стакана чаю (я знал, что пить долго не придется) с двумя кусочками сахара и триста граммов черного хлеба. Летом дневная порция хлеба на сто граммов меньше, чем зимой: восемьсот граммов. Я уже давно забыл, что значит быть сытым. Каждый из нас, не моргнув, съел бы всю кашу, выдаваемую в кастрюле на десятерых.

Дышать становилось все труднее. Я пошел тише, стараясь не прикасаться к веткам. Черные комочки листьев и вершины деревьев зашевелились. Ветер, догадался я. Успеть бы пройти рощу до того, как он усилится. Лучше избежать отравленного дождя с веток и листьев. Ветер тонко посвистывал вверху, но черные лоскутки качались бесшумно.

Недалеко от лагеря было большое поле, зараженное хлорацетофеноном - так, кажется, называли этот слезоточивый газ. Как только ветер дул оттуда, мы плакали. Все до одного. Мы даже привыкли плакать. Сначала, правда, мы находились в лагере в противогазах, снимая их только на время еды и сна, но потом нашли, что лучше плакать, чем постоянно носить эти стягивающие, сжимающие голову резиновые чулки, В противогазе воздух не вдыхается, а всасывается. Нам приходилось делать многочасовые марш-броски и бегать. Внезапно одни солдаты срывали противогазы, а другие, покрепче, нередко теряли сознание. Если противогаз впору - он жмет. Бритоголовые мальчики из ударных химических батальонов, которым постоянно приходилось работать с БОВ (они проходили первыми и готовили местность для нас, химической защиты) недаром брили себя наголо: малейший волосок - щель, и вдобавок, причиняет боль.

У нас на полигоне никто не халтурил - не вытаскивали стекол из очков, не отвинчивали гофрированную трубку, чтобы дышать помимо коробки-фильтра. Наши лица были красные, как после пощечин, с кругами, выдавленными вокруг глаз... Спать в противогазах больше не заставляли после нескольких смертельных случаев в соседних частях.

Итак, мы служили плача. Однажды прибыл генерал, командующий химическими войсками округа. Ветер подул с зараженного полигона. На плацу перед палатками выстроились все плачущие подразделения. Наш плачущий командир проорал:

- Смирно! - слезы текли по его щекам. - Равнение... на... право! - и, особенно вычеканивая прусский строевой шаг, высоко вытягивая вперед прямую ногу, пошел к плачущему генералу.

- Товарищ генерал... - оба стояли к нам вполоборота, - рота химической защиты 26-го гвардейского... - Они оба плакали крупными слезами и шмыгали носом.

Мы тоже плакали, глядя на них, по стойке "смирно".

Когда же кончится этот лес? Я шел, запинаясь, не разбирая дороги. Ветви хлестали меня вовсю, но я уже не уклонялся и только слегка ощущал их за толстой резиной комбинезона. И все время наступал на что-то мягкое, но под ноги не смотрел, не останавливался, только раз в трех шагах заметил голову молодого оленя с короткими рожками, полуоткрытыми глазами и пеной у рта.

Утром мне показали на топографической карте маршрут, около пяти километров. Лес должен кончиться, я выйду снова на широкое поле. Там увижу служебные бараки - конечный пункт.

Лес поредел. Открытые поляны чаще. Наконец кругом только черный кустарник. И вот я в поле. Стали попадаться зеленые островки травы. Заулыбались яркие цветы.

Чуть левее, вдали я заметил высокую мачту с флагом, а под ним какие-то строения. Воды в сапогах прибавилось, будто я шел по болоту. Страшно хотелось пить, дышалось с трудом - я втягивал воздух длинными порциями. Слегка кружилась голова.

...Несколько дней назад меня назначили охранять какой-то объект. Я заступил на пост перед рассветом.

Было тихо. Были звезды. Я прохаживался с автоматом у склада-блиндажа, уходящего под землю и огороженного столбами с колючей проволокой. Железные двустворчатые ворота были заперты на замок. Я не спросил, что находится внутри.

Где-то близко защелкал соловей. И сразу проснувшиеся прежде свистуны и щебетуны умолкли. Маленький волшебник заворожил всех. Молчали птицы, молчал, внимая, лес.

Светало. За блиндажом и проволочным ограждением вырисовывались деревья. По другую сторону - поле со скошенной травой. Когда совсем рассвело, я увидел в полсотне метров штабеля железных бочек в два этажа. Они занимали все поле, за ними стояла сплошная стена леса. Этих бочек были тысячи. Я приблизился и пошел вдоль штабелей. На них были обычные надписи, номера заводов-изготовителей, даты годности продукции и... мне стало не по себе... цветные полосы точно тех расцветок, как на нашем приборе.

- Иприт, - определил я. - А весь этот штабель - азотистый иприт.

Некоторые бочки потекли. Маслянистая жидкость обволакивает крашеные железные поверхности и тускло просвечивает. Вдали защебетали птицы, и я вернулся к подземному складу. Эти бочки уж точно никто не украдет.

Первые лучи достали деревья. Роса, испаряясь, затуманила лес. Соловьиные трели и щелканье, торжествуя, проникали повсюду - в дупла и норы, в заячьи убежища, в крошечные обители жуков и бабочек, в птичьи и пчелиные гнезда, в укромные чашечки цветов, где ворошились и нежились букашки. Были в этом пении такая радость и такой покой, как в давнем стихотворении, которое мы заучивали в детстве и не понимали:

...защелкал, засвистал.

Чуть-чуть дыша, пастух им любовался

И только иногда, внимая соловью,

Пастушке улыбался.

Долго пел соловей. Я даже не заметил, как пришел наряд.

-Товарищ сержант, никаких происшествий не

было! - отбарабанил я, слушая соловья. Мы обошли

блиндаж. Сержант, начальник караула, проверил печати на замке железных ворот.

- Курсант Курилов боевой пост сдал!

- Курсант Кожевников боевой пост принял!

...Я подошел к баракам и увидел других марсиан, делающих знаки подойти к ним. Они были одеты как я - все матовое, блестели только стекла противогазов. Один схватил меня за руку, поставил на цементную плиту, другие стали окатывать из шланга белой жидкостью. Потом указали место, где раздеваться. Забрали автомат, сумку с рожками и химический прибор. Затем существа в противогазах сняли с меня резиновую рубаху, резиновые штаны и сапоги и тут же унесли для дегазации. Я остался в мокром, хоть выжимай, обмундировании. Встал в большое железное корыто с широким бортиком по краям, снял противогаз - его тоже унесли - и вытянулся по команде "смирно": подошел ротный командир.

Стоя в корыте с водой, руки по швам, я отчеканил:

-Товарищ капитан, курсант Курилов боевое задание выполнил!

Ротный, стоя перед корытом также по стойке "смирно", озабоченно принял рапорт, отдал честь:

-Хорошо, идите.

Я молодцевато повернулся в корыте по команде "кру-гом" и шагнул по воде строевым шагом вон за железный бортик. Одна портянка осталась в корыте, другая размоталась и тащилась сзади длинной тряпкой.

Улыбающийся Эдик встретил меня: "О Боже, я, раненный насмерть, играл, гладиатора смерть представляя!"

После душа я надел мокрое обмундирование, нашел свои кирзовые сапоги - их привезли машиной. Я успел выпить, не отрываясь от крана, полведра воды, когда за спиной на плацу разнеслось:

-Взво-од! Строиться! - предстоял разбор боевого

задания.

Мы выходили по одному перед строем. Когда подошла моя очередь, я показал по карте границы зараженной местности, наличие азотистого иприта и его концентрацию.

-Курсант Курилов! За отличное выполнение боевого задания объявляю благодарность с занесением в личное дело!

Я бодро рявкнул в ответ: - Служу Советскому Союзу!

Аркадия

Там, на берегу Черного моря, в моей счастливой Аркадии, какие у меня были друзья! Настоящие морские дьяволы, а я был только их учеником. В них было что-то первобытное, дикое, будто родились они не в городе и силу свою добыли не в спортзале, а были вскормлены и выращены волчицей в глубоком ущелье.

Саша Драгун - высокий голубоглазый блондин с широкой грудью и вьющимися волосами до плеч - настоящий викинг. Ему тогда было семнадцать лет, в море он чувствовал себя увереннее, чем на берегу, и плавал как дельфин. Девушки таяли, глядя на него, но он смотрел сквозь них и проходил - сквозь. Никто не умел нырять со скал так, как Саша. Он подходил к самому краю, расправлял грудь, взмахивал руками и, оттолкнувшись ногами, взмывал вверх естественным движением, как птица, а потом зависал так над краем скалы - тело выгнуто дугой, голова закинута назад, руки широко распахнуты - и, медленно поворачивая тело в воздухе, продолжал парить почти до самой воды. Я учился у него этому полету над водой. Все мы трое выходили из моря на берег только чтобы поесть и поспать, но Саша никогда не занимался подводным плаванием, как я и Виктор, он просто погрузился в глубину первый раз и тут же освоился со всем, как будто умел всегда.

Одетым и брюки и рубашку я видел его всего один раз. Тарзан устраивался на службу, и я подтверждал его славное водолазное прошлое. Мы прощались надолго (оказалось - навсегда). Проводив его, мы просидели несколько часов на берегу, молча глядя в море.

Витя Капустин - лучший водолаз и подводный охотник на всем побережье от Севастополя до Ялты - приземистый атлет, с ног до головы покрытый рыжими волосами, комок мышц и сухожилий. Ему ничего не стоило сбегать за бутылкой водки в поселок высоко в горах, километрах в двадцати от берега, и вернуться через пару часов. Виктор часами мог плавать в ледяной воде и находил большую черноморскую камбалу, зарывшуюся в песок, там, где мы только что проплыли, ничего не заметив. Он сделал открытие - и мы стали считать это нашей профессиональной тайной: оказывается, когда морской скат проплывает над спрятавшейся в песок камбалой, он машет кончиками круглых крыльев на одном месте, взмучивая песок, и тогда открываются спинка и плавники камбалы.

Лучше камбалы нет рыбы на Черном море, она нежная и жирная, с огромной печенью (килограмма на два) и тремя-четырьмя килограммами вкуснейшей икры в икряных мешках. Весной и осенью ее можно было найти на глубине пятнадцать-двадцать метров, а летом - глубже пятидесяти.

На подводную охоту мы уходили в море втроем, чаще в бурную погоду, чтобы нас не засекли пограничники, заплывали далеко в море и ныряли на пятьдесят-шестьдесят метров с аквалангами. Вода на такой глубине ледяная даже летом. Водолазных костюмов у нас не было, холодная вода обжигала обнаженное тело, мы только прикрывали затылок шапочкой и надевали теплые носки. А когда выходили на поверхность, наши пальцы оставались скрюченными и не разгибались, а задубевшие тела долго оттаивали. Если я задерживался наверху, а Саша и Витя уходили в глубину, то я видел далеко внизу двух человечков-муравьев, ползущих по крутому склону, уходящему в синюю бездну. Я мог бы их и не заметить, если бы время от времени от них не отделялся пузырь воздуха величиной с футбольный мяч. Он уходит вверх метров на двадцать, лопается, дробится на мелкие пузыри и грибовидным облаком поднимается к поверхности. Кажется, что склон внезапно обрывается, и при взгляде вниз появляется чувство, будто подходишь к краю пропасти. Иногда наши глубиномеры доходили до отметки шестьдесят метров, а мы уходили вниз по склону еще глубже, преследуя плывущих рыбин. У самого дна мы видели десятки скатов, морских лисиц, стаи катранов - черноморских акул и изредка морских петухов - вкусная рыба, видом действительно напоминающая петуха, с цветными плавниками, торчащими в разные стороны. Камбала плывет в воде, как огромный блин. Если попадается особенно большая - до метра в диаметре, Капустин подает знак, Саша кидается на нее с копьем, - подводных ружей у нас не было, мы охотились с копьем и ножом. Короткая схватка - и, наступив коленом на бьющееся тело рыбы, Саша насаживает ее на кукан. Обычно удавалось взять несколько рыбин, воздух кончался, и мы всплывали. На глубине двадцать метров мы входили в теплый температурный слой, как в горячую ванну.

Мы оставляли рыбу в укромных местах в бухте, а ночью доставали ее и прятали на берегу. Петя-милиционер регулярно получал свою долю и не интересовался, откуда у жителей ближайшего поселка появлялась на столе свежая камбала. Цена рыбы на рынке в Симеизе и Ялте была высокой, и мы покупали на вырученные деньги хлеб, овощи и вино.

Берег моря считался пограничной зоной, вечерами там нельзя было находиться без разрешения. Кроме того, было много других запретов, не говоря уже о нашем нелегальном мелком бизнесе. В Союзе даже все что можно - нельзя, мы испытали это на себе не раз. Хотя официально я и работал на морском полигоне Севастопольского гидрофизического института инженером и водолазом, жить на берегу мне запрещалось. Жить в городе я не мог - не было прописки. Я оставался на работе допоздна и тайком ночевал либо в служебных помещениях, либо на скале в море, либо в палатке на берегу. Пограничники запрещали ночевать на берегу, гулять у моря и купаться после наступления темноты, потому что это была граница государства. Милиция запрещала ночевать всем без прописки, институт запрещал находиться в районе экспедиции посторонним, а также всем - в нерабочее время. Лесничество запрещало, потому что это был их подконтрольный лес, в этом месте близко подходивший к морю, и они брали за нарушение штраф двести рублей (двухмесячную зарплату). Иногда мы с Сашей устраивались спать на плоту, привязанном к вершине подводной мачты, стоявшей метрах в восьмистах от берега. Только уляжемся, нас засекает мощный прожектор, установленный пограничниками, и, значит, патруль уже направляется к нам, и мы должны успеть добраться до берега, чтобы спрятаться где-нибудь в море у береговых камней. Обычно мы с Сашей ныряли с дыхательными трубками и отсиживались в глубоких бухтах, пока нас искали.

Каждую ночь я ходил купаться в море, несмотря на строгий запрет пограничников. Когда луч прожектора, равномерно скользивший по берегу, приближался ко мне, я быстро превращался в камень или корягу. Превратиться в камень - значит принять какую-нибудь неестественную позу, спрятав голову, руки и ноги. Иногда берег просматривается очень внимательно, тогда лучше прятаться в тени береговых камней или сделаться "продолжением камня" - так обнять камень, чтобы он стал чуточку больше. А лучше всего изображать камень на мелководье - дежурный пограничник не помнит точного расположения камней и коряг.

Сегодня вечером у меня гости, мы идем купаться, и я провожу короткий инструктаж, как обмануть луч прожектора. Если тело негибкое, лучше превращаться в корягу.

- Приготовиться! - луч совсем близко.

- Начали!

Камни из моих друзей получились, прямо скажем, не ахти, но, главное, неподвижные, а вот коряга вышла, как настоящая: одна девушка случайно запнулась и упала. Нам приходится еще раз стать камнями на мелководье - там даже не нужно прятать руки и ноги, достаточно просто согнуть спину дугой.

В море мы берем с собой бревно, с ним проще обмануть пограничников. Сначала мы ныряем в стороне от бревна, пусть пограничники рассмотрят его хорошенько и привыкнут к его присутствию. А я тем временем провожу несколько тренировочных погружений.

Луч приближается. Мы медленно уходим в воду, не оставляя кругов. Если пограничники заметят что-то подозрительное, то постараются удержать нас в световом пятне и тут же вышлют наряд по рации. (Со мной этого не случалось ни разу, хотя я купался каждую ночь.) И на этот раз все проходит благополучно, луч, не задерживаясь, скользит мимо.

Наигравшись в прятки с прожектором, мы отдыхаем в тени бревна, а после на берегу я провожу разбор купания и присваиваю своим гостям почетное звание "черноморских контрабандистов".

В лагере у меня была ручная змея. Я даже не знаю, была ли она ядовитой, - это было совершенно неважно. Она была некрупная, полтора метра в длину, и жила под большим камнем возле моей палатки.

Я часто кормил ее, а когда поблизости не было людей, мы вместе гуляли. Я очень гордился ее дружбой. Меня не раз выручали два правила: если вблизи появляются ядовитые насекомые или змеи, нужно тут же замереть, не шевелясь, и оставаться так, пока опасность не минует, а если случается заночевать под открытым небом, просыпаться только "одним глазом", то есть не двигаясь, слегка приоткрыв глаза и осматриваясь сквозь ресницы.