Анна и Черный Рыцарь 1 страница

асти на нашей малень­кой улице — непременно означало забираться на са­мый верх железнодорожной стены. Это была стена из красного кирпича почти десяти футов высотой[11]. Забраться на нее мечтали все мальчишки. А потом вы вырастали. Вырастали достаточно, чтобы найти себе работу и начать зарабатывать деньги. Выраста­ли достаточно, чтобы поздно возвращаться домой и завести собственную девушку. Штурм стены был для нас своего рода ритуалом. Все глядели на вас и гром­ко сочувственно охали, когда у вас ничего не получа­лось (а именно так чаще всего и случалось), или радо­стно вопили, когда кому-нибудь все-таки удавалось вскарабкаться наверх и усесться на стену верхом. Существовало несколько способов туда попасть.Можно было, например, раскачаться на фонарном столбе и прыгнуть оттуда на стену — расстояние не превышало четырех-пяти футов[12].

Можно было еще вылезти из верхнего окна мис­тера Норманна. Сделать это мог кто угодно. Еще можно было «одолжить» лестницу на стройплощад­ке, но это был уже не экзамен, а откровенное жуль­ничество. Наш способ пройти испытание был самым простым и самым честным. Нужно было как следует разбежаться с расстояния ярдов в шесть[13] и как мож­но выше подпрыгнуть в надежде, что набранная ско­рость и этот последний отчаянный скачок вознесут вас на стену. До самого ее верха держаться было аб­солютно не за что, и потому чаще всего случалось неизбежное — соискатель с грохотом валился на зем­лю. В день турнира тех, кто пытался штурмовать сте­ну, можно было отличить с первого взгляда — све­жие повязки, расквашенные носы, порванные штаны. Это были маленькие сувениры на память о подвиге.

Я должен был залезть на эту стену во что бы то ни стало. Даже не знаю, сколько раз я оттуда падал. Подсчетов я никогда не вел, но все случилось имен­но в тот день, когда я в очередной раз рухнул со сте­ны. Из носа у меня немного текла кровь, так что я им все время шмыгал. Как часто говаривала Ма, ког­да нос разбит, это ничего страшного — зато дурная кровь выходит. Лежа на спине под стеной, я созна­вал, что на меня смотрят двое. Понятия не имею, кто была дама, но относительно джентльмена сомнений не возникало. Это был сам Старый Джон Ди Ходж.

Я много слышал о Старом Джоне Ди Ходже. Он был одним из старших преподавателей в мест­ной школе, но в лицо я его никогда не видел. Мно­гие рассказывали мне о нем, и он мне заранее не нравился. Совершенно не нравился. Он был слегка горбат, ноги имел косолапые, и под густой кустис­той бородой прятал заячью губу. Это уже звучало достаточно погано, но мне к тому же говорили, что он носит с собой кусок трубы от бунзеновской го­релки[14], который использует вместо трости и без колебаний пускает в ход, когда события складыва­ются не так, как ему предпочтительно, — а это, судя по описанию, случалось довольно часто. Эту трубу все называли просто «уговаривателем». Короче, джентльмен явно принадлежал к славному племени ночных кошмаров.

Я глядел в небеса, он глядел на меня и смеялся. Он и понятия не имел, как важна для меня эта стена. Никто не смел над этим смеяться. Это было слиш­ком серьезно. В любом случае я намеревался сделать еще одну попытку, и я ее сделал, но все с тем же результатом. Мой полет, как всегда, закончился гру­дой костей на земле.

— Только герои никогда не говорят «нет». Толь­ко герои и дураки.

Он все еще торчал тут и улыбался, глядя на меня сверху вниз. Нет, он мне совершенно не нравился. Ну ничуточки. Бьюсь об заклад, он бы тоже не смог влезть на эту стену. Этот молчаливый и насмешливый взгляд вывел меня из себя, а медленное покачивание головой довершило дело. «Только герои никогда не говорят "нет". Только герои и дураки». Хоть бы он поскорее отвалил и оставил меня в покое.

* * *

Когда однажды утром почтальон протянул мне это письмо, я был крайне удивлен. То самое, в ко­тором говорилось, что я сдал все экзамены с при­личными оценками. Я получил аттестат, небольшую стипендию, которая была для меня так важна, и шанс перейти в старшие классы. Я не думал, что у меня получится. Проблема была в задании по ма­тематике. Первые девятнадцать вопросов оказались такими легкими, что на них я даже не обратил вни­мания, но вот последний меня сильно заинтересо­вал, так что я решил заняться им вплотную. Одна­ко далеко я не продвинулся. Через час у меня было несколько листов каракулей, но все еще никакого ответа. Несколько месяцев спустя меня успокоили, что ответить на этот вопрос до меня еще вообще никто не пытался.

Ну, так и вот он я — надраенный и отутюжен­ный, упакованный в отличную новую школьную фор­му и готовый выстрелить из дому в направлении ав­тобусной остановки.

— Ма, — спросил я, — почему говорят, что нуж­но ходить в школу, чтобы узнать больше, чем ты зна­ешь?

— Ну, нужно узнавать новое, — отвечала она, — чтобы защитить себя от того, что уже знаешь.

Это была одна из «маминых пышек» — тех афо­ризмов, на усвоение которых нужны недели. Мамоч­ка всегда умела поставить все с ног на голову. У нее вообще была странная манера изъясняться, от кото­рой нередко обнаруживаешь, что стоишь на голове и судорожно пытаешься понять, что же не так с окру­жающим миром.

* * *

Вот так и получилось, что мы все просто сидели в классе и ждали, когда что-нибудь произойдет. Мне удалось урвать место за крайней партой в самом зад­нем ряду. Вскоре мы услышали, как кто-то ковыля­ет по коридору, и, затаив дыхание, уставились на дверь. Она распахнулась. Господи, там стоял он, точь-в-точь такой, как мне и говорили, — наш класс­ный руководитель Джон Ди Ходж!

— Я буду говорить, — начал он, — а вы будете слушать. Это понятно?

Мы деревянно закивали.

— Я буду вас учить, а вы — учиться. Ясно?

Еще одна волна кивков.

— Если кому-то из вас не захочется учиться, у нас в распоряжении всегда есть еще один способ орга­низации процесса. — И он врезал по доске своим «уговаривателем». — А теперь кто вам сказал, что­ бы вы сидели в таком порядке?

В течение следующих нескольких минут мы все менялись местами, пока он наконец не остался пол­ностью удовлетворен. Внезапно оказалось, что я сижу прямо у него под носом. Кому-то велели раз­дать тетради. Каждый должен был надписать на об­ложке имя, класс и адрес школы, и — как, наверно, и у многих других ребят, — у меня получилось следующее:

Лондон

Англия

Европа

Земля

Солнечная система

Вселенная

Я уже успел пожалеть об этом, когда он принял­ся обходить класс, наблюдая за нашими усилиями. Я тщетно попытался накрыть тетрадь ладонью, но тут его рука оказалась у меня под подбородком и резко вздернула мне голову. Ну-ну, молодой человек, должно быть, вы знаете, где находитесь. Надеюсь, вы так же твердо знаете, куда идете. Не так ли?

— Нет, сэр, — ответил я.

Возможно, именно в этот момент что-то произош­ло. Внезапно я понял, что уже не в первый раз смот­рю в эти голубые глаза. Я попытался отвернуться, но он крепко держал мою голову.

— Вы тот самый молодой человек, который лю­бит штурмовать высоты, так?

— Да, сэр.

— Полагаю, я смогу предоставить вам великое множество высот для штурма. Великое множество! Могу вам это обещать!

* * *

Маленькая улочка, на которой мы жили, была настоящим гнездом всякой шушеры, охвостьем при­личных кварталов. Большинство моих друзей жили там (и одними из лучших были тройняшки). Когда дети отправлялись играть на улицу, за ними обяза­тельно кто-нибудь присматривал: наша черная боги­ня Бомбом или, в крайнем случае, я.

Тройняшки были младшими сестренками Милли. На самом деле их имена были Билли, Лесли и Джо-зефина, но так их никто не звал. Мы их называли Могу, Хочу, Готов. Они были какие-то странные. Полагаю, современная медицина смогла бы определить природу их недуга, в те же дни люди называли их просто глупыми или прибабахнутыми. Возможно, теперь мы были бы к ним добрее и интеллигентно го­ворили бы, что они умственно отсталые. Но на самом деле если кого и можно было назвать ангелами, так это Могу, Хочу и Готов. Отца у них не было, а мать работала не покладая рук, чтобы поднять на ноги пя­терых детей. Жили на нашей улице дружно, и неред­ко можно было видеть, как какая-нибудь из наших тетушек бодро шагает в номер двенадцатый, воору­женная кастрюлей, в которой дымились остатки обе­да. Никто из ребят не чурался стащить плохо лежа­щий кочан капусты, картошку или, если повезет, яблоко с тележки зеленщика. Констебль Лэйтвэйт был прекрасно осведомлен об этих мелких кражах, и мно­гие лавочники на базаре, когда начинался детский на­лет, по каким-то причинам упорно смотрели в другую сторону. В общем, семья так или иначе справлялась. В конце концов, альтернативой был Работный Дом, а его никто в здравом рассудке не пожелал бы даже сво­ему злейшему врагу. Такие вещи, как деньги для уп­латы за квартиру, уголь и газ, почему-то всегда ус­ложняют жизнь. Денег у нас на улице никогда особо не водилось. Очень редко у кого-то появлялась пара лишних шиллингов, которые можно было спустить, и все знали, куда в таких случаях пойти.

Милли был известен только один способ зара­ботать, и она им воспользовалась. Она присоеди­нилась к другим молодым леди, обитавшим в большом доме в верхней части улицы. Мы все знали, почему Милли «в игре», как это между нами назы­валось, но как туда попали остальные девушки — понятия не имели. В любом случае осуждать их ник­то из нас не стал бы.

Мы с Дэнни дрались за их честь куда чаще, чем ради собственного удовольствия. Мы походили на пару рыцарей в ржавых доспехах, и горе было тому, кто осмеливался сказать о наших дамах что-нибудь плохое. Один из нас бывало говорил: «Сейчас моя очередь. Ты свалил того, последнего. — Хрясь! — Этот больше не станет разевать пасть». Когда кон­стебль Лэйтвэйт вызвал нас в околоток по случаю жалобы от какого-то джентльмена, не до конца про­секшего ситуацию, то спросил только:

— Сколько раз вы его ударили?

— Один, разумеется, а что? И, разумеется, вот этим. — Дэнни поднял кулак. — Еще что-нибудь, сэр?

— Ничего. Я просто поинтересовался. Больше так не делай.

— Я и не буду, — заверил его Дэнни. — В сле­дующий раз очередь Финна.

В результате мы оба провели ночь в камере. Не то чтобы мы были действительно заперты, потому что Дэнни отбывал наказание, играя с сержантом в двадцать одно, а я — читая «Учебник по полицейс­кому делу» и попивая чай. Домой мы вернулись как раз к завтраку. Наши девушки ходили в церковь и даже подали преподобному Каслу прошение, чтобы на праздники им разрешили украшать алтарь цветами. Этих под­робностей о Милли и ее подругах с холма не знали ни Джон, ни Арабелла — его сестра и по совместитель­ству старая дева, которая жила вместе с ним, — и никто из нас не собирался им ничего рассказывать. Так уж получилось, что заложил барышень констебль Аэйтвэйт. И, надо заметить, учитель с сестрой все поняли куда лучше, чем преподобный Касл. Быть может, его слишком заботили души прихожан, но так или иначе беспокоиться ему было не о чем, потому что мы с Дэнни соорудили девушкам небольшую отдель­ную молельню. Жаль только, что викарий заявил, что об алтаре не может быть и речи. Хотя... цветы все равно были бы из церковного же сада.

* * *

Не знаю, как и когда это началось, но постепен­но Джон Ди начал мне нравиться. Мне и в голову не могло прийти, что такое возможно, но в какой-то мо­мент я стал находить в общении с ним подлинное удо­вольствие. Возможно, все дело было в том, что мой отец давным-давно умер и именно поэтому Джон Ди стал для меня так важен. Так или иначе, мне стало очень приятно бывать рядом с ним, хотя ему, каза­лось, ничто не доставляло такого удовольствия, как возможность меня поддеть. Таких людей я еще никогда не встречал. Он не мог сказать и пары слов, не сдобрив их лошадиной дозой сарказма. Его сухая и сдержанная манера вести урок приводила меня в во­сторг. Мне нравилось просто слушать его, и меня не пугал даже наводящий ужас «уговариватель». На са­мом деле близкое знакомство с ним было не таким уж болезненным: через пару минут вы уже чувство­вали себя так, будто ничего и не случилось.

Как-то раз я уже готов был отправиться домой после уроков, когда Джон Ди подозвал меня к свое­му автомобилю и представил даме, которая оказа­лась его сестрой Арабеллой.

— Один из ваших друзей только что поменял покрышку моей сестре, — сказал он.

— Понятия не имею, кто бы это мог быть... — начал я.

— Его имя — Дэнни Салливан.

— А, старый добрый Дэнни! Он мой соратник по дракам.

— Итак, — продолжал он, — вы тот, кого кли­чут Финном, не так ли? Я о вас наслышан. Пола­гаю, у вас есть и другие интересы, кроме драк и по­пыток взбираться на стены.

Я кивнул.

— А можно поинтересоваться, чем еще молодой Финн любит заниматься?

— В основном математикой. Думаю, это мне нра­вится больше всего.

— Искусство ума...

— Чего? — встрепенулся я. — Я не понимаю.

— Искусство ума, — повторил он. — Мате­матика.

Такая идея мне в голову еще не приходила.

— У вас дома много книг по предмету? — спро­сил он.

— Не то чтобы, — ответил я. — Они все разва­лились от старости. И вообще, я думаю, они несколь­ко того... устарели.

— Возможно. Если вы дадите себе труд зайти ко мне в кабинет после занятий, быть может, я смогу что-нибудь для вас подобрать. Нельзя заставлять наши лучшие мозги страдать от отсутствия правиль­ных книг, не так ли?

Вот ведь, блин, старая язва.

— Кто знает, — продолжал тем временем он, — быть может, нам даже удастся разжечь в вашей го­лове маленькую искорку понимания. Только сделайте милость, держите это драгоценное вместилище по­дальше от стен — по крайней мере, пока я не убе­дился, что в нем хоть что-то есть. Правда, мне в это не верится. Совсем не верится... Но ведь на свете нет ничего невозможного.

На следующий день после уроков я явился к нему в кабинет. За стенами классной комнаты он опреде­ленно превращался в другого человека. Он был все так же сух, саркастичен и не упускал ни малейшей возможности зацепить меня, но теперь он еще и за­давал вопросы.

— Вот, молодой Финн, — сказал он, подавая мне связку книг, — посмотрим, что у вас получится. Вряд ли что-то стоящее, но никогда не знаешь, где тебе повезет. Что вы станете делать, молодой Финн, если не справитесь с задачами?

— Наверное, буду дальше стараться их решить. Откуда я знаю?!

— Если застрянете, всегда можете прийти ко мне и спросить совета. Заходите после школы. Я всегда готов помочь. Мы не можем позволить искре погас­нуть, не так ли? Если, конечно, нам-таки удастся ее зажечь.

Я ухмыльнулся в ответ, а он повернулся ко мне спиной.

Война 1914—1918 годов была для Джона очень тяжелым периодом, и потому он редко говорил о тех временах. Эти испытания, а также физические недо­статки, с которыми он родился, сделали его довольно угрюмым. Одно упоминание слова «бог» или «рели­гия» зачастую вызывало у него жестокую вспышку гнева и презрения. В нем престранным образом сме­шивались несказанное ожесточение и всеобъемлющая щедрость. С ним нужно было быть очень осторож­ным и тщательнейшим образом выбирать слова.

Ему очень нравилось, когда его называли рацио­налистом. После Первой мировой войны они с Арабелллой присоединились к группе под названием «Новое общество освобождения». Того немногого, что я о нем знал, вполне хватило, чтобы понять — это не для меня. Несмотря на то что в те годы я лю­бил крепко поспорить, мне все же казалось, что ра­ционалисты заходят слишком далеко.

Вся личная жизнь Джона Ди была так строго рег­ламентирована, а все его имущество приведено в та­кой безупречный порядок, что для спонтанности не оставалось ни малейшего шанса. Если какое-либо яв­ление не поддавалось калькуляции, оно просто для него не существовало — вот каким он был рационалистом.

С другой стороны, он умел быть и очень добрым. Он всегда с готовностью помогал тем студентам, ко­торым не удавалось ухватить суть предмета, а его же­лание быть хоть как-то полезным старым друзьям, пострадавшим в годы войны, не имело границ. Ког­да выдавался такой случай, он был сама нежность и забота. Странность и сложность его натуры многим не давали как следует понять этого незаурядного че­ловека.

* * *

Стоял конец лета, когда я отправился к Старому Джону с намерением попросить его о помощи. Я со­вершенно запутался в одной задаче. Я перепробовал все возможные способы ее решения, но это ни к чему не привело. Пару секунд он смотрел на условие, по­том указал мне мою ошибку и оставил сражаться с ней дальше. Разумеется, ошибка оказалась донель­зя глупой, а решение — настолько простым, что я был готов дать себе по морде. Тут он снова появился в дверях кухни с подносом, на котором красовались кофе и сдобные булочки.

— Решили, молодой Финн?

Я кивнул:

— Я чувствую себя идиотом. Как у меня вообще получилось сделать такую ошибку?

— Это одна из опасностей математики, Финн! — рассмеялся он. — На поверку очень часто оказыва­ется, что все совершенно элементарно. Со мной тоже часто так бывает.

Меня это, надо сказать, сильно успокоило. Он протянул мне чашку с кофе и спросил:

— Итак, молодой Финн, срок вы почти домота­ли. Что вы намерены делать?

Это была правда. Школа подходила к концу. Наступило время, когда пора было подумать о зара­ботке. У меня имелась парочка идей, но окончатель­но я еще не определился.

— Итак, чем мог бы занять себя мой юный ге­ний?

— Я еще не уверен, Джон, — отвечал я. — Я знаю только, что не в силах расстаться с математи­кой и физикой.

— Рад, что вы так считаете, молодой Финн. Вы знаете, что здесь вам всегда рады. Но как вы соби­раетесь зарабатывать на жизнь? Счетоводом? Учи­телем? В этом мире есть множество путей для того, кто в состоянии сложить два и два.

— Я в курсе, Джон, но не уверен, что хочу всем этим заниматься.

— Это почему? — поинтересовался он.

— Я знаю, это звучит довольно по-дурацки, Джон, но эти предметы мне слишком нравятся. На­верное, я просто не хочу лишиться этого удоволь­ствия и волшебства.

Его смех загремел по всей комнате.

— Ох, Финн, ох, Финн... Я всегда это знал. Вы действительно хороши в этом, и вы это знаете, хотя подчас и делаете совершенно глупые ошибки. И из-за этого вы здесь вдвойне желанный гость. Есть еще идеи, чем вы могли бы заниматься?

Это был вопрос, которого я боялся больше всего, но, видно, уж пришло время на него ответить.

— Джон... ну... я... ох, короче, я думаю, что хотел бы служить Церкви.

Я ждал взрыва, но ничего не произошло. Он про­сто сказал «О!», хотя его голос упал на пару октав. Никакой антирелигиозной проповеди не последова­ло. Он просто спросил:

— Почему, Финн? Почему? Вы можете мне объяснить?

— Это просто важно для меня, Джон, вот и все. Я не смогу привести вам никаких других причин.

— Разумеется, важно, — отвечал он. — Важно знать, кто мы и где находимся. И почему тоже, если вопрос в этом. Но я не уверен, что вы все хорошо обдумали.

Его ледяное спокойствие поставило меня в ту­пик.

— Джон, я, честно говоря, думал, что вы...

— Что у меня пробку выбьет от злости...

Я кивнул.

— Знаете что, Финн, — сказал он с улыбкой, — и я не родился атеистом. Чтобы лишиться веры, мне пришлось работать не покладая рук. Я не буду отго­варивать вас стать священником, если это то, чего вы действительно хотите. Все, о чем я осмелюсь вас попросить, — как следует и хорошенько подумайте, прежде чем принять решение.

Наверное, я сделал какое-то движение, говорив­шее о том, что мне надо задать ему вопрос. Он поло­жил ладонь мне на руку:

— Никаких вопросов, юный Финн. Только не сейчас. Возможно, в один прекрасный день вы наве­стите меня еще — уверен, таких дней и таких визитов будет очень много, — и тогда я смогу все вам рассказать, но не сейчас. Есть, однако, один момент, который вам, возможно, захочется обдумать, преж­де чем взвалить на себя это бремя. Вы не принесете Библию из моего кабинета? Она там, на маленьком столике возле лампы. Чего вы так удивляетесь? Да, у меня есть Библия, и, более того, я ее даже читал. И даже не один раз — в основном, надеясь, что я что-то упустил, но, боюсь, это не так.

Я принес из кабинета Библию, положил ее на стул рядом с ним и отступил на шаг. Его следующие слова были настолько неожиданны, что я не мог не рас­хохотаться.

— Вы пьете пиво, Финн?

— Ну, раз или два в жизни пробовал, да и то немного.

— Полагаю, одна кружка не повредит молодому человеку, который скоро отправляется в мир. Я сва­рил его сам и горжусь плодами моего труда.

Он протянул мне кружку пива.

— Прежде чем выпить, не могли бы вы прочи­тать мне стихи 19 и 20 из второй главы Книги Бы­тия?

— «Господь Бог образовал из земли всех живот­ных полевых и всех птиц небесных, и привел их к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей. И нарек человек...»

— Достаточно, достаточно, — прервал меня Джон. — Теперь можете выпить.

Я сделал глоток.

— Ну, и что вы обо всем этом думаете?

— О чем об этом?

— Сначала о пиве, а потом, если вам есть что сказать, о стихах.

— Ну, пиво хорошее, Джон.

— Хорошее, Финн? Хорошее? Единственное слово, которым можно описать его вкус, — «безуп­речное». Сделайте еще глоток и скажите мне, что вы думаете о стихах.

— По-моему, с ними все в порядке, Джон. По мне, так они вполне нормальные. Если это правда, так и отлично. На что вы вообще намекаете?

— Я ни на что не намекаю. Если, как нам говорят, бог велик и всемогущ и так далее и так далее, то поче­му, ну почему всем так нужно, чтобы меня удивляло, радовало и восхищало все то, что он якобы сотворил? У меня это не вызывает никаких эмоций. А вот что меня действительно удивляет, так это почему он ре­шил сделать такую глупость, как предложить Адаму дать всему творению имена? Черт их всех подери, Финн. Я про Вавилон и весь этот бред. А как насчет Всемирного потопа? Сдается мне, он потратил куда больше времени, уничтожая то, что создал. Если бы у Адама хватило ума давать всему номера, а не имена, инфарктов в мире было бы гораздо меньше. Мой юный друг, после долгих лет героических попыток учить де­тей математике я пришел к выводу, что не зря «чис­ла» и «беспомощный» — однокоренные слова[15]. Вот поэтому я так счастлив, что смог чему-то вас научить, и всегда буду рад вас видеть. Вы немного отличаетесь от остальных моих учеников. Немного, имейте в виду, но вполне достаточно.

Я хотел сказать что-нибудь, что подтвердило бы мою особенность, но в голову как-то ничего не при­ходило.

— Финн, ради бога, не стройте из себя тупицу. Приканчивайте свое пиво и уж простите мне, что я сел на любимого конька. Моя проблема проста. Я не умею верить. Все предельно просто. Если бы я мог, я бы верил, но даже сейчас я не сказал того, что хо­тел. Anno Domini[16], наверное. Я пытаюсь тебе ска­зать, что чем бы там ни была математика, это преж­де всего язык, и это очень важно. А теперь, мой юный друг, вам пора идти. Дайте мне знать, что вы реши­те... и, пожалуйста, приходите еще, и почаще.

Меня это все порядком смутило. Он никогда еще не был со мной настолько откровенен, и мне опреде­ленно хотелось остаться, хотя особой пользы в этом не было бы, — на тот момент я, кажется, был еще меньше уверен в себе, чем раньше. Мысль о том, что математика — тоже язык, была для меня новой; мне хотелось о многом подумать, ибо истинно, что о боге можно говорить на любом языке, и, если математика была языком... проблема в том, что я никак не мог понять, как все это работало.

* * *

Священником я так и не стал. Для этого шага мне не хватило уверенности. Я попал на завод, произво­дящий масла и смазки. Наверное, это было доста­точно интересно. По крайней мере мне платили жалованье. Знание математики здесь редко шло в ход — разве только чтобы сложить пару цифр от случая к случаю или раз в месяц высчитать семь про­центов от сорокасемигаллоновои бочки машинного масла. И поговорить о ней тоже не удавалось. Сто­ило мне брякнуть, что какая-нибудь задача решает­ся очень красиво, как беседа тут же по необъясни­мым причинам прекращалась.

К счастью, у математики есть одно очень большое достоинство. Чтобы заниматься ею, многого не надо — только карандаш и бумага, а иногда даже в них нужды нет. На самом деле нужно только время на раздумья. Поэтому ночные скитания в доках приносили мне чув­ство громадного покоя и удовлетворения. За ночь я мог встретить разве что парочку кошек, или налив­шегося по уши пивом моряка, пытающегося отыс­кать дорогу на родной корабль, или дамочек из тех, что назьшают мужчин «дорогуша», но кто бы это ни был — кошки, девочки или пьяницы, — хороший прицел и залп чем-нибудь вроде «Пи твою Эр в квад­рат!» или «Кубический корень тебе в минус едини­цу» идеально очищали плацдарм от противника.

Иногда я встречал кого-нибудь из портовых ни­щих или констебля Лэйтвэйта. И вот как раз в та­кую ночь, когда голова у меня была битком набита цифрами, Старым Джоном, богом, проблемами язы­кознания и прочими причудливыми кусками голово­ломки под названием «мироздание», из тумана вне­запно возникла маленькая девочка. Я едва мог разглядеть ее в тумане даже при свете газового фонаря. Она заявила мне, что «убежала из дому», и имела при себе старую тряпичную куклу, коробку красок и зверский аппетит. Она проделала значительную брешь в моем стратегическом запасе хот-догов. Еще она любила шипучие напитки, осо­бенно те, у которых в горлышке шарик.

Пара сигарет, чтобы прийти в себя, и вот я уже знал, что ее зовут Анна, что она намерена жить со мной и что она меня любит не менее сильно, чем я ее. Я никогда не был любителем встревать в споры, по­тому как не умел их выигрывать, и потому принял как должное все, что она мне сообщила.

Со временем я попытался побольше узнать о ее семье, но никто, кажется, ее не искал, а если и искал, то не очень старательно. Итак, она отправилась со мной домой и оставалась с нами несколько лет, до са­мой своей смерти. После применения горячей ванны мы получили возможность лицезреть копну огненно-рыжих волос и огромное количество синяков. И по­добно тому как ванна открыла нам ее довольно свое­образную красоту, так и наше теплое к ней отношение позволило обнаружить ее преданность мистеру Богу, умение беспечно болтать на самые разные темы и не­вероятную жажду новых знаний, о чем я уже рассказывал в книге «Здравствуйте, мистер Бог, это Анна». Я честно пытался не подпускать Анну и Джона друг к другу, но, поскольку я слишком много о них гово­рил, встреча была неизбежна, и это заставляло меня нервничать. Это как положительный и отрицательный полюса батарейки. Пока держишь их по отдельности, ничего не происходит. Но стоит подключить их к чему-нибудь, и обязательно что-нибудь получишь — или свет, или короткое замыкание. И, что бы впоследствии между ними ни происходило, я непременно оказывал­ся посередине, то есть в самом эпицентре событий!

* * *

И вот я уже рассказывал Джону о том, как повел Анну в церковь.

— В церковь! — взорвался он. — Полный бред!
После того как он довольно спокойно отнесся к моему заявлению о желании стать священником, по­добная реакция меня, мягко говоря, удивила. Но Джон никогда не стремился соответствовать чьим-то представлениям.

— Религия не что иное, как чертов оплот хао­са, — продолжал он. — Неужели ты еще не понял, что люди всегда защищают собственные заблужде­ния с куда большей яростью, чем здоровые и пра­вильные представления? Я совершенно не в состоя­нии понять, как кто-то может верить в то, что нельзя доказать.

— А как же любовь, Джон?

— А что любовь?

— А что любовь! Вы же не сможете доказать, что любовь существует!

— Так и что же в самом деле любовь? Что, по­звольте вас спросить, хорошего она сделала людям?

Я ответил, что не знаю, но она точно должна де­лать им что-то хорошее.

Эти внезапные вспышки никогда не длились долго и быстро заканчивались смущенной кривой улыбкой, причиной которой была заячья губа; всякий раз мне в голову неизменно приходило, что мы должны быть очень осторожны в своих словах. Сам он прекрасно сознавал опасность таких выплесков, как и то, что из-за них он всегда был очень одинок. Нам каза­лось, что он совершенно ничего не может с ними по­делать. Полагаю, именно поэтому он и был так сча­стлив стать моим учителем и наставником. Кроме того, думаю, я ему нравился, и мне это ужасно льсти­ло.

Его манера преподавания была весьма необыч­ной; не то чтобы эксцентричной, но просто не такой, как у всех. Когда ему случалось писать на доске ка­кую-нибудь сложную задачу, он всегда приписывал и ответ.

— Теперь вы все знаете ответ, так что у всех по десять баллов[17]. И еще десять каждому, кто скажет мне, почему этот ответ верен.

После того как на доске появлялось доказатель­ство, он всегда крупно писал в конце буквы Q. E. D. или Q. E. F., в зависимости от того, что подходило к ситуации. Что, казалось, приносило ему самое боль­шое наслаждение, так это последняя точка в конце доказательства, которую он ставил, яростно скрипя мелом по доске, будто желая пронзить ее насквозь. Поворачиваясь к ученикам, он неизменно изрекал одно-единственное слово: «ВОТ!»

Разумеется, не все находили такое удовольствие в лекциях старого Джона Ди, но меня больше всего восхищала именно его сухая и скрупулезная точность, которая в моих глазах извиняла даже несколько кис­лую манеру общаться с учениками. Я даже перенял от него привычку заканчивать любую свою писани­ну буквами Q. E. D. или Q. E. F.