Глава девятнадцатая

Джим в новом костюме. – Семейное горе. – Она! – Наследство.

На следующий день к вечеру мы заметили, что на обоих берегах реки было по городку, и причалили к маленькому островочку, поросшему ивами, на самой середине реки. Король и герцог стали совещаться о том, как лучше обобрать оба городка. Джим обратился к герцогу с просьбой скорее вернуться на плот, так как ему ужасно тяжело лежать целый день связанным веревками. Мы принуждены были его связывать, так как, если бы кто‑нибудь увидел его на свободе, его приняли бы за беглого негра. Герцог согласился, что и в самом деле это изрядная мука для Джима, и обещал придумать, как бы устроить его поудобнее.

Удивительно находчивая голова был этот герцог! Он скоро напал на блестящую мысль. Он нарядил Джима в костюм короля Лира: длинный балахон из мебельного ситца, белый парик из конского волоса и такая же борода. Лицо, шею и руки Джима он выкрасил гримировальными красками в мертвенно синий цвет, и Джим стал похож на утопленника, пробывшего под водою дней десять. Ужасный вид! Настоящее пугало! У самого входа в шалаш герцог прибил дощечку с такою надписью: «Больной араб! В спокойном состоянии не опасен!» Джим всем этим остался очень доволен. По его мнению, гораздо лучше притвориться сумасшедшим, чем лежать изо дня в день связанным веревками и при каждом шорохе вздрагивать от страха. Герцог советовал ему устроиться вполне комфортабельно, а если бы кто вздумал его потревожить, он недурно сделает, если с видом сумасшедшего выскочит из шалаша и рявкнет несколько раз по‑звериному. Нет сомнения, что любопытные разбегутся и оставят его в покое.

Наши пройдохи желали бы еще раз пустить в дело своего «Королевского камелеопарда» – уж очень прибыльно это было, – да боялись, как бы не обнаружился их обман. Долго они не приходили ни к какому соглашению. Наконец герцог заявил, чтобы его оставили часа на два в покое: он надеется придумать что‑нибудь интересное. А король решился посетить соседнее селение – без всякого плана, надеясь, что господь бог – мне думается, он больше полагался на чорта – направит его на путь истины. В городе, где мы в последний раз останавливались, мы все купили себе по паре запасного платья. Король принарядился и велел мне тоже одеться прилично.

Костюм короля был весь черный и придавал ему очень важный и гордый вид. Я никогда не думал, чтобы платье могло так изменить человека. Прежде он смахивал на подозрительного старого бродягу, а теперь, когда он снимал свою белую шляпу, раскланивался и приятно улыбался, сохраняя при этом важную, благочестивую и благородную осанку, можно было подумать, что это наш праотец Ной, который только что покинул ковчег.

Джим вычистил лодку, а я приготовил весла. В трех милях выше городка стоял большой пароход, который грузился там уже более двух часов.

– Принимая во внимание мой наряд, – сказал король, – лучше всего сделать вид, что я еду из Сент‑Луи, Цинциннати, вообще из какого‑нибудь большого города. Правь к пароходу, Гекльберри, на нем мы и приедем в город.

Я не заставил повторять себе это приказание. Я рад был совершить подобную прогулку. Мы подплыли к берегу в полумиле выше городка, а потом направились вдоль берега. Скоро мы заметили молодого деревенского парня самого наивного, простодушного вида. Он сидел на берегу и платком вытирал с лица обильно струившийся пот. Погода была жаркая, а возле него лежало два дорожных мешка.

– Держи к берегу! – распорядился король.

Я повиновался.

– Куда бог несет? – обратился он к юноше.

– На пароход! Еду в Орлеан.

– Садитесь к нам. Садитесь! Постойте только, вот мой слуга поможет вам перетащить ваши мешки… Адольф, – я понял, что это я, – выйди на берег и помоги господину.

Я исполнил его приказание, и мы втроем отправились дальше.

Парень был очень благодарен нам: легко ли тащить такую тяжесть в такую жару! Он спросил у короля, куда он едет, и король объяснил ему, что пристал к этому городку только сегодня утром, а теперь отправляется за несколько миль в гости к одному фермеру.

– В первую минуту, как я вас увидел, – обратился к нему парень, – я подумал: «Это мистер Вилкс! Жалко, он не поспел сюда во‑время!» А потом думаю: «Нет, не может быть, чтобы это был он, тот не поехал бы в лодке вверх по течению». Вы ведь не мистер Вилкс, нет?

– Нет, мое имя Блоджет, Александр Блоджет, священник Блоджет, скромный служитель алтаря. Тем не менее я очень сожалею, что мистер Вилкс опоздал сюда, в особенности если он из‑за этого что‑нибудь теряет. Но… надеюсь, этого не случится.

– Нет, наследства‑то он не лишится, оно от него не уйдет. А вот брата своего Питера он не застанет в живых, это верно. Дорого дал бы покойный, чтобы повидаться перед смертью с братом: он только об этом и говорил последние три недели. Ведь расстались они еще мальчиками и с тех пор не видались. А своего младшего брата Вильяма… он глухонемой… ему теперь лет тридцать‑тридцать пять… он совсем никогда и не видел. Только Джордж и Питер жили в наших краях. Джордж был женат, но он и жена его оба умерли в прошлом году. Теперь остались в живых только двое: Гарвей и Вильям, и, к сожалению, ни тот, ни другой не поспели сюда во‑время.

– Разве их не предупредили?

– О да, еще месяца два назад, как только Питер заболел; он, бедный, сам почувствовал, что на этот раз ему не сдобровать. Видите ли, он был уже порядочно стар, а дочери покойного Джорджа еще слишком молоды, чтобы составить ему компанию, кроме Мэри‑Джен, рыженькой. И вот, после того как Джордж и его жена умерли, он очень тосковал, очень маялся. Ему страшно хотелось видеть Гарвея, да и Вильяма также. Видите ли, он был из тех людей, которые не любят писать завещаний. Потому он и оставил только письмо, в котором написано, где спрятаны деньги и как он желает разделить остальное состояние, чтобы дочери Джорджа тоже получили известную часть, так как их отец им ничего не оставил. Никак не могли заставить мистера Вилкса написать настоящее завещание.

– Как вы думаете, возможно, чтобы Гарвей совсем не приехал? Где он живет?

– О, живет он далеко, в Англии, в Шеффильде, он там священником. Здесь он никогда не бывал. Возможно, у него нет времени, а то, может быть, и письмо не дошло до него.

– Бедняга! Как грустно, что ему не пришлось повидаться с братьями!.. Так вы едете в Орлеан?

– Да, но оттуда я отправлюсь на парусном судне в Рио‑Жанейро, где проживает мой дядя.

– Далекий, далекий путь! Но, должно быть, вам будет приятно его совершить. Как бы я хотел быть на вашем месте! Так вы говорите, что Мэри‑Джен старшая. А каких лет другие две?

– Мэри‑Джен – девятнадцать, Сусанне – пятнадцать, а Джанне едва четырнадцать – это та, у которой заячья губа.

– Бедные девочки! Каково‑то им, одиноким, на белом свете!

– О, им могло быть гораздо хуже! Но у старого Питера было много преданных друзей, которые не дадут сироток в обиду. Вот Гобсон, баптистский проповедник, дьякон Лот Гави, Бен Реннер и Абнер Шэклфорд, адвокат Леви Белл и доктор Робинсон… А тут еще их жены, вдова Бартлет – да мало ли их там! С ними Питер был связан многолетнею дружбою и много писал о них своему брату пастору, так что, когда тот приедет, он будет знать, к кому обратиться.

Старик все спрашивал и спрашивал, пока простодушный парень не выложил ему всю подноготную. А старик спрашивал обо всем, что только могло касаться мистера Вилкса: чем занимался Питер? – Кожевенным делом. – Джордж? – Он был столяр. – А кто такой Гарвей? – Пастор, как мы уже знаем. И так далее и так далее. Наконец он спросил:

– А зачем вам понадобилось итти такую даль до парохода?

– А потому, что этот орлеанский пароход из очень больших, и возможно, что, если он будет сильно нагружен, он совсем не пристанет к берегу. Пароход из Цинциннати пристал бы, а этот из Сент‑Луи.

– А что, Питер Вилкс был из зажиточных?

– О да! У него были дома, была земля и, говорят, даже от трех до четырех тысяч наличного капитала, спрятанные где‑то в доме.

– А когда он умер?

– Вчера ночью.

– Значит, похороны завтра?

– Да, вероятно, около полудня.

– Все это очень грустно, но что же делать? Рано или поздно все мы отправимся на тот свет. Потому мы должны думать о смерти и всегда быть готовыми к последнему часу.

– Да, господин. Это главное. Моя маменька всегда то же самое говорила.

Когда мы подплыли к пароходу, он уже был нагружен и скоро отправился в путь. Но мы здесь не остановились. По приказу короля, я должен был проехать еще милю вверх по реке к одному очень пустынному месту, где мы и высадились на берег.

– Теперь поезжай поскорее обратно, – приказал мне король. – Привези сюда герцога и захвати чемоданы. Если он на другом берегу, слетай мигом туда и доставь его мне. Скажи ему, чтобы он принарядился как можно шикарнее.

Я догадывался, что он затевает, но, конечно, не подал и виду. Когда я вернулся с герцогом, они оба уселись на бревно, и король рассказал ему все, что выведал у парня, решительно ничего не пропустив из рассказа; при этом он старался говорить, как настоящий англичанин. Должен признаться, что у него выходило это довольно хорошо.

– А как ты насчет того, чтобы изобразить глухонемого? Удастся тебе справиться с этой ролью? – спросил он у герцога.

– Еще бы! Для меня это плевое дело. Я столько раз играл глухонемых на сцене!

За все это время мимо нас прошли два небольших пароходика и наконец показался большой, океанский. Мы подали ему знак, и за нами был послан ялик, на котором мы и переправились на борт. Пароход шел из Цинциннати.

Когда капитан узнал, что мы проедем не больше четырех‑пяти миль, он пришел в ярость, бранился, проклинал нас и решительно заявил, что на берег он нас не высадит. Но король был спокоен и, не теряя важного вида, сказал:

– Если джентльмены имеют возможность заплатить по доллару за милю, с тем чтобы после их доставили на берег в ялике, то и пароходу не будет убытка, не так ли?

Это заявление сразу смягчило капитана, и он милостиво заметил, что все, конечно, устроит как нельзя лучше. Когда мы доехали до городка, нас доставили на ялике к берегу, и не успели мы высадиться, как толпа человек в двадцать начала с любопытством разглядывать нас, а когда король обратился с вопросом, не может ли кто из здесь находящихся указать, где живет мистер Питер Вилкс, все многозначительно переглянулись, как бы говоря: «Вот видите, не говорил ли я?» И затем один из них очень растроганным голосом сказал:

– Это очень печально, сэр, но мы можем только указать вам место, где он жил до вчерашнего вечера.

Не успел он выговорить эти слова, как старый плут с размаху кинулся ему на шею и стал проливать горячие слезы.

– О боже! Наш бедный брат умер! Не суждено нам было свидеться с ним… О, это жестоко, жестоко!.. О, какая горькая участь!

Затем, все еще всхлипывая, он обернулся к герцогу и стал делать ему руками какие‑то бессмысленные знаки. Тот выронил свой чемодан и тоже громко разревелся. Трудно было себе представить более убитых горем людей, чем эти два мошенника.

Все присутствующие окружили их и в самых сочувственных выражениях старались утешить. Кто тащил в гору их чемоданы до самой квартиры, кто поддерживал их под руки, когда они под гнетом горя не в состоянии были продолжать путь. Король расспрашивал о последних минутах брата и различными знаками передавал все герцогу. Оба негодяя казались ужасно печальными и все время не переставали хныкать.

Не прошло и двух минут, как весть о прибытии братьев облетела весь город. Со всех сторон валил народ, и всюду слышалось:

– Ну что, приехали?

– Да, да, приехали, приехали! Да!

Когда мы подошли к дому, вся улица была запружена народом и три девушки стояли у дверей. Мэри‑Джен была рыжая, но прехорошенькая! Лицо и глаза ее так и сияли от радости, что наконец она свиделась с дядей. Король встретил девушек с распростертыми объятиями, и они прямо повисли у него на шее. Почти все – по крайней мере все женщины – плакали от умиления.

Затем они вошли в комнату. Незаметно для других король подтолкнул герцога – я это отлично видел. Обнявшись и прижав одну руку к глазам, они оба тихо и благоговейно направились к гробу. Все почтительно расступились, давая им дорогу. Говор и шум умолкли, и со всех сторон послышалось «тсс!..» Все мужчины сняли шляпы, и в наступившей торжественной тишине можно было слышать, как муха пролетит. А плуты, подойдя к гробу, преклонили колени и, взглянув на покойника, так заревели, что их можно было слышать в Орлеане. Потом они бросились друг другу в объятия и так простояли в продолжение трех или четырех минут. О, сколько слез они пролили! Никогда я не видал, чтобы мужчины так плакали. И подумайте, все последовали их примеру! Много пролито было воды. Потом оба опустили головы на крышку гроба и погрузились в тихую молитву. Это произвело сильное впечатление на всех. Все опустились на колени. Девушки не могли это перенести и, в свою очередь, залились горькими слезами. Каждая из присутствующих женщин подходила к ним, целовала их в лоб, клала руки на голову и, подняв глаза к небу, тихо шептала молитву, между тем слезы у нее так и текли и она, всхлипывая, отходила, уступая место другой. В жизнь свою я не видывал ничего противнее.

Но вот король поднялся, выступил несколько вперед и, сделав над собою неимоверное усилие, чтобы не плакать, сказал пред почтенной публикой речь о том, какое тяжкое испытание послал им бог, не дав им застать брата в живых, после того как они так спешили к нему и проехали с лишком четыре тысячи миль. Но это горе смягчается тем сочувствием, которое он видит со стороны всех присутствующих. И за эти святые слезы он благодарит всех от себя и от имени своего брата, хотя словами этого не выскажешь – слова холодны и бессильны. И так далее в том же роде.

Ну что за плут!

Наконец он так завыл, что я не знаю, как я вытерпел эту комедию.

Едва он успел произнести последнее слово, как все подхватили молитву и запели дружным хором. Музыка – чудесная вещь! Как она действует на душу! Я испытал такое удовольствие, какое бывало испытывал, когда мне удавалось улизнуть из церкви, и это меня очень успокоило. А король объявил, что он и его племянницы будут очень рады и благодарны, если близкие друзья останутся у них поужинать, помянуть усопшего.

– Да, – сказал он, – если бы наш бедный брат, который теперь лежит бездыханным, мог говорить, он бы назвал много милых ему имен, о которых так часто вспоминал в своих письмах. Имена эти: священник Гобсон, дьякон Лот Гави, мистер Бен Реннер, Абнер Шэклфорд, Леви Белл и доктор Робинсон и их супруги, а также вдова Бартлет!

Доктор Робинсон и священник Гобсон оказались где‑то на другом конце города. Один спроваживал больного на тот свет, а другой утешал этого умирающего своими молитвами. Адвокат Белл уехал в Луисвилл по делам. Но остальные оказались налицо, они подходили к королю, жали ему руки и благодарили его. Они также пожимали руки герцогу, но уж не говорили ни слова, а только приятно улыбались ему, на что он старался отвечать различными жестами и все время гоготал «го‑го‑го», как младенец.

А король говорил безумолку; старался выведать про каждую собаку в этом городе и в то же время вспоминал различные мелочи, которые когда‑то случились в семье Джорджа или Питера. При этом он прибавлял, что обо всем этом ему сообщил в письмах его покойный брат. Лгун бессовестный! Ведь все это выведал он от глупого, простодушного парня и ничего не забыл.

Между тем Мэри‑Джен принесла письмо, оставленное ей дядей. Король прочитал его вслух со слезами на глазах. По этому письму дом и три тысячи долларов золотом предназначались девушкам, а остальные деньги и кожевенный завод, который был в полном ходу, с другими строениями и землей, стоимостью в семь тысяч долларов, должны были перейти к братьям Гарвею и Вильяму. При этом было указано место, где спрятаны шесть тысяч долларов: внизу, в погребе. Оба мошенника высказали желание сейчас же отправиться за деньгами, якобы для того, чтобы взять их и поместить в более безопасное место. Мы спустились туда. Я шел впереди со свечой. Они заперли за собою дверь и стремительно бросились к месту, где было спрятано золото. Весь мешок они высыпали на пол. Любо‑дорого было смотреть на всю эту кучу червонцев! А у короля глаза так и разгорелись. Он хлопнул герцога по плечу.

– Смотри, вот на этот раз привалило‑таки нам счастье! Кто бы мог этого ожидать!

Они пересыпали монеты между пальцами, желая убедиться, не фальшивые ли они, и червонцы со звоном катились по полу.

– Да, видно, нам на роду написано быть заместителями братьев богатого покойника, – заметил король. – Вот что значит уповать на бога!

Другие удовольствовались бы этой грудой золота, но они захотели пересчитать его и не досчитались четырехсот пятнадцати долларов. Король сердито закричал:

– Чорт знает что! И куда он мог деть четыреста пятнадцать долларов!

Они все перешарили в погребе, но денег не нашли.

– Э, ничего! – возразил герцог. – Покойный был больной человек и мог обсчитаться. Да это ведь для нас и не важно; лучше не будем упоминать об этом. Нам и так хорошо!

– Не в этом дело! Дело в том, что мы здесь должны казаться ужасно честными и благородными. Мы должны втащить этот мешок наверх и в присутствии всех сосчитать деньги. Покойник сказал, что там шесть тысяч, и будет весьма неприятно, если в деньгах окажется недохватка.

– Постой, мне пришла в голову блестящая мысль! – вскричал герцог. – Пополним недостающую сумму нашими собственными деньгами.

И он начал вынимать червонцы у себя из кармана.

– Это блестящая мысль, – ответил король. – Удивительная башка у тебя, милый герцог!

Он тоже достал из кармана червонцы и стал складывать их в отдельные кучки. Им пришлось выложить все свои деньги, чтобы пополнить недостающую сумму.

– Подожди‑ка! – вскричал герцог. – Вот еще одна блестящая мысль. Возьмем мешок с деньгами, отнесем его наверх, пересчитаем деньги при свидетелях и отдадим деньги девочкам.

– Герцог, герцог! Ты гений, дай тебя обнять! Какая находчивая голова! Да кто же после этого станет хоть сколько‑нибудь сомневаться, что мы действительно братья покойного!

Мы пошли наверх. Все собрались вокруг стола. Король начал считать деньги и расставлять их красивыми кучками – двадцать кучек, в каждой по триста червонцев. Все присутствующие следили за этой работой жадными и блестящими взорами. Затем деньги снова были высыпаны в мешок. Король перевел дыхание: это значило, что он снова приготовляется к речи.

– Друзья мои! – начал он. – Мой бедный покойный брат поступил великодушно с нами, оставшимися в этой юдоли печали. Он поступил великодушно с этими бедненькими овечками, которых он любил и лелеял, этими круглыми сиротками. И нет сомнения, что он им еще больше оставил бы, если бы не боялся этим обидеть меня и Вильяма. Или вы в этом сомневаетесь? Я, по крайней мере, нисколько. Какие бы мы были братья, если бы не угадали его желаний! Какие бы мы были дяди, если бы согласились ограбить этих кротких овечек, которых он так нежно любил! Да, ограбить, говорю я. Насколько я знаю Вильяма – мне кажется, что я его хорошо знаю, – я думаю, что и он… А впрочем, я его сейчас спрошу.

Он повернулся к герцогу и стал делать ему какие‑то знаки. Герцог сначала бессмысленно на него смотрел, выпучив глаза, а затем, словно поняв его мысль, сорвался с места и начал его обнимать, мыча от радости.

– Ну не говорил ли я вам! – сказал победоносно король. – Вот, Мэри‑Джен, Сусанна, Джанна, возьмите все! Это дар покойного… Он лежит там бездыханным трупом, но душа его в эту минуту ликует.

Мэри‑Джен бросилась ему на шею, Сусанна и Заячья Губа кинулись к герцогу. Таких объятий, слез, поцелуев я еще в жизни не видывал! Каждый старался пробраться к мошенникам, и со слезами на глазах все жали им руки, приговаривая:

– Какой благородный поступок! Какие благородные души!

Снова упомянули о покойнике: какой он был чудесный человек! Все были так увлечены, что не заметили, как через толпу протискался какой‑то мужчина, огромного роста, с крупными челюстями. Не говоря ни слова, он остановился в углу. А король тем временем продолжал:

– Вот вы, здесь находящиеся, были приглашены сегодня, потому что вы ближайшие друзья покойного; но завтра, в день похоронной оргии, я надеюсь, все почтят его своим присутствием, потому что он всех любил и уважал и его похороны должны быть публичной оргией…

И он говорил, говорил без конца, явно упиваясь своим красноречием и много раз возвращаясь к слову «оргия».[78] Наконец герцог не вытерпел и, схватив клочок бумаги, написал: «Не оргия, а погребение, старый осел!» Он сложил бумажку и, глупо мыча, перебросил ее королю через головы всех стоявших. Король прочитал, спрятал в карман и сказал:

– Бедный Вильям! Хоть он и обижен природой, но сердце у него золотое. Он высказал желание видеть всех вас на оргии. Но напрасно он заботится об этом: ведь вы видели, что я предугадал его желание. Я говорю оргия не потому, что это есть обыкновенное выражение, обыкновенное – это погребение, а потому, что оргия – вернее. В Англии уже вышло из обихода «погребение»; теперь у нас говорится «оргия», потому что оно точнее выражает мысль. Слово это состоит из греческого «орго», что значит открытый, наружный, и еврейского «гиессум» – зарывать, покрывать землей, то есть погребать. Следовательно, вы видите, что оргия – публичные похороны.

Наглее этого человека трудно было себе представить! Человек с большими челюстями так и расхохотался ему в лицо. Это всех поразило.

– Что с вами, доктор? – спросил его кто‑то.

Абнер Шэклфорд сказал ему:

– Послушай, Робинсон, разве ты еще не слыхал, что случилось? Ведь это Гарвей Вилкс.

Король приятно улыбнулся и, протянув свою лапу, сказал:

– Так это врач и лучший друг моего бедного брата? Я…

– Прочь руки! – крикнул доктор. – Это вы‑то говорите как англичанин, – вы? Более жалкой подделки я еще никогда не слыхал. Вы – брат Питера Вилкса?! Вы плут и обманщик! Вот вы кто!

Боже, как все переполошились! Бросились к доктору, стараясь его успокоить и убедить, что он ошибается, что Гарвей достаточно доказал, что он действительно Гарвей, Как же, он знает имена всех, даже собак. Просили хоть немного пощадить братские чувства Гарвея и не оскорблять нежных чувств сироток. Но все было напрасно. Робинсон волновался и убеждал всех, что если человек выдает себя за англичанина, а сам не имеет ни малейшего понятия об английской речи, то человек этот – лгун и обманщик. Бедные девушки повисли на шее у короля и горько зарыдали. Вдруг доктор обратился к ним с такими словами:

– Я был другом вашего отца, я и вам друг. В качестве друга, истинного друга, который хочет быть вам защитой и отвратить от вас все горести и невзгоды, я вам советую выгнать вон этого мошенника с его идиотскими греко‑еврейскими цитатами. Это плут самого низкого разряда. Пришел сюда с запасом имен и фактов, подобранных где‑то случайно, а вы принимаете их за доказательства! И что же делают ваши друзья? Они сами помогают им обманывать вас! Мэри‑Джен Вилкс, ты меня зовешь другом, и другом бескорыстным. Позволь тебе посоветовать выгнать этого негодяя вон. Я прошу тебя, сделай это! Ну что же, согласна?

В ответ на это Мэри‑Джен гордо выпрямилась – как она была хороша в эту минуту! – подала королю мешок с золотом и проговорила:

– Вот мешок с деньгами. Возьми эти шесть тысяч долларов и помести их на наше имя, где ты найдешь более удобным. Расписки нам не надо.

Она обняла короля с одной стороны, а Сусанна и Заячья Губа с другой.

Все захлопали в ладоши и застучали ногами. Поднялась целая буря. А король между тем, гордо подняв голову, снисходительно улыбался.

– Хорошо же! – промолвил доктор. – Если так, я умываю руки. Но я всем вам говорю, что скоро настанет день, когда вы горько раскаетесь в вашем поступке и при одном воспоминании о нем вам сделается дурно.

– Ладно, ладно, доктор! – насмешливо проговорил король. – Когда нам сделается дурно, мы пошлем за вами.

Все расхохотались, находя эту шутку весьма остроумной.