2015-01-13
275
И не оттого ли все иные беды Руси?
2. Словенская земля. Новгород Великий.
Лето 1066 года, червень
– Отче! – торжествующе выкрикнул княжич Брячислав, привставая от волнения на стременах. – Они встречают тебя, отче!
Всеслав, не удивляясь, коротко кивнул, спохватился и улыбнулся сыну в ответ – не охладить сыновний восторг. Пусть. Так надо.
Княжич сиял, зримо ощущая возросшую силу отца и силу княжества. Окоротил рвущегося коня – вороного трёхлетка – заставил его идти вровень с отцовским.
Нет.
Не вровень.
Чуть позади – на какую-то ладонь.
Полоцкий князь покосился на сына, едва заметно усмехнулся. Брячислав соблюдал отцово княжье достоинство паче самого Всеслава.
Брячислав радуется удаче. Пусть. Со временем поймёт, что никакой удачи тут не было.
Был огромный труд.
Всю осень и зиму после прошлогодней плесковской неудачи Всеслав Брячиславич и Бронибор Гюрятич ткали паутину заговоров, мотались по кривской земле, наводя тропы и связи, встречались с кривскими боярами, литовскими князьями и даже бывало с деревенскими ведунами.
|
|
|
Один из этих ведунов, самый старый – и самый умный, как показалось Всеславу – долго и пристально глядел князю в глаза, словно искал там что-то ясное только ему. И молчал. Всеслав уже начал было тревожиться – поговорить надо было о многом, но начать говорить раньше убелённого сединами морщинистого старца с ледяным взглядом голубых глаз казалось непристойным даже князю. Он уже решил было начать первым, когда глаза ведуна вдруг вспыхнули, словно он, наконец, что-то в князе нашёл. Старик коротко кивнул, словно соглашаясь с несказанным, склонил голову и встал. Поднялся и князь, оторопело и всё ещё не понимая, но ведун был уже у двери. Истово, земно поклонился.
– Жди, господине.
И исчез за скрипнувшей дверью, закоторой вдруг мелькнул кусок ярко-синего зимнего неба над снеговым увалом и стоящие в этой сини частые дымы – дело было в большом погосте на самой меже Полоцка и Плескова в общинной избе-беседе.
Дверь со скрипом захлопнулась, князь несколько мгновений ошалело стоял посреди беседы, потом подскочил к порогу, отворил дверь… пусто.
Ведуна уже не было.
Исчез, растворился в зимних просторах кривских дебрей. Без следа пропал – даже стража не видела.
И чего ждать – было неясно. Ведь Всеслав не сказал ведуну ничего про задуманное им в разговорах с тысяцким Бронибором.
Чего ждать – стало ясно сейчас, летом, когда плесковская земля не дала Мстиславу Изяславичу ни одного копья в войско, ни единого охочего человека, опричь двух сотен крещёных посадских воев.
И теперь, когда после Черехи полоцкая рать, пожирая вёрсты, стремительно ринулась к Новгороду, она вдруг стала густеть многолюдством – выходили из дебрей небольшие ватажки хмурых кривичей, и одиночные оружные вои и вливались в рать Всеслава.
|
|
|
Альбо новогородский боярин Крамарь, друг убитого по дурости Мстиславичами Лютогостя Басюрича. Тогда, осенью, при первой встрече в Витебске, глаза его горели яростно и недоверчиво, он то отводил глаза от Всеславля взгляда, бормоча что-то под нос, то вскидывался яростно, перебивая не навыкшего к тому Всеслава. Однако князь, про нрав которого на Руси говорили – в ступе не утолчёшь – говорил с боярином терпеливо и спокойно, зная, что если уж кривский вятший за спиной которого в Новгороде стояла не одна сотня оружного люда, решился сам приехать к нему, полоцкому оборотню, то, стало быть, не срыву решал, не очертя голову. Да так-то сказать, и не было обратной дороги теперь, после той стычки на Плесковщине, у боярина, отбившего и уведшего у Мстиславлих карателей две сотни кривских сбегов.
И теперь, не его ли, Крамаря да великого боярина новогородского Басюры силами добыта победа в скоротечной ночной битве на Черехе, когда новогородские городовые полки не пошли в наступ за Мстиславом Изяславичем и Тренятой?
И вон он сам, Крамарь-то, скачет средь Всеславлей свиты в окружении кривских бояр, таких же молодых, как и он сам. А его люди в Новгороде обещали отворить полоцкому князю ворота без боя.
Всеслав невольно закусил губу.
Новгород!
Двухвековая мечта кривских государей – совокупить в единой руке все северные земли.
Невзирая, кто сидит на столе – желания земли управляют государями не в меньшей степени, что и желания государя – землёй. А то и в большей. Сто лет шло осторожное прощупывание, укрепление и усиление кривичей, словен, варягов и урман, а после полыхнуло – войны словенских и кривских государей сотрясли и Приладожье, и Плесков, и Полоцк, и Приильменье… и даже Варяжье Поморье и урманские земли.
Тогда, два века тому, не свезло – боги ворожили Рюриковым варягам. Сто лет тому варяжьи потомки поддались Киеву, отдавшись под руку Святослава Игорича. А его нравный сынок, опираясь на Новгород, погромил Полоцк, а после и новогородцев отблагодарил огневым крещением. Сорок лет тому отец сумел отыграть кривскую честь, взяв Новгород изгоном, а сейчас Всеслав Брячиславич разыгрывает новую игру.
Новгород.
Великий город, ещё долго будет камнем преткновения, ключом к Северу и костью в горле у многих государей.
Но сейчас Всеслава в Новгороде ждали.
В Новгороде Всеслава ждали.
Ждали и друзья, и враги.
Едва вчера примчался запалённый вестоноша на взмыленном коне, чудом проскочив сквозь Всеславли заслоны, город притих, словно оглушённый ослопом боец. Невзирая на то, что принявший в отсутствие князя власть над Новгородом епископ Стефан строго-настрого запретил распространяться о привезённой гонцом вести, шепотки и пересуды текли пот городу, расползались, словно весенний паводок. К ночи в концах и улицах забряцало железо, замелькали дрожащие неровные огни жагр. Кучки оружных градских копились в переулках Славенского конца, сдержанно перекликались. В Людином конце таких было мало, но и там нет-нет да и выхватит багровый пляшущий свет жагры из темноты слюдяно блестящий нагой клинок альбо копейный рожон, а то – шелом блеснёт альбо кольчуга. Тревога в городе нарастала, епископ заперся в палатах, надеяться было не на кого. Мстиславля дружина и новогородские полки полегли где-то на Черехе от полоцких мечей, альбо сейчас метались вместе с князем где-нибудь меж Смоленском, Плесковом и Ильменем, розно рассыпавшись на мелкие ватаги. Власти в городе не стало. Был бы в городе посадник, было бы кому одержать власть, но посадничье было отнято у Вышаты Остромирича, да так никому и не дано больше. Мог бы удержать город и бывший тысяцкий Басюра, но тот был в опале от князя Мстислава и сейчас тоже молча отсиживался в своём терему, хотя оружные люди и около его терема сновали постоянно.
|
|
|
А из утра грянуло.
Оружные толпы кривичей хлынули на Великий мост – в толпе сермяг и кожухов нет-нет да и мелькали кольчуги – верховодили в толпе бояре Славенского конца, те, что не вышли на Череху с Мстиславом Изяславичем.
В палаты епископа ворвался расхристанный служка, прижался к двери, глянул отчаянным взглядом, в котором таяли страх и, одновременно, надежда.
– Отче… владыко! – поправился он.
– Ну? – бросил Стефан в нетерпении. Служка на миг оторопел – духовный владыка Новгорода, Плескова, Ладоги и Руссы, мрачно сгорбясь, сидел на кресле для торжественных приёмов. Взгляд из-под седых косматых бровей был страшен – жёсток и холоден.
– Владыка… Славенский конец вышел на Великий мост. При оружии!
Епископ невольно вспомнил лицо вчерашнего гонца – так бросилось в глаза сходство с ним лица служки – то же отчаяние и страх. Только на лице гонца была ещё и всеконечная усталость – кметь, крещёный лив из Тренятиной родни, побил все конские и свои ноги, обходя через дебри Всеславли заслоны, выставленные даже не полочанами, а здешними, новогородскими да плесковскими кривичами.
– Тысяцкий где? – всё так же мрачно и спокойно спросил епископ. – И войт славенский?!
– Тысяцкий на Судоме остался… – служка то ли засмеялся, то ли всхлипнул – не поймёшь. – А войт со Славны… передался, с мятежниками идёт.
Всё верно – войт Славны тоже кривич. Да ещё и отец того боярина… Лютогостя, так глупо по осени погинувшего от мечей Мстиславлей дружины – этот самый кметь как раз и проявил тогда усердие не по разуму, за что мало не был выгнан из дружины Мстиславом Изяславичем, только Тренятино заступничество и спасло. Тогда тысяцкий сделал вид, что обиду проглотил, а теперь, понятно, мстить будет… взметень… Прямо по здешней северной поговорке – только раб мстит сразу, а трус – никогда.
|
|
|
Мысли заметались вспугнутыми белками, но внешне владыка Стефан сохранил невозмутимый вид и спокойствие. Воззвал к богу, чтобы успокоить и уравновесить свой неспокойный дух, мысленно прочёл «Богородице, дево, радуйся…» и «Верую…»
Дикая страна.
Дикий народ.
Язычники кругом. Даже те, кто крест на груди носит и в церковь ходит – христиане лишь внешне, лишь по имени. А по сути – язычники. Из церкви придя – домовому требу несут, овиннику да баннику кланяются, на игрища бесовские дважды в год, а то и чаще…
Епископ сжал зубы.
Недостаёт князьям земель здешних твёрдости в вере – с великого Юстиниана следует им брать пример в истреблении еретиков и язычников, в прославлении веры истинной.
– Гонец вчерашний… где?
– В палатах, владыко, – служка несколько успокоился, вдохновлённый спокойствием своего господина.
– Созови.
Глядя в утомлённые глаза гридня, владыка ронял каменно-тяжёлые слова.
– Верить нельзя никому. Кругом переветы и взметни…
– Так, владыко, – хрипло подтвердил лив. Словенскую молвь он ведал хорошо, почти так же, как и сам епископ-грек.
– Собери надёжных людей, если сможешь, – закончил Стефан. – Надо мост удержать… сможем, хоть свою сторону защитим от полочан, не пустим оборотня в Людин да Неревской концы…
– Сделаю, владыко!..
Этот не предаст – меж ним и Басюрой – кровь Басюриного родича. Сына. Такое не прощается.
Гридень выскочил за дверь, и епископ оборотил взгляд к служке, взиравшему на владыку со смесью восхищения и ужаса.
– Помолимся вместе, сыне…
А на мосту – толпа.
Видывал Великий мост и лучшие, и худшие времена, и не впервой ему было видеть, как Господин Великий Новгород сходился в диковечье конец на конец. Но хуже диковечья, чем восемьдесят лет тому – пока что не было.
Сошлись не конец на конец, столкнулись властная воля великого князя Владимира Святославича, ими же, новогородскими словенами на великий стол посаженного, и воля новогородского веча, мало не впервой едиными устами отвергшего великокняжью волю, а вместе с ней и чужого бога, распятого на кресте. Вывезли словене на мост пороки, оружные и окольчуженные дружины целили друг в друга из луков и острили копья. А с кривской стороны точно так же щетинились стальные рожны копия и стрел, щерились в усмешке лица киян из дружины Владимира Святославича. А кривская господа, которую погнобили сами же словене, собираясь под стягом того же Владимира на Полоцк, не смогла выстать против железной, подпёртой копьями и мечами воли великого князя, когда дружина его уже была в городе, уже на кривской стороне! Покусали тогда локти тысяцкий Угоняй, и верховный волхв Богомил Соловей… покорили себя за недальновидность…
Но кто же знал?!
Чем тогда окончило – знали все.
Теперь…
Теперь вновь сошлась на мосту – мало не впервой после тех лет! – совокупная воля. Запрудившая мост толпа кривского диковечья во главе с боярами Славенского конца. И немногочисленная, но сильная христианская господа всего Великого Новгорода – а где-то позади мелькают и бряцают мечи язычников, которых немеряно и в Людином, и в Неревском концах… и с того в невеликой – сотни две кметей – дружине гридня Кориата – тревога и неуверенность.
Тишина стояла такая, что на мосту, казалось, было слышно, как плещется в Мутной рыба.
Кориат тронул клоня каблуком расшитого бисером сапога, выехал вперёд, раздвигая кметей, ловя на себе неприязненные взгляды крещёной новогородской господы, той, что осталась верна епископу, Христу и Киеву. Мельком подумалось – ещё бы! Эти выкормыши Добрыни, Коснятина и Остромира навыкли мнить себя солью земли, а его и таких же гридней, что из кметей княжьей службой возросли – за грязь. Полову. А ведь Добрыня и сам гриднем когда-то был, пока в новогородскую господу не врос. А эти… они скорее признают власть полоцкого оборотня, чем ему, ливу, подчинятся… худородному…
– Эй, взметни! – позвал он громко, намеренно не выбирая слов. Мятежников презирал всегда, а наивысшей добродетелью воина всегда считал верность князю. Своему, понятно… И тот боярин тогда… осенью… родич славенского войта… доведись всё повторить, лив не изменил бы ни единого своего слова, ни единого жеста…
Кривичи ответили сдержанным гулом.
– Кто хоть у вас вожак-то? – Кориат остановил коня на середине моста, оторвавшись от своих, но и к кривской господе не приближаясь.
Кривичи разомкнулись, пропуская вперёд всадника на белом коне. Кориат в душе ахнул, внешне оставаясь спокойным. Славенский войт! Басюра! Сам!
– Ты! – задохнулся гридень. – Изменник князю своему!
– Кому?! – с лёгким презрением переспросил старый Басюра, приподнимая седую бровь. – Я Господину Великому Новгороду служу, а не тому, кого из Киева пришлют. И не тебе, пёс княжий, на меня гавкать! Убери своих с моста!
– А ты попробуй убери их сам, – неприятно усмехнулся Кориат в предчувствии крови. То, что без неё не обойдётся, он понял сразу же, как увидел Басюру. Не простит ему Басюра кровь своего сына…
За спиной войта раздались возмущённые крики – кривичи готовы были уже ринуть на слом, уставя копья. Кориат чуть побледнел – то ли сдержат его кмети натиск всей кривской силы, то ли нет… хотя в узости-то моста…
Но додумать помешали.
В глубине Славенского конца встал восторженный вопль. Он медленно катился по городу, приближаясь к мосту, и войт холодно усмехнулся, как человек, вдруг осознавший в себе дополнительную силу, а Кориат побледнело ещё больше. Оба прекрасно поняли, ЧТО означал этот крик.
На мост с кривской стороны въехал всадник. Вороной конь – ни единого белого волоска – алое корзно и величавая осанка, серебряные пластинчатые доспехи.
Князь Всеслав!
Полоцкий оборотень приближался, раздвигая кривских кметей конём, словно корабль – воду. Всеслав подъехал вплоть к войту и гридню. Басюра тут же отступил назад, чуть склонив голову перед прямым потомком Велеса.
Кориат встретился с князем взглядами. Пронзительный взгляд тёмно-зелёных глаз из-под густых бровей. Тёмно-русые волосы – длинные, вопреки войскому обычаю (Велесов потомок и не мог бы иначе). Короткая мягкая бородка не может скрыть по-волевому выпяченную каменно-твёрдую челюсть.
Гридень не выдержал первым. Отвёл глаза. Потупил взгляд.
– Слава! – грянули голоса кривских воев.
И тут же подхватили голоса сзади:
– Слава!
Кориат затравленно оборотился – из-за домов и заплотов, из дворов и переулков выходили оружные посадские.
Словене.
Кориат на миг от неожиданности даже дыхание потерял. Потом понял. Понял, отчего по городу всю зиму и весну то тут, то там видели вездесущих и неуловимых ведунов.
Крещёные, но не забывшие своих древних богов новогородцы шли встречать своего князя.
Гридень сглотнул, отчаянно глядя в холодные зелёные глаза полоцкого князя, и рванул из ножен меч.
А опричь князя рыжий гридень уже нацеливался впереймы Кориату, тоже бросая руку к рукояти меча.
Но их обоих опередил старый Басюра. Нагой клинок в его руке метнулся стремительной змеёй, и в горле Кориата возникла острая режущая боль, а ноги вдруг ослабели и уже не могли держать тело в седле.
Всеслав даже не шелохнулся, только мановением руки остановил рванувшегося к уже упавшему ливу рыжего Несмеяна.
– Покинь… тут уже ни добавить, ни прибавить…
На Софии заполошно бил колокол. Епископ стоял на паперти, разглядывая растекающуюся по городу кривскую рать. Шли мимо собора полочане и менчане, шли витебчане и плесковичи. Сильную рать собрал нынче полоцкий оборотень, сильную…
И хоть бы один, мимо собора проходя, шапку снял альбо перекрестился! Епископ бессильно сжимал кулаки, в злобе кусал губы. Верно, верно доносили из Полоцка слухачи про язычество Всеславле, истинную правду говорил и полоцкий епископ Мина… вспомнив про полоцкого епископа, Стефан улыбнулся уголками рта – верно сделал, что отправил его в Киев – пусть митрополит да великий князь послушают про полоцкое нечестие.
Города удержать не удалось. Когда хмурые, прячущие глаза кмети принесли на епископский двор окровавленное тело Кориата, Стефан понял, что это – конец. И тут же пошёл к Святой Софии, благо идти было недалеко – жизнь окончить хотелось около святыни.
Сзади – шорох. Тонкий слух ромея заслышал его даже сквозь гулкий набат колоколов. Стефан оборотился и столкнулся с тоскливым и кротким, словно обрезанным взглядом настоятеля собора.
– Чего тебе?..
– Что же делается-то, кир Стефане?.. – со сдавленным страхом спросил настоятель, крестясь. – Ведь это же – язычников нахождение!
– Оно, сыне, оно, – вздохнул епископ и тоже перекрестился, размашисто овевая лицо широкими рукавами саккоса. Подумал и сказал. – Ты б убрал звонаря-то со звонницы… неровён час – стрелой снимут.
Настоятель чуть приоткрыл рот от удивления, но ни сказать, ни сделать ничего не успел – у паперти остановились несколько богато одетых всадников, с любопытством разглядывающих собор. А епископ с не меньшим любопытство разглядывал их.
Передний, от которого так и тянет величием, княжьей статью и чем-то неописуемым и непонятным, присущим только владыкам, невидимым, но враз заметным (на Востоке это называют – фарр), зеленоглазый, в серебряной броне и алом корзне – это, несомненно, сам полоцкий оборотень, князь Всеслав Брячиславич.
А как интересно, его христианское имя? – вовсе уж не к месту подумалось епископу. У всех русских князей есть христианское имя из святцев, а опричь него – княжье имя, предписанное обычаями рода, имя, под которым князя обычно и знают все его подданные, имя, которое и ходит у всех на слуху. Ничего страшного, со временем этот обычай отомрёт, – говорил себе Стефан, – а сам отмирать не захочет – поможем. Но ему и в страшном сне не могло бы привидеться, что полоцкий князь, владыка восьмой части Руси, господин пятого по значению русского города, правнук святого Владимира Крестителя, прозванного в крещении Василием, может быть не только отвергшим крещение язычником, но и не крещённым вовсе.
Рядом с Всеславом – мальчишка лет тринадцати, сильно похожий на князя лицом, тоже в алом корзне и на таком же вороном коне – это, конечно, старший сын оборотня, княжич Брячислав. И опять же, не христианское имя, не из святцев!Его крестильного имени Стефан не знал тоже.
Ещё один варварский обычай в княжьем роду, вроде как от почтения к предкам – называть старшего сына именем деда по отцу… а потом второго – именем деда по матери, а третьего – именем отца…
Ничего, отомрёт и это…
Остальные всадники были епископу безразличны – должно быть, полоцкая родовая да войская господа какая-нибудь.
Всеслав покосился на звонницу, чуть шевельнул плечом – и тут же двое гридней, русый и рыжий, чем-то неуловимо друг на друга похожие, хоть и разные и лицом, и глазами – готовно выступили из кучки конных. Князь только указал им на звонницу глазами, не промолвив ни слова, но рыжий гридень тут же потянул из налучья лук.
Епископ задохнулся от возмущения, рванул душивший его ворот. Дорогая резная пуговица рыбьего зуба отлетела куда-то в сторону, сухо застучала по ступеням паперти.
Как?!!
Этот… этот язычник! нечестивец! посмеет осквернить Святую София кровью невинного человека, божьего служителя?! В его, епископа, присутствии?!
Гридень, меж тем, глянул на господина вопрошающе и, уловив едва заметное воспрещающее покачивание головы, потянул из тула срезень – стрелу с широколёзым наконечником, способную при попадании в шею и без головы оставить.
– Княже… – шагнул епископ, но опоздал.
Стрела глухо свистнула, и звон стал стихать – колокола Святой Софии были тяжелы и чтобы смолкнуть, им нужно было время – даже утеряв руку звонаря, они продолжали раскачиваться.
Все невольно вскинули головы, ожидая увидеть висящее на баляснике окровавленное тело звонаря, но увидели только его изумлённое лицо. Звонарь был жив – широкий срезень, способный с одного удара отворить из человека разом всю кровь, перерубил верёвку колоколов, и теперь звон стихал.
Епископ снова глянул на Всеслава, столкнулся с бездонным холодным взглядом полоцкого князя и ужаснулся неведомой силе, глядящей из этих зелёных глаз.
А Всеслав Брячиславич чуть покосился назад, на только что замеченного Стефаном старика в длинных одеждах, увешанного оберегами, с посохом в руке и в ритуальном шеломе из бычьего черепа с рогами.
Волхв!
Епископ вмиг отвердел. А князь, получив короткий согласный кивок волхва, спешился и уже подымался по ступеням на паперть. И следом за ним подымались гридни. И волхв!
Смиренный настоятель Софии вдруг загородил путь князю, вперив в волхва яростный взгляд. Епископ Стефан изумился – куда и девался кроткий и испуганный раб божий?!
– Не пущу! – хрипло выкрикнул настоятель, раскидывая руки крестом и цепляясь за дубовые косяки резных двустворчатых дверей. – Язычника!.. в божий храм!.. не пущу!
Полоцкий князь на мгновение замедлил шаг, глянул на настоятеля непонятно… усмехнулся. И тут же, словно откликаясь на шевеление брови Всеслава те же два гридня, русый и рыжий, два разных, но чем-то неуловимо похожих гридня мягко, но властно убрали священника с пути князя.
Далеко вглубь собора Всеслав не пошёл – остановился у самого порога. Несколько мгновений он разглядывал фрески, глядел на скорбные лики Спасителя и Святой Девы.
В душе епископа вдруг вспыхнула бешеная, сумасшедшая надежда на обращение язычника. Нужно было только чудо, хоть маленькое, но чудо! Жаркая страстная молитва опалила губы Стефана, рвалась с них молчаливыми словами – епископ молил Спасителя и Деву Марию о чуде! Ведь было же чудо в Суроже, когда те же словене-язычники громили город! Всего двести лет с небольшим тому! Святой Стефан, соимённик епископа новогородского, оборотил лицо князя Бравлина, и князь уверовал и крестился!
Всуе.
Да и то сказать-то – зря, что ли, Всеслав приволок с собой в Новгород волхва? Не для того же, чтоб креститься у него на глазах?!
Князь, меж тем, вновь покосился на помянутого волхва, тот согласно прикрыл глаза, и полоцкий оборотень поворотился к епископу и настоятелю.
– Когда ваши вои рубят наши капища и храмы, – сказал Всеслав, буравя своим страшным взглядом обоих священников, – они обыкновенно говорят: «Что это за боги, что сами себя защитить не могут»…
Епископ почувствовал, что вновь начинает задыхаться, а волосы на голове становятся дыбом. Он уже понимал, что сейчас последует что-то страшное…
– Посмотрим, как смогут защититься ваш бог и его святые, – с жёсткой усмешкой сказал князь и вдруг властно бросил. – Храм ваш велю ослепить и вырвать язык!
– Княже! – отчаянно закричал настоятель, вырываясь из рук держащих его кметей.
– Несмеян! Витко!
Вновь те же самые двое гридней, русый и рыжий, неуловимо чем-то схожие меж собой и такие разные, возникли перед князем.
– Снять колокола и паникадила!
– Княже! – опять закричал настоятель и прохрипел, бессильно обвисая. – Креста на тебе нет!
– А как же, – немедленно и охотно согласился Всеслав Брячиславич. – Вестимо, нет креста.
Епископ почувствовал, как мозаичный пол Святой Софии уходит из-под ног, и последнее, что он увидел – сурово-торжественное лицо волхва, и глаза – глаза! люди так не смотрят! – холодно и неумолимо глядящие на него из-под бычьего черепа.
3. Словенская земля. Перынь.
Лето 1066 года, червень
Всеслав Брячиславич соскочил с седла, бросил поводья стремянному, хлопнул коня по горячему крупу, подмигнул насупленному Несмеяну:
– Чего, Несмеяне, глядишь, как сыч?
– Зуб болит, господине, – скривился гридень, но глаза его глядели в сторону. Князь только усмехнулся, но настаивать не стал – и так ведомо было, ЧТО не по нраву ближнему гридню.
Сразу же после взятия Новгорода в окружении полоцкого князя встал спор – что делать с новогородской Софией. Полоцкие бояре дружно настаивали – разрушить святыню новгородского христианства. Громче всех кричал боярин Родогой Славятич, чем немало удивил князя – о сю пору Всеслав знал боярина как тайного христианина. Оно и пусть его, лишь бы служил верно – рассуждал полоцкий князь стойно своему великому пращуру Святославу Игоричу.
Подумав, Всеслав понял, из чего исходил Родогой. Во-первых – угодить князю. То есть, ему, Всеславу Брячиславичу. А в другой након, и это даже важнее – утолить извечную вражду полочан с новогородцами, кривичей со словенами – тут и единство веры не помеха.
К кривским боярам примкнули и многие гридни и кмети. И Несмеян – тоже. Вот и глядит сейчас исподлобья – не по его вышло.
Против стали новогородские кривичи и словене. Против был волхв Славимир, у которого ныне в кривской земле было мало не столько же власти, сколько у самого князя. Против был и сам Всеслав Брячиславич.
Измысленная Всеславом и Славимиром, князем и волхвом месть Софии оказалась для новогородских христиан ещё страшнее разрушения собора. И пришлась по душе большей части полоцкого войска и новогородско-плесковской охочей рати.
Всеслав Брячиславич приказал снять с Софии кресты и сорвал колокола и паникадила – ослепил храм и вырвал ему язык. А потом прямо в Софии волхв Славимир принёс жертвы Пятерым – Сварогу, Дажьбогу, Перуну, Велесу и Макоши.
Удоволили всех – и рать, и бояр, и волхвов. И богов. И только несколько десятков твердолобых во Всеславлей рати было недовольно.
И Несмеян.
Сзади подъехал новогородский боярин Гюрята Викулич, друг покойного Лютогостя и двоюродник Крамаря, который прошлой осенью приезжал в Полоцк послом от Басюры. Конь Гюряты оглушительно фыркнул над ухом князя, но Всеслав даже не дрогнул – Велесов потомок отлично владел собой.
– Вот и Перынь наша, Всеславе Брячиславич.
Князь молча кивнул, разглядывая высокую бревенчатую ограду бывшего Перунова святилища, надкоторой ныне высились крытые лемехом маковки с крестами – теперь здесь стояла церковь какого-то христианского святого – Всеслав всё время забывал какого – срубленная ещё при Добрыне по приказу Иоакима Корсунянина.
Князь вдруг усмехнулся – взгляд его скользил по резным узорам ограды и ворот, легко выделяя ломаные солнечные кресты-коловраты и грозовые Перуновы огнецветы, Велесовы и Макошины резы. Русь жила и пробивалась сквозь тонкий наносный слой христианства, прорастала упрямыми ростками. Около церкви Всеслав постоял несколько времени, разглядывая тесовую кровлю и ажурную звонницу, крытую лемехом, покачался с пяток на носки и обратно. Священные резы Пятерых пестрели даже на самой церкви, на стенах, причелинах и полотенцах. Добро христианам, если хоть на кресте Перуновых да Дажьбожьих знаков нет, – весело подумал полоцкий князь, снова усмехаясь. Усмешка вышла холодной и недоброй.
– Спалить бы храмину-то, Всеславе Брячиславич? – мрачно сказал за спиной Несмеян – гридень всё никак не мог смириться с тем, что вышло не по его.
Князь перехватил перепуганный взгляд перынского попа и качнул головой:
– Не время, Несмеяне… лучше внимательнее погляди.
Гридень озадаченно смолк, а князь уже оборотился к боярину:
– А что, друже Гюрята Викулич, с этого ли пригорка жертву Волхову ранее метали?
– Это Змею-то? – весело уточнил Гюрята, спешиваясь и становясь рядом с князем. – Надо быть, так. Бахари про то не сказывают, а помнить никто уже и не помнит – три сотни лет прошло.
Кощуна про Змея Волхова, сына самого князя Славена была ведома и Всеславу Брячиславичу, а уж новогородскому-то боярину…
– А здесь вот, княже, – боярин указал на церковь, – хоромина Перунова стояла. Потому и место так прозывается.
Про то Всеслав тоже знал.
– По крещению, когда Добрыня половину Новгорода пожёг, епископ Иоаким велел хоромину разметать, – Гюрята разглядывал всё ещё бледного попа с нехорошим любопытством, прицельно глядел. Так глядят на ухваченного за крылья неосторожного овода, размышляя – раздавить его альбо только голову оторвать да летать пустить. – На её основании церковь и поставили. – Вон, погляди, княже, из земли камни торчат – великовато основание-то оказалось. Сейчас слух про Перынь ходит, Всеславе Брячиславич, будто в ясные и лунные ночи в реке вместо церкви христианской Перунова хоромина отражается. Та, древняя…
– А капы куда дели? – глаза Всеслава тоже прицельно сузились.
– В Волхово пометали, куда же ещё… – у губ Гюряты возникла на миг горькая складка. Но он тут же оживился. – Зато теперь кто с Ильменя к Новгороду по Мутной плывёт, так на это месте обязательно что-нибудь в жертву в воду кинет.
Всеслав понимающе кивнул.
– А Перунов капь, княже… – голос Гюряты торжественно зазвенел, – в Новгород приплыл! И палицу на Великий мост бросил. И было речено градским, что с этого дня не будет мира в Новом городе!
Князь слушал с любопытством – этой кощуны до сих пор слышать ему не доводилось.
– И нет в Новгороде согласия и по сей день, – сказал он жёстко как только боярин умолк, и Гюрята только согласно опустил глаза.
Помолчали несколько времени.
– Вели, Гюрята Викулич, мужикам со Славенского конца брёвна готовить, – процедил Всеслав, прищурясь. – По весне на этом месте будем снова Перунову хоромину отстраивать. А кресты снять велю теперь же.
