Введение. Принимать живое участие в минувших делах праотцов своих, восхищаться их славою и величием и из их опытов

Принимать живое участие в минувших делах праотцов своих, восхищаться их славою и величием и из их опытов, как блистатель­ных, так и горьких, созидать законы для собственной жизни было всегда разительною чертою характера каждого сколько-нибудь про­свещенного народа, перешедшего уже за рубеж политического мла­денчества и достигшего опытами и рассуждением внутреннего са­мосознания. - Эти чувства столь близки и естественны человечес­кому сердцу, что нет надобности доказывать их. Один только бес­сердечный космополит может быть равнодушен к соотчичам своим, потому что себялюбием уже убиты в нем все зародыши высшего чувства и стремления. А потому чем бы человек ни занимался, чему бы он ни посвятил трудовую часть жизни своей, во время его отдыха история Отечества найдет всегда доступ к нему и приют в его сердце. Герой, сложив бранные доспехи свои, мудрец, закрыв книгу идей, и горький труженик, окончив дневную работу свою, най­дут отраду и утешение в повествовании об их предках.

Нет поэтому никакой надобности утверждать, что занятие историек» приятно; такая мысль уже давно обратилась в аксиому. Но возведем этот предмет к источнику своему - к единству, обусловли­вающемуся не номинальной личностью, но общностью приложения.

Если история человека есть связный рассказ Божеских путей, по которым он должен был воспитываться и усовершаться, то нет ни­чего поучительнее и возвышеннее, как глубокомысленное занятие ею; несмотря на то, будем ли мы обращать свои взоры преимуще­ственно на Творца-Воспитателя и вместе с тем на все события, про­славляющие его всемогущество и мудрость, справедливость и лю­бовь - или кинем взоры на человека-воспитанника, идущего пред­назначенным путем или уклоняющегося оттого пути и свободно ку­ющего жребий и потомкам своим; будем ли смотреть на него, как на раба своих страстей, или будет занимать нас борьба его с пороком и заблуждением; остановимся ли пред картиною его величия, или со стыдом отвратимся от изображения его позора; привлекут ли нас его добродетели или оттолкнут гнусные пороки.

Но как мы рассматриваем судьбы одного человека, этого отдель­ного звена в обширной цепи народа, так точно можем мы рассмат­ривать и судьбу целого народа в отношении к самому себе или к внутренней его жизни и в отношении к другим, окружающим его на­родам, или в отношении к его жизни внешней. - Там мы увидим борь­бы сил нравственных и физических во всем объёме народного ито­га, увидим возрождение одних часто из малого, но чистого источни­ка, и погружение других всею гигантскою массою своей в безличный хаос. - Там мы увидим, от чего пал крепкий Вавилон и просвещен­ный Египет, от чего разъединили Эллины могущество своё, что нис­провергло знаменитый Илион, как роскошь и разврат наложили цепи на колоссальный Рим, как раздоры Славян подчинили их чуждому владычеству. Там мы изучим причину скоротечности огромных госу­дарств, составленных Александром Македонским, Аттилою, Карлом Великим, Наполеоном и другими героями минувшего времени.

Итак, история и в этом отношении имеет те же две стороны: при­ятную и полезную. В первом отношении она служит нам как памят­ная книга о событиях минувших, и в этом случае она рассказывает нам рождение народа, развитие его сил, внутренних и внешних, его собственное движение в массе всего населения земного шара, а вместе с тем повествует нам о делах наших предков, могущие горь­кими опытами своими утешать нас в бедствиях, а славными оду­шевлять и вызывать к подражанию.

Полезная сторона истории заключается в поучениях, какие мы можем извлечь из событий, раскрывая причины всех явлений, слу­чайных ли или подготовленных целыми веками, и выводя естествен­ные следствия тех явлений. В этом отношении история делается прагматическою и должна читать нам поучения как над монумента­ми, так и над развалинами древнего величия, свидетельствующими и о бывших некогда великих событиях. Эта сторона истории есть самая трудная и требующая высшей осторожности. Ибо, развивая факты в их причины и последствия, должно отстранять всякое пред­варительное предубеждение в пользу того или другого народа, вся­кую современную нам наглядность в характер его. Последнее важ­но потому, что настоящее и прошедшее одного и того же народа редко идёт неуклонно по одной и той же колее, и так настоящее никак не может служить основанием и мерилом прошедшему.

Поэтому основанием для прагматических развитии должны слу­жить только факты несомненные. Всякое безотчетное предположе­ние, всякая гипотеза, внесенная в пределы истории и служащая по­том точкою опоры для философского взгляда на все периоды, за­тем следующие, вносит ложный свет в науку, искажающий дух, ха­рактер народа, его внутреннюю силу, его особенность, а часто и его достойное величие.

Бесполезно и даже смешно безусловно принимать в область ис­тории какие-либо сказки, но нельзя отвергать и того, чтобы в них не находилась иногда и какая-либо нить историческая. Все вообще народные сказания или легенды делятся на мифические и герои­ческие. Первые произошли от поверья людей в сверхъестествен­ные существа с земною естественною жизнью и страстями и заклю­чают в себе вымыслы, слитые весьма часто с действительностью. Это бывало тогда, когда человек, одаренный особыми против со­временников своих способностями, удивлял и очаровывал их свои­ми действиями и за то причисляем был к существам сверхъесте­ственным или мифическим. Героические легенды суть воспомина­ния действительных событий, в которых выставлены личные досто­инства героя.

Оба рода этих сочинений относятся к области поэзии и отнюдь не к истории. Но, разложив такое сказание на его составные части, отделив от него вымысел строгою критикою, всегда можно найди в нем личность и действия исторические.

Ибо как историческая легенда берет свой предмет из круга дей­ствительности, отстраняя иногда только законы времени и простран­ства, переносит эти события в область чудесного и претворяет храб­рых людей в героев, героев в полубогов и богов, и, наконец, на вы­сочайшей степени своего развития теряется в области чисто мифи­ческой; так точно сказания о божествах спускаются в действитель­ный мир, облачают вымышленные ими существа именами и свой­ствами живших людей и народов. Совершенное слитие того и дру­гого рода сказаний в одном творении образует эпопею. - Но нет эпо­пеи, в которой не было бы характеристической черты из истории.

Возьмем для примера исландские саги. Мы встречаем в них име­на Valland (Галлия), Danmork (Дания), Gotthiod (Готландия), Rin (Рейн), Attii (Аттила), Holmgardr(XonMoropbi), Vana (Венеды). Это все имена, принадлежащие несомненно истории. Также объяснятся многие их слова, в которых прибавляют они на конце букву г, как aesir, diar, iatnar или iotar, thursar или thussar, vanir, vanaheimr, Skalogrimr и пр. Отнимите конечную букву г, будет: aesi, dia, iatna или iota, thursa или thussa, vani, vanaheim, skalogrim (азы или полубоги, духи или боги, юты или геты, фурсы или жрецы, ваны или венеты, Венетия или земля венетов, Скалогром - славянин, переселивший­ся с балтийского поморья в Норвегию при короле норвежском Га-ральде, а оттуда перешедший со своими ближними в Исландию и составивший первое её население). Эти названия взяты все из дей­ствительного быта. Древнейшие писатели, каковы, например, Этель-вард, Альберикус, Снорро, Торфей, Саксон Грамматик утверждают также, что все встречающиеся в древних скандинавских легендах имена взяты с исторических лиц и народов, но перенесены на боже­ства и существа сверхъестественные.

Сходство имён в легендах с именами историческими и хотя са­мые легкие намеки древних на подобные описанным в тех легендах события, а вместе с тем сходство местностей, породивших такие легенды, с местностями историческими, и сходство обстоятельств дозволяют делать и выводы исторические, причём только боги ра­зоблачаются в обыкновенных людей.

Разумеется, что если бы в скандинавских легендах заключались имена героев индийских или африканских, то трудно бы было и пред­полагать соотношение этих имён с историей, тогда бы отнесено было это к случайному созвучию слов.

Но совсем не то, когда речь идёт о двух соседних народах, об их взаимных распрях и битвах и когда и сами события расположены в таком порядке, что они приближаются к нашей хронологии, и осо­бенно, когда вывод делается о народах, описанных в легенде врага­ми и противниками; ибо противников древние писатели старались всегда унижать, а потому извлечение действительного быта из этой стороны не представляет опасности, что мы извлечём панегирик, но, без всякого сомнения, получим выводы о бывалом.

Действия, приписанные преданиями каким-либо лицам, бывают, по обыкновению, всегда преувеличены; но до этого нам и дела нет;

если мы встретим в скандинавской саге имя Ярослава, то, не обра­щая внимания на все приписанные ему действия, мы можем смело заключить о бывших в его время каких-либо отношениях Руссов со Скандинавами или о достопамятности его действий, сохранивших его имя в сказаниях инородцев. - Если сага говорит о битвах Скан­динавов с Руссами, мы не верим подробностям этих битв, но не смеем отвергать ни существования Руссов в то время, ни их войн со Скандинавами. А если в легенде упомянуты и местности, то мы зна­ем и то, где тогда Руссы имели свою оседлость.

Но если, например, в легенде скандинавской Аттила описан че­ловеком правдивым и мудрым, а в истории Римлян - злодеем, то мы поверим легенде, а не истории, которую писали ненавистники Атти-лы, и в такое время, когда считалось делом не только обыкновен­ным, но даже необходимым унижать своего врага до того, что из истории делалась эпиграмма или сатира.

Илиада есть также легенда; в ней также много вымысла, но вме­сте с тем в ней ясно раскрыты и лучше, нежели в истории, после­дняя борьба Трои и ее падение. Подобно этому сказание о Царе Лазаре. - Даже сказки о Бове королевиче и царе Додоне заключают в себе историческое отношение; первая входит в историю третьего Одина (исторического) и русской царевны Рынды, а вторая есть пас­квиль Славян на князя Бодричей (Obodriti) Додона, соединившегося с Карлом Великим против Поморян и Полабов и погибшего, вероят­но, от руки подкупленного убийцы.

Сами песни народные много содействуют в объяснении славян­ской истории; в них почти всегда резко определяется местность со­бытия, например; синим морем, хвалынским, Дунаем, Доном, раз­ными городами и пр.; из них мы извлекаем мифологию народа, храб­рость его, битвы, оружие, одеяние, обычаи, пристрастие к морепла­ванию и многие другие черты общественного и частного быта.

Нет сомнения^ что сплошное и безотчетное верованье во все такие сказания есть грубая ошибка. Строгая критика должна разби­рать такие и подобные тому источники, прежде нежели позаимству-ется из них что-либо для пополнения истории; однако же должно заметить, что иногда даже один подобный вывод может служить связью разорванной исторической нити и явления, казавшиеся как бы отрывками или эпизодами в истории, привязывает к источнику своему. Одним словом, для историка, следящего за событиями тем­ными, преувеличенными или еще нейтральными, по неопределе­нию их отношений к тому или другому периоду, племени или народу есть особенный такт, заставляющий верить или не верить легенде;

это такт наглядности, диверсия исторических попыток, случайное столкновение двух следователей на одном пути.

Но отвержение несомненных фактов по одному только преду­беждению или пристрастию и причисление их к сказкам есть уже дело постыдное и бессовестное! Такой писатель ставит себя на чреду лжеца и клеветника и недостоин титула историка! - Бывают, конеч­но, случаи, что факты ускользают, если можно так выразиться, из-под обзора дееписателя, потому что события раскидываются иног­да чрезвычайно ветвисто и от того весьма трудно бывает при таких обстоятельствах сконцентрировать их в одном фокусе. В таком слу­чае писатель неповинен в упущении; он может пропустить и много фактов от одного недосмотра, особенно если народ так огромен, что занимал добрую половину целой части света, и так разнообра­зен, что проявляется под сотней разных имен, в разных, отдален­ных друг от друга концах, на разных степенях развития граждан­ственности и в соприкосновении с совершенно различными между собой народами - каково было и есть племя Славянское.

Но скептицизм некоторых западных писателей дошел до того, что они с каким-тo диким обаянием хотели уничтожить не только легенды, касающиеся народа Славянорусского, но и в самых лето­писях его старались оподозрить те места, которые ясно говорят нам о самобытности Русской или выражают какую-либо изящную черту его, выходящую за пределы обыкновенной жизни. - Но странное дело:

этот скептицизм домогается затмить в истории Русской всё прекрас­ное и самобытное, а в западной истории он отвергает только все дурное. - Так, например, он отвергает в наших летописях высокую черту характера народного, сознавшего свою немощь от разлада многих властей своих и для приведения всего в прежний порядок призывающего к себе самодержавного владыку; а во французских летописях, говорящих о сожжении Жанны д'Арк, совершившемся при многих тысячах свидетелей и в большом городе Франции, он отвергает сожжение. Вот образец западного скептицизма!

Итак, небесплодны бывают занятия, посвящаемые разысканию и обследованию давно минувших событий, уже обследованных нео­днократно. Там, где почитают все источники исчерпанными, все со­ображения недоступными, часто можно найти еще много фактов, опущенных случайно или с намерением; ибо легко может быть, что один следователь выбирал для себя не ту точку воззрения, с кото­рой другой смотрит, и потому мог пропустить много фактов, в числе которых может быть и такой, который один достаточен, чтобы со­вершенно разгромить несколько положений, получивших уже в ис­тории предикат несомненной истины.

Рудники древней истории так ещё богаты, что из них можно из­влечь множество фактов, поясняющих события, досель остающие­ся нейтральными в истории, по неотысканию доказательств о связи их с тем или другим народом. Они свяжут однородные, но разъеди­ненные части в одно целое, а гетерогенные приклейки отсекут ана­томическим ножом, как наросты.

Но есть и такие случаи, где историк, приступая к исследованию, уже наперед составлял себе тему, или, лучше сказать, неподвиж­ную идею (idee fixe), которую старался обставить фактами, пока ней­тральными, превратными выводами и в случае нужды гипотезами, а потому из самосохранения должен был отстранять подозрениями и возражениями или молча пропускать всё то, что ему явно противо­речило в развитии предсозданной труду своему идеи, от которой он не желал и по пристрастию своему не мог уже уклониться.

Если собрать все те факты, которые ускользнули от следователя беспристрастного, и логически оправдать те, которые несправедли­во заклеймены печатью отвержения историка одностороннего или причастного греху пристрастия, то, конечно, представится возмож­ность изобразить древнюю Русь в более свежих красках, дать её характеристике очерк, более верный, более близкий к подлиннику.

Есть ещё случаи, в которых факт, относящийся к следимому нами народу, открывается не прежде, как по дробном анализе какого-либо сказания о народе соседственном. Но есть и такие случаи, где мы, следя языки, имена, прозвища, образ жизни, верованья, поверья, пословицы, одежду, пищу, оружие и т.п. житейские отношения, вы­водим синтетическим порядком имя народа безлично или под псев­донимом описанного; а через то созидается новый факт для исто­рии.

Иногда счастливо замеченная одна черта характера какого-либо лица или народа раскрывает нам более, нежели сотня страниц хо­лодного описания политических действий того народа, непричаст­ных его жизни внутренней, стороны его сердца.

Все деяния человека или целого народа составляют одну нераз­рывную нить и характеризуются каким-то единством, если иногда и неполным, но зато всегда ясным. В древней истории мы слышим нередко отклики, как бы созвучные с следимым нами предметом. Прямо употреблять их как вставку в составляемую нами историю было бы ошибочно; нужно следить, вглядываться, вслушиваться в эти отклики, анализировать их и ставить в параллель с другими. Но, найдя однажды часть такой нити или исходный её конец, уже гораз­до легче отделить и всю нить, хотя бы она в иных местах и перепу­тана была в огромный узел встречных событий. - Тут уже мы убеж­даемся обстановкою предметов, их характером, цветом, отливом, мягкостью или шероховатостью, опрометчивостью или медлитель­ностью, теплотою или холодом, одним словом: тем созвучием, кото­рое ясно выражает сродство предметов.

Так узнают земляки друг друга, будучи брошены судьбою по раз­ным путям в чужбину. Что-то знакомое, что-то родное сближает их уже с самой первой встречи. Обычаи, привычки, наклонности ин­стинктивно сводят их между собою, прежде нежели они успеют объясниться словами.

Философский взгляд, брошенный на целый ряд фактов быта на­родного, приводит их в стройные фаланги, связывает в одно целое и дает бытие истории. Всё, не принадлежащее сюда, само собою выдвигается из рядов и отделяется как чуждое, стороннее. - Такой обзор называется исторической критикой. Но некоторые писатели осмелились назвать исторической критикой самовластные прави­ла, по которым можно безнаказанно отнять у народа всё его лучшее достояние: его честь, славу, родину и любовь к отечеству, сказав просто: я подозреваю тут позднейшую вставку или что-нибудь тому подобное. Мало ли бывает в жизни ложных подозрений! - каждое подозрение должно быть подкреплено некоторыми доводами, без которых оно не имеет никакой силы. Притом подозрения могут рождаться от разных причин, иногда просто неосновательных, а иногда даже и грешных, порождённых не с чистым намерением оправдать истину и заклеймить ложь, но чтобы унизать один народ и возвы­сить другой. Такова была и критика Шлёцера, дозволявшая себе притом и выражения, явно пристрастные и часто вовсе не научные. И несмотря на то, Шлёцер почитается ещё многими за корифея в Русской истории.

Он внёс в нашу отечественную историю ложный свет в самом начале её. Он утверждал, но только без доказательств, что будто варяги-Руссы были Скандинавы, тогда как у самих Скандинавов нет ни малейшего следа о варягах, и они сами долго не решались на­звать Руссов соплеменниками себе. Только Германцы утверждали это; но в настоящее время дошло до того, что предполагают, будто Русь состояла из скандинавских колоний [1 - примечания вынесены на стр. 163. - Ред.]; мало этого - сочиняют, что будто в одиннадцатом веке все Славяно-Руссы говорили скандинавским языком [2]. Эта выходка необходима для поддержания мнений Шлёцера, уже рас­качавшихся на зыбком основании своем. - И несмотря на то, многие из наших русских историков приняли сторону Шлёцера и развили его мысль ещё более; они даже сказали, что будто от пришествия варягов-Руссов привился северному славянскому народу характер и дух скандинавский. А это не значит ли, что всё развитие прирож­денных, внутренних сил и способностей Славяно-Русского народа отнято у него и присвоено Скандинавам, едва ли более Китайцев участвовавшим в этом деле? - Но что же остается теперь сказать о наших летописях одиннадцатого века? По Мунху, Руссы говорили в этом веке скандинавским языком, стало быть, и летописи наши на­писаны на скандинавском языке? Посмотрим, как Немцы будут чи­тать славянскую грамоту, принимая её за скандинавские руны!

Германцы прошлого столетия считали Руссов и вообще всех Славян народом варварским, необразованным и не способным к образованию; они называли их пастухами, номадами, холопями [3] и ставили характеристикою народа невежество и зверство, требо­вавшие постоянного побуждения [4]. А как они тогда полагали, что свет, озаряющий всю Европу, излился из недр их самосветности, то и Шлёцер, упоенный народным предубеждением, предположил, что Руссы должны быть обязаны Германцам своим просвещением, своею гражданственностью, своим строем и самобытностью. Но как сношения Германцев с Руссами не представляют никакого истори­ческого материала, из которого бы можно было вывести, что Руссы заимствовали у них всю свою гражданственность, то Байер и Шлё­цер укрыли свою мысль под эгидою Скандинавов, причислив к ним как к соплеменникам своим и варягов-Руссов. Этим они думали ожи­вотворить свою неподвижную, тяготеющую во мрак произвола идею, предсозданную исследованием и своду Русских летописей [5].

Если Шлёцер действительно не понял Русских летописей, то он слепец, напыщенный германскою недоверчивостью к самобытнос­ти Русских государств во времена дорюриковские; но если он про­ник сущностью сказаний и отверг таковые единственно из того, что­бы быть верным своему плану, то он злой клеветник!

Но обратимся теперь к нашим историкам. К сожалению, должно сказать, что некоторые из них смотрели в кулак Немцев и оттого, не стыдясь, говорили, будто великая Россия была наследным достоя­нием Скандинавов и будто Рюрик занял её как свою отчину, а не как призванный на престол самим народом; будто до времен Владими­ра обитали в ней немногие номады, называвшиеся рабами, отрока­ми, хлапами, и будто Русские летописцы изуродовали эти слова в Словаков, Славян и приписали их народу, никогда не существовав­шему. Прочитав подобное мнение, невольно воскликнешь с певцом «Славы дщерь»:

Stjny Lawritasu! Swatopluku!

Gak was mozno z hrobu wywesti?

Byste uwideli neresti

Narodu a hanbu swogjch wnuku...

Nam krew milau cizj ziesen chlasta,

A syn slawy otcu neznage,

Geste swogjm otroctwjm se chwasta!

(«Тени Лаврета! Святополка! Можете ли вы восстать из гробов своих? Вы бы познали горесть народа и стыд ваших внуков. Чужая жажда испивает нашу кровь, и сыны, не зная славы отчей, велича­ются тем, что называют себя потомками холопов!»)

Если Шлёцер и почитал себя создателем высшей исторической критики, если он и мечтал, что вознёсся в этой ветви учености на недосягаемую для других высоту, с которой мог дробить их, обра­щать своим приговором в сказку или самовольно присваивать тому или другому народу; если его последователи и думают, что зажжён­ный им светильник озарил лучами солнца всю Русскую историю, потому они смело могут ещё более развивать, усиливать и подкреп­лять его скандинавоманию, имеют право лишать Русское юноше­ство того благороднейшего чувства, которое рождается от высокого уважения к своим предкам - родоначальникам, то настанет ещё то время, когда укажут им, что они прикованы к надиру и потому не видят зенита; что восставленный Шлёцером светоч над Русской ис­торией давно догорел и померк и представляет одну головню, мара­ющую священные листы истории!

Но благодаря усердным розысканиям некоторых отечественных тружеников на поприще истории открыто уже много древней славы Руси Славянской, и есть надежда, что скоро воссияет дохристианс­кая Русь во славе Троян, Гетов-Русских (ошибочно названных Эт­русками) и Македонцев - в славе наставницы древних греков и рим­лян и перестанет слыть отчим наследием Скандинавов!

Настанет время, когда потрясут в основании гнилые столпы, по­ставленные для славяно-русской истории на скандинавском боло­те, и укажут их место на огромном материке от Арала до Адриатики, от Каспия до Балтийского прибережья и от Чёрного моря до Мур­манского! Там колыбель этого великого доисторического народа, на­званного, как бы в насмешку, племечком скандинавским! -Там поло­жим и мы свой камень к общему основанию истории древних Славяно-Руссов!

Указание некоторых славянских названий, с их переладом на греческий, латинский, германский и скандинавский типы, как руководство для приведения и других исковерканных славян­ских имен к прототипу своему:

Ярослав - larysleif.

Святослав - Sfendoslaf.

Игорь - Ingor.

Всеволод - Wesewolok.

Святополк - Swantopluk, Zwentibold, Zwantipluk.

Володар - Baldur.

Ратибор- Radbiart.

Святобор - Suantibor, Suitibor.

Ляшко - Lessek.

Рогволод - Ragnwald.

Годунов - Gudenow.

Ермак Тимофеев - lermak Timofega.

Сагачь - Sagiz.

Самара - Samora.

Мета - Mstva.

Донец - Domez.

Сызрань - Sauseran.

Муром - Murow.

Рыбинск - Kibinska.

Устюжна - Ustezna.

Кизляр - Kitzlar.

Козлов - Kolzlof.

Ряжск - Rask.

Елец - leles.

Москва - Moscau.

Малоруссия - Malorossinskaya.

Моршанский - Mursianus [б].

Девичья гора (на Волге) Diwizagora.

Тмутаракань - Tautorokan.

Смоляне - Smolinzer.

Секира - Sagari. Угличь-Aulisch.

Каспийские горы -Aspisii montes.

Святовид - Swenthowit, Swantewid.

Устье над Лабою -Aussig nad Laben, Austi nad Laben.

Очаков - Axiake.

Очаковцы - Axiaka.

Бобруйск - Bobrisk.

Хорваты - Chrobati.

Бель-бог - Biabog.

Воеводы - Boebodi.

Деньги - Denger's.

Гости (купцы) - Gosi.

Городище - Gredischti, Gradissin, Gradisten.

Ахтырка -Agathyrska.

Следовательно, Ахтырцы -Agathyrsi (а зная, кто такие Ахырцы, мы знаем, кто и AIanorsi; т.е. если Ахтырцы Руссы, то и Alanorsi те же Руссы).

Весьегонск - Wisigot.

Острогожский уезд - Ostrogotsche Kreis [7].

Новгород - Nowago, Nemogarda.

Смоленск - Milinisk.

Любеч - Teliutzi.

Вышгород - Wusegarda.

Киев - Kujaba.

Славяне - Stavani, Suoveni, Sklavi, Seklab.

Так писали историки, довольно отдалённые от Славян; но вот пример, как описывает Болеслава храброго один германский совре­менный ему священник, живший в Польше; Boleslaus primus, qui dictus est Sraba i.e. mirabilis vel bilulus, qui dicitur sic Tragbir. - Вот и выводите из этого «Храбрый»!

Но чтобы иметь понятие о том, как Германцы толкуют ещё и ныне значение некоторых русских слов и как они знакомы с Русской исто­рией, географией, мифологией и бытом народным, мы приведём так­же несколько примеров, достаточно убедительных в этом деле и притом нисколько не подвергающихся сомнению;

Muscniks у них значит крепостные [8].

Naczelnik - начальник инсурекции [9].

Kosma Minin - русский бунтовщик [10].

Robot-барщина [11].

Pulk - отделение Козаков [12].

Jaga - baba - богиня войны у Руссов [13].

Также не далее, как в самом конце минувшего столетия, а имен­но в 90-х годах, мы встречаем сочинения, достопамятные вернос­тью описания России и быта её. Как, например, у Leclerk'a «il у а (еп Russie) une espece de vinaigre qu'on appelle Kwasse, ou шпепйчтепй», или «в России имеются три породы лошадей: конь, лошадь и кля­ча»; или: в России зимою нагревают воздух разложением огня на улицах. Другой пример мы находим у Christiani, в его Unterricht fur diezu Kaufleuten bestimmten Junginge. 2 Band. Commerz-Geographic, где Россия разделена на восточную и западную; где западная со­стоит из провинций: Двины, где Архангельск, Каргополя, Пскова, Белого Цора, Ростова, Суздали, Решова, Бельска, Северии, где Нов­город, Чермгова, Воротина и пр. - провинции восточной России по его описанию суть: Поле, Мордва, Устюг, Вядски Пейорски, Обдорс-ки и пр. Он утверждает также, что Дербент лежит в земле Само­едов, что С.-Петербург находится при реках: Доне, Оби, Двине, Вол­ге, Днепре и Неве. И это писали современники пресловутого Шлё-цера! Но не думайте, чтобы сочинение Христиани было принято за дюжинное; нет, оно достигло второго издания и было чрезвычайно расхвалено в современных ему германских литературных газетах.

После этого можем понять, как судили о Русской истории и Бай­ер, Мюллер и Шлёцер, не знавшие основательно ни языка Русского народа, ни обрядов и обычаев, ни характера его в самом ядре насе­ления.

Но возвратимся опять к грецизированным славянским словам, рассеянным по разным историям. Некоторые до того изуродованы, что скорее походят на китайские, нежели на славянские; иные вы­мышлены самими Греками и многие составлены из двух названий:

родового и видового, как, например, Alan - orsi, Sebbi - rozzi, Rox - alani.

Неизлишним будет прибавить здесь, что для возведения к прото­типу своему некоторых племенных имен славянских, до сих пор еще не разгаданных, необходимо, кажется, справляться в областных словарях Русских. У Славян есть обыкновение называть одних ла­потниками, других махланами или зипунниками, третьих аланниками.

Но приведём здесь несколько таких названий и поставим их в параллель с племенными названиями славян в историях греческих и римских.

Алань - низменное место, удобное для пастбища и покоса, про­изводное от того слово:

Аланники-Алане (занимающиеся скотоводством) Alani.

Зипунники -Zipani, Sipani.

Какатцы (от какаты - башмаши из бересты) Zaccati.

Кисыне (от кисы - оленьи сапоги) Kissini.

Курпинники (от курпин - лапти из охлопьев) - Carpiani.

Курпы (носящие башмаки с пряжками) Carpi.

Лунтайники (носящие сапоги из оленьей шкуры) Lantani.

Малахайники - Malachita.

Махланники (носящие зимние шапки с ушами) Melanchlani.

Нярыняне (от няры - валеные сапоги) Neuri, Nerinani.

Раншина (мореходное судно) Rani.

Сколоты (хлопотуны) Scoloti (так названы у Геродота Скифы).

Струсни (носящие башмаки с ушками) Sturni, Strusi.

Харпайники (носящие сырые кафтаны) Carpagi.

Чепани (носящие казакины) Cepini.

Шабэра (носящие балахоны из толстого холста) Sabiri.

Кажется, что из упомянутых одежд и обуви каждая принадлежит у нас в России особой местности. Может быть, кто-нибудь займется подробным исследованием этого предмета и, определив местность племен Греками и Римлянами упоминаемых, найдет, что она совпа­дает с местностью приведенных здесь русских названий, и тем об­ратит нашу догадку в факты исторические.

Заметим при этом, что главная ошибка большей части изыскате­лей местностей славянских состояла в том, что они концентрирова­ли все свои разыскания преимущественно около Дуная, тогда как нужно обращать внимание и на дальний север, ибо между Финским заливом и Белым морем также сидели и Унны, и Руссы, и Алане, чему подробнейшие доказательства мы приведем впоследствии.