Эволюционная этика и социальный дарвинизм

Хотя Дарвин и его сторонники полагали, что теория эволюции подрывает классическое доказательство «от замысла» и традиционный статус человечества, тем не менее их представления о будущем не были пессимистическими. Оптимистам конца XIX века эволюционная модель представлялась вполне обнадеживающей. В атмосфере викторианской эпохи идея эволюционного прогресса стала светским заменителем провидения. Не слепая судьба, а благотворные космические процессы определяют наше будущее и гарантируют конечное осуществление целей истории и даже достижение человеческого совершенства. Вера в прогресс заменила доктрины творения и провидения в качестве гарантии того, что вселенная не бесцельна. Ни единый закон, ни случайность не являются угрозой, если они ведут к неизбежному продвижению, и если природа представляет собой согласованную и постижимую систему. Гарвардский философ Джон Фиске писал, что человеческое достоинство восстановлено, поскольку «эволюция впервые отчетливо показала, что творение и совершенство человека есть цель, к которой изначально была направлена деятельность природы». Вера просветителей в социальный прогресс доходит здесь до убеждения в том, что и развитие вселенной также прогрессивно.

Была ли эта концепция прогресса выводом из научных данных? Сам Дарвин, очевидно, понимал неоднозначность такого заключения. Он осознавал, что, говоря о приспособленности к выживанию, биолог вовсе не выносит морального суждения, а ведет речь лишь о приспособленности к успешному размножению. «Улучшение» видов означает только преимущества в конкурентной борьбе в данной окружающей среде. В другой среде, или с точки зрения развития организма в целом, оно может оказаться и «упадком». Если Дарвин и его сторонники, тем не менее, часто использовали слово «прогресс», вкладывая в него некие ценностные характеристики, то, по мнению Дж. К. Грина, они делали это,

потому, что в глубине души верили в природные процессы, которые в конечном итоге, пусть медленно и спорадически, ведут к созданию все более совершенных форм существования. Будучи натуралистами, они старались объяснить «улучшение», «приспособленность» и тому подобное в биологических терминах, но употребление ими этих терминов было тонко окрашено неукротимым оптимизмом их эпохи. XIX век верил в прогресс, но не очень четко определял, что он имеет в виду под прогрессом90.

Проблема соотношения этических норм и эволюции приобретает особое значение, если сознательный выбор человека влияет на будущую эволюцию. Из некоторых высказываний Дарвина следует, что все, что делает человек, является выражением естественного отбора и если прогресс - это неотъемлемая черта развития, то никакие человеческие решения не могут ему помешать. В других местах он убеждает читателей последовать модели, которую демонстрирует остальная природа. Дарвин опасался, что прогрессу в будущем может помешать сентиментальная политика, охраняющая более слабых индивидов, например больных и калек, которые при условии более же­сткой конкуренции были бы устранены. «Для всех людей должно существовать открытое соревнование, и законы не должны ограничивать более способного в достижении большего успеха или в производстве большего потомства». Однако, по мнению Грина, Дарвин не был до конца последователен, поскольку «в глубине души он придерживался принципов гуманизма и христианской этики, в которых был воспитан»91. Он признавал «высшую мораль», поощряющую уважение и любовь ко всем людям, включая слабых, но такая мораль уменьшала бы конкурентную борьбу и подрывала бы то, что он считал источником прогресса.

Убеждение в том, что конкуренция способствует прогрессу, вполне согласовывалось с индивидуалистической социальной философией, широко распространенной в этот период. Так называемый социальный дарвинизм92 соединил в себе как биологические, так и политические идеи. Еще до прочтения Дарвина, Герберт Спенсер (1820-1903) попытался показать, что свободное от государственного вмешательства частное предпринимательство соотносится с существующей в природе суровой дисциплиной, которая ведет к биологическому улучшению. Он увидел в описываемой Дарвином эволюционной борьбе подтверждение своей идеи, что экономическое соревнование, свободное от государственного контроля, способствует человеческому благосостоянию. Выживание наиболее приспособленных должно стать и способом эволюции общества. Суровый индивидуализм должен дать благотворные результаты. С исторической точки зрения оказались полезны и конкуренция между группами, и конфликт между расами, «непрерывная замена менее сильных и менее приспособленных более сильными и более приспособленными, вытеснение худших разновидностей в менее пригодную среду обитания и время от времени их истребление». Подобные представления служили оправданием британского колониализма. Труды Спенсера были популярны в Америке отчасти из-за того, что их можно было использовать для защиты конкурентной борьбы в капиталистическом обществе, основанном на свободном предпринимательстве. Однако Спенсер, как и Дарвин, сталкивался с большими трудностями в попытках вывести из эволюции этические нормы. Сделав биологическое выживание критерием прогресса, он уже не мог удовлетворительно обосновать свое отрицание призыва к оружию, с помощью которого прусские милитаристы, например, пытались доказать на поле битвы приспособленность той или иной нации.

Гексли, последователь как Дарвина, так и Спенсера, считал, что действительные этические нормы не могут произрастать из эволюции. Надлежащие стандарты человеческого поведения просто не могут быть установлены, исходя из естественного отбора или закона джунглей: «Давайте поймем раз и навсегда, что этический прогресс общества не имитирует космические процессы и тем более не убегает от них, но сражается с ними»93. Гексли утверждает:

Наилучшее с этической точки зрения поведение, которое мы называем добродетелью, во всех отношениях противоположно тому, которое ведет к успеху в космической борьбе за существование. Вместо безжалостного самоутверждения оно требует самоограничения; вместо отталкивания конкурентов оно подразумевает, что человек должен не просто уважать своих ближних, но и помогать им; оно направлено не столько на выживание наиболее приспособленных, сколько на то, чтобы наибольшее число людей оказалось пригодно к выживанию. Оно отвергает гладиаторскую теорию существования94.

Отвергая и эволюционную этику, и религию откровения, Гексли обратился к своего рода моральному интуитивизму как источнику этических норм, хотя цели, которые он в действительности защищал, в принципе, похоже, отражали его религиозное воспитание и влияние окружающей культуры. Мы увидим, что этот спор о взаимосвязи эволюции и этики энергично продолжается и сегодня, особенно в новой области социобиологии, изучающей эволюционное происхождение человеческого социального поведения.

III. Расхождение богословских течений

Мы видели, что эволюционная теория затронула вопросы об авторитете Писания, доказательстве «от замысла», статусе человечества и основах этики. Реакция различных религиозных групп варьировалась от неистового отрицания эволюции до ее восторженного одобрения. Мы рассмотрим сначала некоторые традиционалистские интерпретации, существовавшие в консервативных протестантских и католических кругах. Модернистское движение, в отличие от них, усовершенствовало традиционные доктрины, чтобы приспособить их к эволюционной теории. Либеральное богословие, занимая промежуточное положение между традиционализмом и модернизмом, принимало историческое исследование библейских текстов и обосновывало свои идеи, обращаясь к религиозному и нравственному опыту. Наконец, мы приведем ряд примеров интерпретации эволюции в натуралистической и атеистической философии.

Неадекватность исторических исследований, рисующих картину лишь «конфликта» или «войны» между наукой и религией, мы отмечали в первой главе. То же самое относится и к XIX веку. Многие приверженцы традиционализма и натурализма действительно вступали в этот конфликт, однако было и другое. Кроме того, как говорилось выше, жаркие споры об эволюции разразились внутри самого научного сообщества; это делает еще менее удачной метафору «войны» между двумя едиными армиями, выстроившимися друг против друга95.