ГЛАВА 7. Вернувшись к себе, Артур уселся за компьютер и подключился к Интернету

Вернувшись к себе, Артур уселся за компьютер и подключился к Интернету. «Информационные автострады» позволяли ему немедленно войти в сотни баз данных по интересующему вопросу. Он сформулировал запрос в поисковой программе, просто впечатав слово «кома» в соответствующем окне, и Web‑сервер предложил множество адресов сайтов, которые содержали публикации, свидетельства, отчёты и сообщения по нужной теме.

Лорэн присела на краешек стола.

В первую очередь они связались с сервером Мемориального госпиталя, открыв рубрику «Нейропатология и церебральный травматизм». Недавняя публикация профессора Сильверстоуна по церебральным травмам позволила обнаружить классификацию различных типов комы по шкале Глазго: три цифры отражали реактивность по отношению к визуальным, аудитивным и сензитивным стимулам.

Лорэн соответствовала классам 1.1.2, сложение этих цифр давало характеристику комы класса 4, иначе её называли «продвинутая кома».

Сервер отослал их к другому блоку, обозначив коды информационных полей, содержащих данные статистического анализа по изменению состояния пациентов в каждом виде комы. Стало ясно, что никто никогда ещё не возвращался из путешествия «четвёртым классом»…

Многочисленные диаграммы, аксонометрические разрезы, рисунки, обобщающие выкладки и тому подобное были загружены в компьютер Артура и затем распечатаны. В итоге получилось около семисот страниц классифицированной, отобранной и распределённой по степени важности информации. Артур сказал:

— Теперь дело за малым — осталось только все это прочитать.

Лорэн снова спросила его, зачем он это делает.

— Из чувства долга по отношению к человеку, который очень быстро научил меня очень многому, а особенно — стремлению к счастью. Знаешь, — добавил он, — все мечты имеют цену.

И он принялся за чтение, отмечая то, чего не понимал, то есть почти все, и обращаясь за пояснениями к Лорэн.

Спустя несколько часов Артур расстелил большой чертёжный лист бумаги на столе. Разбив информацию на группы, он обвёл каждую рамкой и начал соединять по уровням связи. Постепенно стала проявляться гигантская диаграмма, переползшая на второй лист, где рассуждения слагались в выводы. На столе все это уже не помещалось, и Артур перебрался на пол Два дня и две ночи были отданы попыткам представить, понять, что может стать ключом к заданной загадке.

Два дня и две ночи были отданы тому, чтобы прийти к заключению — кома остаётся и ещё на несколько лет останется для исследователей туманной областью, где тело существует отделённым от сознания.

Измотанный, с покрасневшими глазами, Артур заснул прямо на полу; Лорэн разглядывала диаграмму, водя пальцем по стрелкам и не без удивления отмечая, что бумага морщится под её прикосновениями.

Лорэн присела рядом с Артуром, потёрла рукой ковёр. Потом провела ладонью по руке Артура, волоски на его руке встопорщились. Лорэн чуть заметно улыбнулась, погладила Артура по голове и прилегла рядом.

Он проснулся семь часов спустя. Лорэн сидела за столом.

Он протёр глаза и послал ей улыбку, которую она ему тут же вернула.

— В кровати тебе было бы удобнее, но ты спал так сладко, что я не решилась будить.

— Я долго спал?

— Долго, но недостаточно, чтобы восполнить упущенное.

Он собрался выпить кофе и вновь приняться за дело, но она остановила его порыв. Его энтузиазм глубоко тронул её, но это напрасная трата сил. Он не врач, а она всего лишь интерн, и оба они не сумеют разрешить проблему комы.

— Что ты предлагаешь?

— Выпей кофе, прими душ, и пойдём побродим. Ты не можешь жить отшельником из‑за того, что приютил фантом.

Сначала он выпьет кофе, а там видно будет. И что она заладила «фантом», «фантом». Она похожа на кого угодно, но только не на фантом.

Она поинтересовалась, что имеется в виду под «кем угодно», но он отказался отвечать: «Я начну говорить любезности, а потом ты на меня рассердишься».

Лорэн вопросительно подняла брови, интересуясь, что это за «любезности». Артур взмолился, прося забыть все, что он сказал. Но, как он и боялся, попытка не удалась. Лорэн, встав и подбоченившись, переспросила:

— Так какие именно любезности?

— Забудь, что я сказал Ты не привидение, вот и все.

— А что я тогда?

— Женщина, очень красивая женщина, а теперь я пошёл под душ.

Он вышел из комнаты, не оглянувшись. Лорэн ещё раз провела рукой по ковру, она была в полном восторге.

Полчаса спустя Артур захотел пойти поесть «настоящего мяса». Она обратила его внимание, что ещё нет и десяти утра, но он возразил, что в Нью‑Йорке сейчас время обедать, а в Сиднее — ужинать.

— Да, но мы не в Нью‑Йорке или Сиднее, мы в Сан‑Франциско.

— Это никак не повлияет на вкус мяса.

Лорэн сказала, что ей хотелось бы, чтобы Артур вернулся к своей настоящей жизни. А Артур сказал, что ему повезло, что именно такой жизнью он сейчас живёт и что он собирается этим воспользоваться. Он не имеет права бросать все. Он не намерен слушать её стенания. В конце концов, он всего‑то взял несколько дней из положенных ему отгулов, а она почему‑то уверена, что он затевает опасную игру, которая заведёт его в тупик. Он взорвался:

— Поразительно слышать такое из уст врача. Все на свете возможно, и, пока есть жизнь, есть и надежда. Почему я в это верю больше, чем ты?

— Именно потому, что я врач, — ответила она. — Я стремлюсь сохранить здравомыслие и убеждена, что мы теряем время — твоё время. Ты не должен привязываться ко мне, мне нечего тебе предложить, нечем поделиться, нечего дать, я не могу даже приготовить тебе кофе!

— Какого черта! Если ты не можешь приготовить мне кофе, значит, у нас нет никакого будущего? Я не привязываюсь к тебе, Лорэн, ни к тебе, ни к кому другому. Я не собирался находить тебя в своём шкафу, просто ты там была, и это уже случилось. Никто, кроме меня, тебя не слышит, никто не видит, никто не может с тобой общаться.

Она права, продолжил он, заниматься её проблемой рискованно, причём для них обоих, для неё — из‑за несбыточных надоед, которые это может породить, для него — из‑за времени, которое это занимает, и из‑за неразберихи, которую это вносит в жизнь, но жизнь именно такая и есть. У него не остаётся выбора Она здесь, рядом, в его квартире, «которая и твоя квартира», она в сложном положении, и он о ней заботится, «как и положено поступать в цивилизованном мире, даже если рискуешь».

Подать доллар бродяге, выходя из супермаркета, — дело пустяковое и ничего не значит. «Только когда даёшь то, чего у тебя самого мало, даёшь по‑настоящему».

Она о нём почти ничего не знает, но он считает себя человеком цельным и полон решимости идти до конца, чего бы это ни стоило.

Он просит признать за ним право помочь ей. Он настаивал на этом праве, говоря, что от настоящей жизни ей осталось единственное — возможность принять его помощь. Она права, если полагает, что он не подумал, прежде чем влезть в эту историю. Он абсолютно не думал. «Потому что именно пока ты подсчитываешь, прикидываешь все за и против, жизнь проходит мимо».

— Я не знаю как, но мы тебя вытащим. Если бы ты должна была умереть, это бы уже случилось. Я оказался тут, как раз чтобы поддержать тебя.

Под конец Артур попросил Лорэн не перечить, если не ради неё самой, то ради тех, кого она будет лечить через несколько лет.

— Ты мог бы стать адвокатом.

— А ты должна стать врачом.

— Почему ты им не стал?

— Потому что мама умерла слишком рано.

— Сколько лет тебе было?

— Слишком рано, и мне не хотелось бы говорить на эту тему.

— Почему ты не хочешь об этом говорить?

Он заметил с ехидцей, что она была интерном, а не психоаналитиком. Что он не хочет об этом говорить, потому что это причиняет ему боль и сама тема для него слишком печальная. «Прошлое таково, каково оно есть, вот и все». Он руководит архитектурным бюро и вполне этим счастлив.

— Мне нравится то, что я делаю, и люди, с которыми работаю.

— Это твоя тайна?

— Нет. Не настаивай, это принадлежит только мне. Он потерял мать рано, а отца ещё раньше. Они дали ему все лучшее, что в них было, — за то время, которым располагали. Так сложилась жизнь, в этом были и преимущества, и неудобства.

— Я по‑прежнему ужасно хочу есть, хоть мы и не в Сиднее, так что поджарю‑ка яйца с беконом.

Артур отправился на кухню. Лорэн пошла за ним — А кто тебя растил после смерти родителей?

— Ну что ты пристаёшь? Это совсем не интересно. У нас есть занятия поважнее.

— А меня интересует.

Артур возился с плитой, Лорэн стояла рядом.

— Что тебя интересует?

— Что произошло в твоей жизни, из‑за чего ты способен на подобные вещи.

— Способен на что?

— Плюнуть на все из‑за тени женщины, которую ты даже не знаешь, и даже не ради её попки — меня это заинтриговало.

Артур начал есть.

— Не устраивай мне сеанса психоанализа, у меня нет ни желания, ни потребности. Не ищи во мне сумеречных зон, их нет, поняла? Существует прошлое, самое что ни на есть конкретное и неизменяемое, поскольку оно прошлое.

— Значит, у меня нет права знать тебя?

— Да нет же, право у тебя есть, конечно есть, но ведь сейчас ты хочешь узнать моё прошлое, а не меня.

— Думаешь, мне будет трудно слушать?

— Нет, но это очень личное, и не слишком весёлое, и долгий разговор, и не тема для обсуждений.

— А мы не опаздываем на поезд. Мы работали два дня и две ночи без передышки, так что можем сделать паузу.

— Тебе бы стать адвокатом!

— Да, но я врач! Отвечай мне.

Он молча доел яичницу, положил тарелку в мойку и направился в гостиную. Обернулся к Лорэн, уже сидевшей на диване.

— В твоей жизни было много женщин? — спросила она, не поднимая головы.

— Когда любят, то не считают!

— И ты ещё утверждаешь, что не нуждаешься в психоаналитике! А тех, кто «считается», у тебя было много?

— А у тебя?

— Вопрос задала я.

Он ответил, что любил трижды, один раз подростком, второй — когда был молодым человеком, и ещё раз, уже «менее молодым человеком», в момент, когда тот превращается в мужчину, но до конца ещё мужчиной не стал, иначе они и по сегодняшний день оставались бы вместе. Она сочла ответ чистосердечным, но тут же поинтересовалась, почему все сорвалось. Потому что он был слишком цельным человеком. «Собственником?» — уточнила она, но он настаивал на слове «цельность».

— Моя мать обучала меня с помощью историй об идеальной любви, а наличие идеалов создаёт серьёзные затруднения.

— Почему?

— Ты ставишь планку слишком высоко.

— Для другого?

— Нет, для себя.

Ей бы хотелось получить более подробные объяснения, но он воздержался из боязни показаться старомодным и смешным. Она всё же предложила ему рискнуть. Зная, что никакая удача не поможет сменить тему, он согласился.

— Разглядеть счастье, когда оно лежит у твоих ног, иметь смелость и решимость нагнуться, подобрать его, прижать к себе… сохранить. Это разум сердца. Просто разум, без разума сердца — всего лишь логика, и она недорого стоит.

— Значит, это она тебя бросила! Артур ничего не ответил.

— А ты так до конца и не исцелился.

— Вовсе нет, я исцелился, хотя и не болел.

— Ты не сумел любить её?

— У счастья нет владельца. Иногда нам выпадает шанс взять его в аренду, стать его квартиросъёмщиком. И надо быть очень аккуратным с квартплатой, иначе мигом выставят за дверь.

— Звучит обнадёживающе.

— Все боятся каждодневное™, как будто она несёт в себе фатальную неизбежность, чреватую скукой, привычкой; я в эту неизбежность не верю…

— А во что ты веришь?

— Я верю, что каждодневность — источник взаимопонимания, даже соучастия, и, в отличие от привычек, именно она позволяет нащупать сочетание блеска и банальности, обособленности и близости.

Он заговорил о несобранных плодах, которые так и были оставлены гнить на земле. «Нектар счастья, который никогда не будет выпит — из‑за равнодушия и невнимания, из‑за привычки, уверенности или самодовольства».

— Ты пробовал?

— По‑настоящему никогда, всего лишь робкие попытки применить теорию на практике. Я верю, что страсть может развиваться.

Для Артура не существовало ничего более завершённого, чем супружеская пара, которая проходит сквозь время, смиряясь с тем, что страсть сменяется нежностью. Но можно ли так прожить жизнь, если стремишься к абсолюту? Он не считал зазорным хранить в себе нечто детское, какую‑то частицу мечты.

— В конце концов мы становимся разными, но все мы изначально были детьми. А ты любила? — спросил он.

— Ты знаешь много людей, которые не любили? Ты хочешь знать, люблю ли я сейчас? Нет, да и нет.

— Много обид было в твоей жизни?

— Для моего возраста — да, немало.

— Ты не слишком разговорчива; кто это был?

— Он не умер. Ему сейчас тридцать восемь лет, он киношник, красавец, много работает; немного эгоист, идеальный парень…

— И что?

— Ив тысяче световых лет от того, что ты считаешь любовью.

— Знаешь, каждому свой мир! Главное — пустить корни в подходящую почву.

— Ты всегда прибегаешь к метафорам?

— Часто, некоторые вещи мне так легче выразить. Ну, так где твоя история?

Четыре года она делила жизнь с киношником, четыре года примирений и ссор, когда действующие лица разбивали друг друга на кусочки и затем склеивали осколки. На её взгляд, эта связь, замешанная на тщеславии и лишённая всякого интереса, держалась только на страсти.

— Физическое для тебя очень важно? Она нашла вопрос нескромным.

— Ты не обязана отвечать.

— А я и не собираюсь! Он порвал со мной за два месяца до аварии. Тем лучше для него, по крайней мере, сегодня он никому ничего не должен.

— Ты жалеешь?

— Нет. Жалела в момент разрыва, а сегодня говорю себе, что главное качество для жизни вдвоём — великодушие.

Она получила свою порцию любовных историй. Все они кончались по одной и той же причине: некоторые с возрастом перестают быть идеалистами. У Лорэн было наоборот.

— Я решила: если думаешь, что способен разделить какую‑то часть своей жизни на двоих, не уверяй себя и другого, будто можно начать что‑то серьёзное, если не готов по‑настоящему отдавать. Счастье не трогают потихоньку. Либо отдаёшь, либо получаешь. Я отдаю, ещё ничего не получив.

В конце концов она пришла к заключению, что пора определить, чего ждёт от жизни, сообразуясь с собственными правилами.

— Я поставила крест на эгоистах, на сложных личностях и на тех, у кого чересчур скупое сердце, чтобы дать волю желаниям и надеждам.

Артур отметил её горячность.

— Меня слишком долго привлекало то, что полностью противоречило моим мечтам, привлекали антиподы тех, кто мог принести мне радость, вот и все, — ответила она.

Лорэн захотела подышать воздухом. Они отправились на машине к океану.

— Я люблю бывать у воды, — сказал Артур, чтобы прервать затянувшееся молчание.

Лорэн, вглядываясь в горизонт, ответила не сразу. Она взяла Артура за руку.

— Что произошло в твоей жизни? — спросила она — Почему ты спрашиваешь?

— Потому что ты не такой, как другие.

— Тебя смущает, что у меня два носа?

— Ничего меня не смущает, просто ты отличаешься от других.

— Отличаюсь? Но я никогда не чувствовал отличий, и потом — чем, от кого?

— Ты безмятежный!

— Это недостаток?

— Вовсе нет, но это сбивает с толку. Такое ощущение, что для тебя не существует проблем.

— Я люблю находить решения, поэтому не боюсь проблем.

— Нет, тут что‑то другое.

— Ага, опять психоанализ.

— Ты имеешь право не отвечать. Но и я имею право что‑то чувствовать.

— Мы разговариваем, как семейная пара со стажем. Мне нечего скрывать, Лорэн, никаких сумеречных зон, никаких травм. Я такой, какой есть, с массой недостатков.

Он относится к себе без особой любви, но и без неприязни, ценит в себе независимость от установленных обычаев. Может быть, в этом они похожи.

— Я не принадлежу системе, я всегда боролся против этого. Я вижусь с людьми, которых люблю, хожу туда, куда хочу, читаю книгу, потому что она мне интересна, а не потому, что её обязательно на до прочесть, и так всю жизнь. Я делаю то, что мне нравится, не задаваясь тысячью вопросов «почему» и «как». А остальное меня не заботит.

— Я не хотела добавлять тебе забот.

Они замолчали.

Разговор возобновился чуть позже, когда Артур и Лорэн вошли в жаркую духоту прибрежного отеля. Артур пил капуччино и грыз песочное печенье.

— Обожаю такие места, — сказал он. — Это семейный отель, а я люблю смотреть на семьи.

На диване мальчик лет восьми свернулся клубочком в кольце материнских рук. Она держала большую открытую книгу с картинками и что‑то рассказывала. Пальцем левой руки она медленно гладила щеку ребёнка движением, исполненным тягучей нежности. Когда она улыбалась, на щеках вспыхивали две ямочки, как два маленьких солнца.

Артур долго не отводил от них глаз.

— Что ты разглядываешь? — спросила Лорэн.

— Момент истинного счастья.

— Где?

— Вон тот мальчик. Посмотри на его лицо, он в сердцевине мира, его собственного мира.

— Тебе это что‑то напоминает?

Вместо ответа он только улыбнулся.

Она захотела узнать, хорошие ли у него были отношения с матерью.

— Мама умерла вчера, вчера много лет назад.

Знаешь, больше всего меня поразило на следующий день после её ухода, что дома по‑прежнему стояли на своих местах по краям улиц, машины ездили как ни в чём не бывало и что люди шли, как будто знать не знали, что мой собственный мир вдруг исчез. Я‑то узнал это по безмолвной пустоте, в которую провалилась моя жизнь. Вдруг стихли все шумы, словно в одну минуту звезды разлетелись вдребезги или потухли. В день её смерти — клянусь, это правда — садовые пчелы не вылетели из ульев, ни одна из них не собирала мёд у нас в саду, будто они знали... Я бы хотел хоть на пять минут превратиться в маленького мальчика, спрятавшегося ото всех в кольце её рук, убаюканного звуком её голоса. Ещё раз почувствовать, как бегут по спине мурашки при пробуждении от сна, когда она зовёт меня, проводя пальцем по подбородку. И быть уверенным, что больше ничего плохого со мной случиться не может — нет ни верзилы Стива Хаченбаха, который преследовал меня в школе, ни криков учителя Мортона, ругающего за невыученный урок, ни едких запахов школьной столовой. Я скажу тебе, почему я «безмятежный», как ты выразилась. Потому что все пережить нельзя, важно пережить главное, и это главное у каждого своё.

— Хотела бы я, чтобы небеса тебя услышали и чтобы моё главное оказалось ещё впереди.

— Именно потому, что оно главное, мы не будем опускать руки. Давай вернёмся и засядем за работу.

Артур расплатился, и они направились к стоянке. Перед тем как сесть в машину, Лорэн поцеловала его в щеку.

— Спасибо за все, — сказала она.

Артур улыбнулся, покраснел и распахнул дверцу, не говоря ни слова.