Критические реакции

Исследуя вдохновения историков, мы обнаружили, что тот, кому суждено стать историком, от пассивного восприятия окружающей его действительности переходит к активному стремлению познать факты истории. Кроме того, мы обнаружили, что невозможно стать историком, как невозможно и оставаться им, если умственная мельница не запущена в ход мощным потоком любознательности. Мы заметили также, что, если будущий историк не сдерживает своего неуемного любопытства, он пускается в погоню за блуждающим огоньком всеведения, а это ложный путь, который ведет в никуда.

В чем же состоит правильный подход? Человек, призванный стать историком, должен научиться обуздывать свое любопытство. Его интерес к фактам проявляется и удовлетворяется не ради самого этого интереса, а в конечном счете ради творчества. Историк должен вдохновиться стремлением не просто узнавать факты, но постигать их смысл. Высшим смыслом творческого поиска является поиск Бога, действующего в истории, а первым слепым шагом на этом паломническом пути является стремление понять, каким образом факты Истории соединены между собой. Первое умственное движение историка, исследующего отношения между фактами, – критическая реакция на очевидные противоречия, а второе – творческий ответ на феномены, бросающие вызов.

Изучая пробуждение критической способности в уме историка, автор вынужден обратиться к собственному опыту, ибо он не располагает какими‑либо иными свидетельствами из первых рук.

Так, в марте 1897 г., неполных восьми лет отроду, он, будучи в гостях, громко выразил свое недоверие, услышав, как кто‑то из взрослых расхваливает прелести только что проделанного трансатлантического рейса. Утверждение это явно противоречило тому, что мальчик слышал от своего двоюродного деда Гарри, который был, бесспорно, более весомым авторитетом, если учесть, что он был не просто пассажиром, а капитаном судна. Дитя вдоволь наслушалось рассказов старика о заплесневелых корабельных галетах, источенных долгоносиком, об открытой войне с корабельными крысами и о том, что бифштексы из солонины и пудинг годились разве что на крысиную приманку. Поэтому рассказ об очень хорошем питании показался мальчику явным преувеличением со стороны пассажира. Правда, капитан Тойнби ушел в отставку в 1866 г., да и плавал он на судах совсем иного класса. Поэтому после разъяснений, данных не без юмора критически настроенному ребенку, недоверие, вспыхнувшее в детском уме, рассеялось и впервые дитя почувствовало, что человеческие отношения не стоят на месте и движение это может быть настолько быстрым, что в течение одной человеческой жизни могут произойти разительные перемены.

Следующее противоречие, возникшее в детском уме автора, произошло, когда он делал свои первые шаги в познании истории. Произошло это на исходе девятого года его жизни. Прочитав к тому времени четыре тома «Истории наций» 3. А. Рагозиной, в которых описывалась история того, как ираноязычные народы вышли на авансцену всеобщей истории в период между падением Ассирийской империи и столкновением империи Ахеменидов с эллинами, он с интересом углубился в предыдущие и последующие главы иранской истории. Тетушка Эльзи Маршалл как раз подарила своему племяннику на день рождения томик Бенджамина под названием «Персия». Жадно вчитываясь в эту новую книгу, он обнаружил, что движется по совершенно ему неведомым тропам. Даже сейчас, через пятьдесят три года, автор этих строк отчетливо помнит, как потрясло его то, что факты иранской истории в изложении Рагозиной и Бенджамина оказались совершенно несовместимыми. Этот первый интеллектуальный шок несколько развенчал в глазах юного историка ранее непререкаемые авторитеты, которые столь легко дискредитировали себя, противореча друг другу. Это печальное открытие стало для него болезненным началом исторической мудрости, ибо он понял, что никогда не следует слепо верить «авторитету», как если бы он был непогрешимым оракулом евангельской истины.

Спустя год или чуть более того мне пришлось пережить еще один удар, познакомившись с картой, которая висела в самом большом классе подготовительной школы Уотон‑Корт, что близ Кентербери, куда я был отдан в возрасте одиннадцати лет. Из десятой главы Книги Бытия я к тому времени хорошо усвоил, что человечество представляет собой единую семью, а история – единую последовательность событий. Однако совершенно неожиданно карта, вывешенная в классе, поставила передо мной проблему, о которой я раньше не задумывался.

Глядя на карту, я прежде всего был поражен точностью даты: 4004 г. до н.э., – которая значилась как год Творения (эта дата Творения была, разумеется, продуктом творчества архиепископа Ушера) [662]. Всматриваясь в эту громадную карту, которая обрывалась на каком‑то событии XIX в., я отметил для себя среди множества различных цветов, представлявших истории различных народов и государств, одну довольно широкую область, которая называлась «Китай». От кого же произошли китайцы – от Сима, Хама или Яфета? Раньше мне почему‑то не приходило в голову задаться этим вопросом. Однако теперь, когда перед глазами была карта, захотелось вдруг проследить, каким образом Китай связан с тремя сыновьями Ноя, и попробовать увязать китайцев с Адамом и Евой. Эта процедура поначалу казалась довольно простой. Однако волосы на голове юного исследователя встали дыбом, когда взгляд его, начавший путешествие по карте от трехтысячелетнего китайского дракона, внезапно остановился, не обнаружив никакой связи с Яфетом, Хамом или Симом. Получалось, что четыре сотни миллионов китайцев [663]появились на свет Божий спонтанно, буквально ниоткуда.

И тут юному исследователю стало ясно, что либо картографы допустили преступную небрежность, либо дело в том, что просто невозможно проследить результат плодовитости Ноя и его сыновей (Быт. 9, 1 и 7) во всем многообразии человечества, которое заселило Землю. Это поразительное открытие впервые заставило будущего историка усомниться в том, является ли генеалогическое дерево той истинной схемой, которая без ошибок отражает историю прогрессирующего разделения человеческой семьи.

По мере того как это сомнение укреплялось, автор стал пробовать альтернативные системы классификации, которые могли бы обнять все живые и вымершие ветви человечества и в то же время устанавливали бы степень различия и точки соприкосновения между ними. Лежал ли ключ к этой исторической загадке в физической природе? Или его следовало искать в языке? С тех пор как автор этих строк был потрясен нелепостями школьной карты, ум его неустанно трудился над этими вопросами, отбрасывая один аргумент за другим. И следует сказать, что потребовалось десять или двенадцать лет, чтобы прийти к заключению, что лингвистический и расовый подходы к проблеме являются столь же неудовлетворительными, как и забракованный еще в юности генеалогический подход. Вновь и вновь возвращаясь к озадачившей его еще в юности проблеме, автор трижды вычерчивал различные схемы, пытаясь нащупать правильный путь. Результатом этих трудов явилось настоящее исследование, в котором автор, как ему кажется, приходит к положительному решению вопроса. Окончательный вывод его сводится к тому, что наиболее существенным в человеческих взаимоотношениях является не Раса или Язык, а секулярная и религиозная Культура.

Вспоминается еще одно яркое противоречие, поразившее мой ум в юности. Это было в годы первой мировой войны. Как‑то я бродил по Музею Виктории и Альберта в Южном Кенсингтоне. Взгляд мой упал на бюст девушки, выполненный из майолики в современном западном стиле. Я не удивился тому, что скульптура была из Италии, но полной неожиданностью явилось то, что работа эта, такая современная, оказалась выполненной в XIV в. Передо мной было материальное свидетельство того, что Италия XIV в. в чем‑то уже достигла уровня современной эпохи, тогда как западное христианство в целом, за исключением, пожалуй. Фландрии, не демонстрировало подобных успехов вплоть до конца XV в., а может быть, даже до начала XVI в. Таким образом, Италия как бы обогнала остальное западное христианство примерно на два века. Этот пример показывает, что внутри одного и того же общества вполне возможны различные «сектора», исторически имеющие различные темпы развития. Хронологически будучи современниками, фактически люди могут принадлежать к разным культурным эпохам.

Эти думы, навеянные итальянской скульптурой XIV в., долгое время не покидали автора и вновь посетили его, подтвердив свою истинность, когда через тридцать лет, в конце второй мировой войны, он еще раз посетил этот музей, чтобы посмотреть экспозицию произведений искусства из капеллы английского короля Генриха VII в Вестминстерском аббатстве. На сей раз я был еще более поражен той культурной пропастью, что разделяла средневековую западную Англию и мятежных наследников Эллады. Эта цепь наблюдений, подтвердившая наличие культурного несоответствия между Северной и Центральной Италией в позднее средневековье, подтолкнула автора к осмыслению особой исторической роли творческого меньшинства.

Правильному постижению Истории может способствовать также критический взгляд на противоречия, не доказанные, но подозреваемые. И сейчас, в сентябре 1952 г., автор этих строк не забыл еще тот мартовский день 1899 г., когда мать читала ему вслух книгу 3. А. Рагозиной «Халдеи». Ассириологи и египтологи прошлого века находились под сильным впечатлением реальной длительности человеческой истории по сравнению с относительной краткостью библейской хронологической версии, поэтому древность «халдейской» (то есть шумерской) цивилизации была главной темой рагозинской работы. Свой тезис талантливая писательница обосновывала двумя открытыми к тому времени хронологическими утверждениями ассирийского царя Ашурбанипала (669‑626 до н.э.) и нововавилонского императора Набонида (556‑539 до н.э.), не задаваясь вопросами, обладали ли советники этих суверенов достоверной информацией и можно ли положиться на их данные. В документе Ашурбанипала утверждалось, что статуя богини Нана (то есть Инанна – первоначальное шумерское имя богини, чье аккадское имя было Иштар), которую Ашурбанипал возвратил в Урук (Эрек) из Суз в 635 г. до н.э., 1635 лет пробыла в эламском пленении. Рагозина приходит к простому выводу: «Если к 1635 прибавить 645, то получим 2280 г. – неоспоримую дату»: и хотя она настаивает также на дате 3750 г. до н.э. как на времени процветания царя Аккада Нарамсина, подтверждая ее утверждением Набонида, будто Нарамсин правил за 3200 лет до него, она страхуется здесь «возможностью ошибки гравера», составившего надпись, но не считается с возможностью, что сам император‑археолог мог назвать эту дату наугад.

Категоричное утверждение Рагозиной, что Набонид и Ашурбаиипал знали, о чем они говорили, разумеется, не могло быть воспринято прилежно внимающим ребенком критически, но его сразу заинтересовало, как эти ассирийские и вавилонские «годы» соотносятся с годами, которыми мы сейчас измеряем свою жизнь. Возможно, этот вопрос возник в его уме благодаря какому‑то отголоску фундаменталистских споров, имевших место в западном христианстве XIX в. [664]. В спорах этих предпринималась попытка спасти библейскую хронологию предположением, что годы жизни, щедрыми сотнями даруемые в Библии праотцам, следует читать не как «годы», а как «месяцы». Возможно, если бы я рос в деревне, мне никогда бы не пришла в голову мысль, что допустим известный произвол в различных вариантах отсчета года, так как для фермера продолжительность года устанавливается не человеческой волей, а сезонным циклом. Однако дитя росло в городе и было глухо к ритмам Природы, бесстрастно вершащей свой круговорот в бесконечном чередовании весеннего цветения и осеннего увядания. В урбанизированном его мире «годы» воспринимались просто как отрезки Времени, столь же искусственно и произвольно выделенные людьми, как и все то, что люди могли придумать, создать или о чем они могли договориться, исходя из своей воли и по своему желанию.

Однако прежде чем посмеяться над своим детским невежеством, я обнаружил, что вопрос был куда умнее, чем это могло показаться. Календарь вавилонского происхождения, доступный сознанию английского мальчика начала XX в., был построен на солнечном цикле. С течением веков календарь этот несколько раз подправляли, чтобы точнее совместить с солнечным циклом. Лунный цикл при этом оставался без изменений, лишь длина месяцев произвольно изменялась, чтобы уложить месяцы в рамки единого года. Английский мальчик обнаружил, что метод календарного исчисления, которым пользовались христиане, не был принятым во всем мире. Мусульмане, например, пользовались календарем, который основывается не на солнечном, а на лунном цикле, поэтому номинальный «год» лунных месяцев, игнорируя сезонное чередование и начиная мусульманскую эру с Хиджры, позволяет себе как бы скользить по циферблату христиано‑вавилонских солнечных часов.

Однако вплоть до 1950 г., когда автор этих строк принялся за заметки по хронологии, он никак не мог полностью уяснить для себя то значение, которое имеет исламский лунный календарь для правильного решения вопроса о продолжительности шумерского года, вопроса, впервые взволновавшего его более пятидесяти солнечных лет назад. И вот как‑то осенью 1950 солнечного года я натолкнулся на статьи Пёбеля о недавних находках ассирийских царских списков в Хорсабаде. Надо сказать, я был поражен изобретательностью современных ассирологов. Затем я прочитал работу Сиднея Смита, в которой он критиковал пёбелевскую реконструкцию ассирийской хронологии, и был весьма удивлен, обнаружив, что известный современный археолог, по сути, повторяет вопрос, которым однажды дитя озадачило свою мать: как можно быть уверенным в том, что «годы», которыми ассирийские хронологи измеряли время, отмечая череду событий, были действительно солнечными годами, а не какими‑нибудь иными?

Весьма гипотетическое соответствие, которое Пёбель использовал как само собой разумеющееся в своей реконструкции ассирийской хронологии, изучая недавно открытый царский список в сочетании с другими документами, было убедительно оспорено выдающимся оппонентом. В Ассирии, как утверждает Сидней Смит, вавилонский солнечный календарь, который приближался к истинному солнечному году, не был принят для официального использования вплоть до правления Тиглатпаласара I (1114‑1076 до н.э.). «В течение длительного времени, – пишет Смит, – этот календарь считается эквивалентным юлианскому… Но первоначально используемый ассирийский календарь обладает значительными отступлениями от вавилонского, и точный перевод ассирийских лет в юлианские просто невозможен». Сидней Смит полагает, что календарь, который был отменен в Ассирии в 1114 г. до н.э. в пользу вавилонского солнечного календаря того времени, был лунным, то есть имел ту же основу, что и календарь, который 1736 лет спустя все еще использовался в отдаленном и отсталом аравийском оазисе и который затем, волею случая сохранившись в своей пустынной цитадели, стал официальным календарем новой вселенской церкви, созданной пророком из Мекки.