Глобальные революции и смена типов научной рациональности

Перестройка оснований науки, происходящая в ходе научных революций, приводит к смене типов научной рациональности. И хотя исторические типы рациональности — это своего рода абстрактные идеализации, все же историки и философы науки выде­ляют несколько таких типов.

Нужно отметить, что рациональность не сводится только к научной. Вся европейская культура формировалась и развивалась под знаком рациональности, которая явилась формообразующим принципом жизненного мира европейского человека, его деятель­ности, его отношения к природе и к другим людям. Рациональ­ность предполагала способность человека самостоятельно мыс­лить и принимать решения. И. Кант считал, что рациональность — это главный принцип Просвещения. Суть этого принципа в том, что субъект рационального мышления полностью ответствен за содержание своей мысли. «Имей мужество пользоваться собствен­ным умом... без руководства со стороны кого-то другого», — таков девиз Просвещения, считал философ. Сформировалась уверен­ность в автономности и самодостаточности человеческого разу­ма, сила которого проявилась в создании науки и техники.

В силу того, что ключевую роль в европейской рациональнос­ти стали играть наука и техника, возникла уникальная индустри­альная цивилизация. В настоящее время ясно стало осознаваться, что все глобальные проблемы современности порождены этой ци­вилизацией, которая трансформировалась, переходя от индустри­ального этапа к постиндустриальному и информационному. Жиз­ненно-практические угрозы, порожденные рациональной культу­рой Европы, и вызвали широкий интерес к проблеме рациональ­ности вообще и научной, в частности.

Поскольку европейская рациональность преимущественно была ориентирована на науку, которая вплоть до середины XX в. рассматривалась как образец рациональности, то обсуждение воп­роса о научной рациональности стало одной из главных тем фи­лософов науки. С 60-х гг. XX в. начинается критический пере­смотр претензий науки быть образцом рациональности. Некото­рые философы и философы науки стали утверждать, что, во-пер­вых, наука не является прототипом рациональности как таковой; а, во-вторых, претензии науки на.истинную рациональность есть разновидность«рациофашизма» (П. Фейерабенд). Но это — край­ние позиции. Философы постпозитивисты Т. Кун, Дж. Агасси, И. Лакатос, Ст. Тулмин и др., пытаясь создать историко-методо-логические модели науки, вышли на проблему исторических ти­пов рациональности. Но, прежде чем говорить об исторических типах научной ра­циональности, рассмотрим ту исторически первичную рациональ­ность, которая была открыта в Древней Греции. Это время (пери­од между 800 и 200 гг. до н. э.) характеризуется резкими измене­ниями в духовной жизни трех стран: Китая, Индии, Греции. Для Греции это время Гомера, философов Парменида, Гераклита, Пла­тона, историка Фукидида, ученого Архимеда. В этот же времен­ной период Конфуций и Лао-цзы создали китайскую философию, а в Индии жил Будда и возникли «Упанишады». Следует доба­вить, что одновременно в Иране появляется учение Заратустры о борьбе добра и зла, а в Палестине пророчествуют Илия, Исайя, Иеремия, Второисайя. Это было время зарождения разума, осоз­нание человеком своей способности мыслить. Но так как европей­ская рациональность уходит корнями в культуру античной Гре­ции, рассмотрим специфику рациональности, рожденной в этой культуре.

Открытие рациональности в философии античности

Скрытым или явным основанием рациональности является признание тождества мышления и бытия. Само это тождество впервые было открыто греческим философом Парменидом, кото­рый выразил его так: «Мысль всегда есть мысль о том, что есть. Одно и то же — мышление и то, о чем мысль». Мысль никогда не может быть пустой. Отметим сущностные характеристики откры­того Парменидом тождества мышления и бытия.

Во-первых, под бытием он понимал не наличную действитель­ность, данную чувствам, а нечто неуничтожимое, единственное, неподвижное, нескончаемое во времени, неделимое, ни в чем не нуждающееся, лишенное чувственных качеств. Бьггие — это ис­тинно сущее Единое (Бог, Абсолют). Сам Парменид характеризо­вал Единое как полноту, в которой все есть, как сферу, как свет, как то, что тождественно Истине, Добру и Благу. Бытие — боже­ственная, сверхчувственная реальность, характеристики которой не могут быть даны в чувственном опыте, опирающемся на теле­сные слух и зрение. Рациональность — работа с истиной, т.е. с устойчивым, неизменным содержанием, например, с идеями.

Поэтому, во-вторых, тождество мышления (ума) и бытия оз­начало способность мышления выходить за пределы чувственно­го мира и «работать» с идеальными «моделями», которые не со­впадают с обыденными житейскими представлениями о мире. Впоследствии Платон, испытавший влияние Парменида, создал учение об идеях, обнаружить которые мы можем только чистым, т.е. внетелесным взлетом мысли. Неоплатоник Плотин называл такое умопостижение побегом из чувственного мира. Парменидо-ва интуиция бытия как мысли есть открытие особой мысли, спо­собной работать с идеальными моделями сверхчувственной ре­альности. Говоря современным языком, античная рациональность признала возможность умозрительного постижения принципиаль­но ненаблюдаемых объектов, таких как бытие (Парменид), идеи (Платон), Перводвигатель (Аристотель).

Идеальный план деятельности вообще стал в дальнейшем од­ной из главных характеристик рационального типа отношения к реальности, и, прежде всего, научной рациональности. Открытая греками работа мысли с идеальными объектами заложила осно­вы традиции теоретизма. Античные философы, считал Гуссерль, «занимаются теорией и только теорией, развивают только ее», для чего им нужно было «вынести за скобки» практически-житейские интересы, психологические и прочие связи, мотивы, которые ме­шают человеку занять теоретическую, чистую, незаинтересован­ную позицию... Теоретическая установка целиком изъята из прак­тики». Теоретический мир надстраивается над обыденными жи­тейскими представлениями о мире, и в силу своей идеальности он не уничтожается временем. В теории человек выходит в мир вечного, теоретическое движение мысли не знает преград и перед ней открыты бесконечные перспективы. Открытое античностью идеальное измерение мышления стало судьбоносным для евро­пейской культуры и науки.

В-третыа, эту свою способность «работать» с идеальными моделями мышление может реализовать только в слове. Рацио­нальность нуждается в надситуационном слове, т.е. слове, выра­жающем не сиюминутную ситуацию в жизни человека, а нечто всеобщее, превышающее эмпирический ряд значений слов в обы­денном языке. Аристотель утверждал, что всякое определение и всякая наука имеют дело с общим. Отсюда в европейской культу­ре, начиная с античности, повышенное внимание к слову, к его артикуляции. Тождество содержания мысли содержанию бытия предполагает возможность адекватно выразить то и другое содер­жание в слове. Такая возможность может быть реализована, если слова имеют точное и определенное значение. Поиску способов фиксации в языке идеальных объектов, выявлению смыслового ядра понятий, обозначающих красоту вообще, добро вообще, бла­го вообще и т. д., уделял много внимания Платон. Слово — это форма присутствия отсутствующего (для чувственного восприя­тия). Появляется возможность «работать» с отсутствующим через его представленность в слове. Это и есть рациональное познание, характеризующееся непрагматическим любопытством. Рациональ­ное знание нельзя построить с помощью слов, имеющих «размы­тые» значения. Определенность, точность, однозначность значе­ний слов есть необходимое условие построения рационального знания. Не случайно Аристотель кодифицировал правила логики, грамматики, поэтики, риторики.

В-четвертых, мышление понималось античными философа­ми как «созерцание, уподобляющее душу Богу» (Плотин), как ин­теллектуальное озарение, уподобляющее ум человеческий уму бо­жественному. Тезис Парменида «одно и то же — мышление и то, о чем мыслится» не допускал возможности сведения мышления только к логике. Действительно, «то, о чем мыслится» есть Боже­ственное Единое, т. е. одновременно и Истина, и Добро, и Благо, а потому не может быть адекватно (тождественно) постигнуто и выражено с помощью только логических процедур. Парменид на­делил мысль космическими масштабами. Утверждая, что бытие есть мысль, он имел в виду космический Разум, а не субъектив­ную мысль отдельного человека. Через космический Разум со­держание мира раскрывается для человека непосредственно. Ина­че говоря, не человек открывает Истину, а Истина открывается человеку. Поэтому, с точки зрения Парменида, не следует рас­сматривать логические доказательства как свидетельства могуще­ства только человеческого ума: они имеют свой источник в Разу­ме, превышающем всякое логическое действо субъективной мыс­ли. Когда Парменид в своих рассуждениях прибегал к логичес­ким построениям и доказательствам, он подчеркивал, что им ру­ководит высший Разум (богиня). Так как человеческий разум есть проекция Божественного разума, то знание для человека всегда благо и добро. Знающий не может быть злым по определению: его мысль есть частица Божественного разума, полнота которого состоит в единстве Истины, Добра, Блага.

В-пятых, основная функция разума усматривалась в позна­нии целевой причины. Только разуму доступны понятия цели, блага, наилучшего. Все, что существует, существует ради чего-то. «То, ради чего» — это конечная цель, ради которой «существу­ет другое» (Аристотель). Конечная цель существует онтологичес­ки, и одновременно о ней знает разум. Если бы не было конечной цели, то все в мире и в человеческих поступках было бы незавер­шенным, беспредельным. Согласно Аристотелю, «те, кто при­знает беспредельное (движение), невольно отвергают благо как таковое». Признание целевой причины вносило смысл в природу, которая рассматривалась как нечто целостное, включающее в себя объективную целесообразность. Разум, как высшая познаватель­ная способность человека, был ориентирован прежде всего на по­нимание целесообразности природных явлений в их целостном единстве. Признание наличия конечной цели, которая все движет «как предмет любви» и к которой все стремится, как к высшему благу, не позволяло относиться к природе как к объекту эксплуа­тации и изменения. Все сущее в природе, согласно Аристотелю, всегда движется по направлению к объективной цели, реализуя при этом свое природное предназначение. Характер целей движе­ния всех тей определяется конечной высшей целью, управляю­щей миропорядком в целом. Цель выступала принципом органи­зации природы. В этой связи современные философы науки при­ходят к выводу, что математика не могла быть фундаментом ари­стотелевской физики, так как в математике нет понятия «цель» (А. П. Огурцов). Созданная Аристотелем наука о природе — фи­зика — просуществовала, правда, с уточнениями и изменениями, вносимыми последующими мыслителями, почти два тысячеле­тия (IV в. до н. э.—XVI в.) (П. П. Гайденко).

Первая научная революция и формирование научного типа рациональности

Все типы рациональности мы будем объяснять, опираясь не только на факты и идеи естествознания, но и на философию, ко­торая эти идеи оправдывала, аргументированно обосновывала или, наоборот, критически переосмысливала. Лишь взятые вместе естествознание и философия дают возможность реконструировать тот тип мышления и тот тип рациональности, которые складыва­лись в ходе научных революций.

Первая научная революция произошла в XVII в. Ее результа­том было возникновение классической европейской науки, преж­де всего, механики, а позже физики. В ходе этой революции сфор­мировался особый тип рациональности, получивший название на­учного. Он стал результатом того, что европейская наука отказа­лась от метафизики. И хотя декартовская философия, заложив­шая основы научного метода, не отрицала создания мира Богом, она при этом утверждала, что с той минуты мир стал развиваться имманентно, т. е. по своим внутренним законам. Произошло уд­воение бытия на религиозное и научное. В религиозной сфере люди имели дело с живым Богом, а в науке с мертвым миром. Науч­ный и религиозный подходы к миру обособились, создав соответ­ственно религиозное и научное мировоззрения. Известно, что Ньютону принадлежат знаменитые слова, определившие суть науки: «Физика, бойся метафизики!» Отказ от метафизики позво­лил науке свести Божественный космос к природе, натуре.

Научный тип рациональности, радикально отличаясь от ан­тичного, тем не менее воспроизвел, правда, в измененном виде, два главных основания античной рациональности: во-первых, принцип тождества мышления и бытия, во-вторых, идеальный план работы мысли. Описанный выше античный тип рациональ­ности, базирующийся на признании тождества мышления и бы­тия, окончательно оформился в философии Аристотеля и сохра­нил свои фундаментальные характеристики вплоть до времен Декарта, от которого можно условно вести отчет появления науч­ной рациональности. Тип рациональности, сложившийся в науке, невозможно реконструировать, не учитывая тех изменений, кото­рые произошли в философском понимании тождества мышле­ния и бытия. Рассмотрим эти изменения.

Во-первых, бытие перестало рассматриваться как Абсолют, Бог, Единое. Величественный античный Космос был отождеств­лен с природой, которая рассматривалась как единственная ис­тинная реальность, как вещественный универсум, из которого был элиминирован всякий духовный компонент. Первые естествен­ные науки — механика и физика — изучали этот вещественный универсум как набор статичных объектов, которые не развиваются, не изменяются. Объекты рассматривались преимущественно в качестве механических устройств, малых систем с небольшим количеством элементов, находящихся в поле силовых воздействий и жестких причинно-следственных связей. При этом свойства целого сводились к сумме свойств его частей, а процесс понимал­ся как перемещение тел в пространстве. Время присутствовало в классическом естествознании просто как некий внешний параметр, не влияющий на характер событий и процессов.

Во-вторых, человеческий разум потерял свое космическое из­мерение, стал уподобляться не Божественному разуму, а самому себе и наделялся статусом суверенности. Он сам из себя форми­ровал свои качества, принципы, правила, схемы, императивы, сам обосновывал свои права на познание истины. Убеждение во все­силии и всевластии человеческого разума укрепилось в эпоху Про­свещения, мыслители которой сводили активность познающего субъекта к усилиям по очищению своего разума от всяких напла­стований и «замутнений» и выходу на уровень «чистого» разума, гарантирующего тождество мышления и бытия. Недостаток этой активности расценивался как главное препятствие разума на пути к постижению истины. «Чистый» разум имеет логико-понятий­ную структуру, не замутненную ценностными ориентациями, включающими в себя цель, — то, ради чего что-либо существует или действует.

Сложилась вполне определенное толкование познавательной деятельности, осуществляемой разумом: из процесса познания были элиминированы ценностные ориентации. Философ науки А. Койре отмечал, что из науки изгоняются все рассуждения о ценностях, гармонии, совершенстве, смысле, цели и т. д. Неиз­менное, всеобщее, безразличное ко всему знание стало идеалом научной рациональности. Так, Б. Спиноза утверждал, что истина требует «не смеяться, не плакать, не проклинать, а понимать».

Восторжествовал объективизм, базирующийся на представ­лении о том, что знание о природе не зависит от познавательных процедур, осуществляемых исследователем. Разум человеческий дистанцировался от вещей. Считалось, что он наблюдает, иссле­дует природу вещей как бы со стороны, не будучи детерминиро­ван ничем, кроме свойств и характеристик изучаемых объектов. Объективность и предметность научного знания достигаются толь­ко тогда, когда из описания и объяснения исключается все, что связано с субъектом и используемыми им средствами познания. Абстрагируясь от всякой соотнесенности с познающим субъек­том, естествознание претендовало на статус точной науки о при­родных телах. Гуссерль спрашивал: «Что может сказать наука — о нас, людях, как субъектах свободы? Само собой разумеется — ничего». Новое математическое естествознание делало большие успехи, но, как считал Гуссерль, это происходило за счет утраты им связи с гуманистической стороной жизни: все больше и боль­ше естествознание «технизируется». Можно сказать, что новоев­ропейская научная рациональность вытеснила античное понима­ние разума.

К этому следует добавить, что классическая наука выбрала из четырехчленной причинности, предложенной Аристотелем для объяснения явлений (целевая, формальная, материальная, дей­ствующая), только действующие и материальные причины, кото­рые хорошо согласовывались с механистическим толкованием при­роды. Поскольку физика отделилась от метафизики, умозритель­ной философии (ср. ньютоновское: «Физика, бойся метафизики!»), то физика ограничилась исследованием действующих и матери­альных причин, оставив метафизике изучение целевых и формаль­ных причин. Полное, истинное и окончательное объяснение при­родных явлений считалось завершенным, если изучаемые явле­ния сводились к механической системе, из которой устранялась качественная определенность вещей и явлений. Объяснение сво­дилось к поиску механических причин и субстанций, а обоснова­ние — к редукции знания о природе, к принципам механики. Не случайно этот период развития науки получил название механис­тического.

В-третьих, не отказываясь от открытой античной философи­ей способности мышления работать с идеальными объектами, на­ука Нового времени сузила их спектр: к идее идеальности присо­единилась идея артефакта (сделанной вещи), несовместимая с чи­стым созерцанием, открытым античной рациональностью. Науч­ная рациональность признала правомерность только тех идеаль­ных конструктов, которые можно контролируемо воспроизвести, сконструировать бесконечное количество раз в эксперименте. Сво­боде интерпретации мира был положен предел: в научную карти­ну мира впускалось только то, что можно практически объективи­ровать и проконтролировать. Эксперимент по своей сути и есть возможность препарировать мир в идеальном плане с последую­щим контролируемым воспроизводством.

Галилей ввел теоретически спроектированный эксперимент вместо эмпирического фиксирования наблюдаемых явлений при­роды. Мыслительным инструментом теоретических вопросов, уп­равляющих таким экспериментом, стала математика. Идея мате­матизации природы, осуществленная родоначальником науки Г. Галилеем, способствовала тому, что бесконечная природа пре­вратилась в прикладную математику. Научным признавалось то, что могло быть конструировано и выражено на языке математи­ки. При этом первые ученые не занимались обоснованием право­мочности математизации природы, а также выяснением предпо­сылок математической объективации. Если в античности матема­тика имела духовно-мистический смысл в контексте космического Разума, то Галилей начинает использовать ее как просто технику счета. Наука отделилась от философии (такого разделения не было в античности) и превратилась в исследовательскую технику.

В-четвертых, основным содержанием тождества мышления и бытия становится признание возможности отыскать такую одну-единственную идеальную конструкцию, которая полностью соот­ветствовала бы изучаемому объекту, обеспечивая тем самым од­нозначность содержания истинного знания. Сконструированные с помощью мышления математические модели, алгоритмы, тео­ретические конструкты рассматривались как полностью адекват­ные действительности.

Научная рациональность претендовала на познание действи­тельности «как она есть сама по себе» без примеси человеческой субъективности. При этом задача приспособить мысли, понятия, представления к содержанию изучаемого явления ставилась в зависимость от адекватного употребления языка. Например, Л. Больцман уже в конце XIX в. писал: «Мы должны сочетать слова так, чтобы они во всех случаях наиболее адекватным обра­зом выражали «данное», чтобы установленные между словами взаимосвязи были по возможности везде адекватны взаимосвя­зям действительного». В классической философии существовало убеждение, что «если слово что-нибудь обозначает, то должна быть какая-то вещь, которая имеется им в виду».

Непосредственную связь мышления и языка отстаивал Ге­гель. Он считал, что логические категории мышления отложи лись прежде всего в языке, а потому логика и грамматика взаи­мосвязаны: анализируя грамматические формы, можно открыть логические категории. А это значит, что язык обладает способно­стью адекватно выражать свойства, структуры, законы объектив­ной реальности. Все это породило уверенность в возможности построить одну-единственную истинную теорию, доказательные аргументы которой окончательны и бесспорны. Поэтому счита­лось, что одна из конкурирующих теорий или концепций обяза­тельно должна быть истинной, а остальные, несовместимые с нею, ложными. Эта единственно истинная теория применима к описанию других возможных опытов и может прогнозировать протекание этих опытов и их результат. Господствовало убежде­ние, что научная истина не подвержена историческим метамор­фозам.

В-пятых, наука отказалась вводить в процедуры объяснения не только конечную цель в качестве главной в мироздании и в деятельности разума, но и цель вообще. Такая позиция науки была поддержана и оправдана философами того времени. Так, Р. Де­карт философски обосновывал мысль о том, что к физическим и естественным вещам нельзя применять понятие целевой причи­ны, а Спиноза утверждал, что «природа не действует по цели». Мысли Декарта и Спинозы по поводу целевой причины явно про­тиворечили античному пониманию роли и места этой причины как в познании, так и в устройстве мироздания. Выше уже отме­чалось, что Аристотель учил о превосходстве целевой причины над причиной действующей, утверждая при этом, что основная функция разума состоит в познании цели, т. е. того «ради чего» существуют вещи и мир. Изъятие целевой причины превратило природу в незавершенный ряд явлений и событий, не связанных внутренним смыслом, создающим органическую целостность. А так как наука признавала, хотя и в новой интерпретации, принцип тождества мышления и бытия, то отказ от природной целесооб­разности означал одновременно и сужение структуры разума, из которого было элиминировано понятие цели. Научная рациональ­ность стала объяснять все явления путем установления между ними механической причинно-следственной связи.

Отказавшись от понятия цели, науки о природе уже не могли признать аристотелевское представление о космосе, как конечной органической целостности. Без понятия «цель» космос превращается в однородное бесконечное пространство. Формируется новое представление о Вселенной, в котором место привилегированно­го, «первого» кругового движения занимает движение прямоли­нейное, подчиненное закону инерции. Тело, двигающееся по инер­ции, предоставлено самому себе, в его движении нет цели, т.е. нет стремления к осуществлению того, что ему предназначено по природе. В ситуации отказа от целевой причины, полное истин­ное и окончательное объяснение природных явлений считалось завершенным, если изучаемые явления сводились к механичес­кой системе, из которой устранялись качественные определения вещей и явлений. Научное объяснение сводилось к поиску меха­нических причин и следствий, а обоснование — к редукции зна­ний о природе к принципам механики.

Таким образом, итогом первой научной революции было фор­мирование особого типа рациональности. Наука изменила содер­жание понятий «разум», «рациональность», открытых в античнос­ти. Механическая картина мира приобрела статус универсальной научной онтологии. Принципы и идеи этой картины мира выпол­няли основную объяснительную функцию. Например, во второй половине XVII в. Р. Бойль внедрил принципы и образцы объяс­нения, сложившиеся в механике, к химии, предложив объяснять все химические явления на основе представлений о движении "кор­пускул. Механическая картина мира оказывала сильное влияние также и на исследовательские стратегии в биологии. В частности, Ламарк выдвинул идею биологической эволюции, опираясь на представление о «флюидах» (электрических, тепловых), существо­вавшее в механической картине мира. Именно в это время стали формироваться идеалы и нормы научной рациональности. Но окон­чательное свое завершение они получили в XIX в., который мно­гие исследователи называют веком науки. Под воздействием идей Просвещения понятие «рациональное» практически было отожде­ствлено с понятием «научное». Поэтому все виды знания, отлича­ющиеся от научных, квалифицировались как иррациональные и отбрасывались.

Начало XIX в. было торжеством механического взгляда на мир. «Математические начала натуральной философии» И. Нью­тона определили триумф механики на протяжении последующе­го столетия. К началу XIX в. механика была единственной ма тематизированной областью естествознания, что в немалой сте­пени способствовало абсолютизации ее методов и принципов по­знания, а также соответствующего ей типа рациональности.

Вторая научная революция и изменения в типе рациональности

Вторая научная революция произошла в конце XVIII—первой половине XIX в. Несмотря на то, что к началу XX в. идеал клас­сического естествознания не претерпел значительных изменений, все же есть все основания говорить о второй научной революции. Произошел переход от классической науки, ориентированной в основном на изучение механических и физических явлений, к дис­циплинарно организованной науке. Появление таких наук, как биология, химия, геология и др., способствовало тому, что меха­ническая картина мира перестает быть общезначимой и общеми­ровоззренческой. Специфика объектов, изучаемых в биологии, гео­логии, требовала иных, по сравнению с классическим естество­знанием, принципов и методов исследования. Биология и геоло­гия вносят в картину мира идею развития, которой не было в ме­ханистической картине мире, а потому нужны были новые идеалы объяснения, учитывающие идею развития. Отношение к механи­стической картине мира как единственно возможной и истинной было поколеблено.

Специфика объектов изучения биологии и геологии привела к постепенному отказу от требований эксплицировать любые есте­ственнонаучные теории в механистических терминах. И. Кант, ха­рактеризуя специфику живого объекта, писал: «Ничего в нем не бывает напрасно, бесцельно и ничего нельзя приписать слепому механизму природы». Так, главная проблема биологии «что такое жизнь?» с неизбежностью включает в себя понятие цели. Наука о жизни легализовала телеологию Аристотеля, вводя в свои рас­суждения и аргументации понятие цели. Идеалы и нормы клас­сической рациональности не выполнялись для наук о живом, так как изучение жизни включает эмоционально и ценностно окра­шенное отношение к жизни самого исследователя. «Личностные параметры биологического знания с особой наглядностью выра­жены в используемых метафорах, в эстетическом переживании природы как целостности, в этически религиозных переживаниях уникальности жизни».

Появление наук о живом подрывало претензии классической научной рациональности на статус единственной и абсолютной. Происходит дифференциация идеалов и норм научности и рацио­нальности. Так, в биологии и геологии возникают идеалы эволю­ционного объяснения, формируется картина мира, не редуцируе­мая к механической.

Но вторая научная революция была вызвана не только появ­лением дисциплинарных наук и их специфических объектов. В самой физике, которая окончательно сформировалась как класси­ческая только к концу XIX в., стали возникать элементы нового неклассического типа рациональности. Возникла парадоксальная ситуация. С одной стороны, завершалось становление классичес­кой физики, о чем свидетельствует появление электромагнитной теории Максвелла, статистической физики, и т. д. Одновременно шел процесс окончательного оформления классического типа ра­циональности, включающий в себя идеал механической редук­ции, т.е. сведение всех явлений и процессов к механическим вза­имодействиям. В период второй научной революции этот идеал остался неизменным в своей основе.

С другой стороны, налицо было изменение смысла этой ре­дукции: она становится более математизированной и менее на­глядной. Другими словами, тип научного объяснения и обоснова­ния изучаемого объекта через построение наглядной механичес­кой модели стал уступать место другому типу объяснения, выра­женному в требованиях непротиворечивого математического опи­сания объекта, даже в ущерб наглядности. Крен в математизацию позволил конструировать на языке математики не только строго детерминистские, но и случайные процессы, которые, со­гласно принципам классического рационализма, могли рассмат­риваться только как иррациональные. В этой связи многие уче­ные-физики начинают осознавать недостаточность классического типа рациональности. Появляются первые намеки на необходи­мость ввести субъективный фактор в содержание научного зна­ния, что неизбежно приводило к ослаблению жесткости принци­па тождества мышления и бытия, характерного для классической науки. Как известно, физика была лидером естествознания, а потому «поворот» ученых-физиков в сторону неклассического мышления, безусловно, можно рассматривать как начало возник­новения парадигмы неклассической науки.

Методологическим изменениям внутри механистической па­радигмы, приведшим впоследствии к смене типа рациональнос­ти, способствовали труды Максвелла и Л. Больцмана. Эти уче­ные, будучи официально сторонниками механического редукцио­низма, тем не менее способствовали его разрушению. Дело в том, что оба проявляли большой интерес к философским и методоло­гическим основаниям науки и сформулировали ряд эпистемоло­гических идей, резко отличающихся от классического типа раци­ональности, подрывающих незыблемость жесткости принципа тождества мышления, и бытия. Каковы эти идеи?

Философ науки Т. Б. Романовская обнаружила, что, во-пер­вых, и Больцман, и Максвелл признавали принципиальную до­пустимость множества возможных теоретических интерпретаций в физике. Примером такой возможности может служить одно­временное существование двух альтернативных теорий света: вол­новой и корпускулярной. Во-вторых, оба выражали сомнение в незыблемости законов мышления, что означало признание их ис­торичности. Если в период первой научной революции господ­ствовало убеждение, что природа расчленена соответственно ка­тегориям нашего мышления, то в период второй научной револю­ции появилась озабоченность проблемой: как избежать того, что­бы образ теории «не начал казаться собственно бытием?» (Больц­ман). Как известно, Аристотель одним из первых онтологизировал логику, т. е. признал, что логические категории и онтологи­ческие категории совпадают, а потому теория есть адекватный образ бытия. Этот принцип, который признавали античность и средне­вековье, перестал казаться таким уж безупречным.

Далее, введя в научную методологию термин «научная мета­фора», Больцман и Максвелл поставили под вопрос признавае­мую классическим научным рационализмом возможность слов адекватно и однозначно выражать содержание мышления и изу­чаемой им действительности. Другими словами, внутри самой классической физики уже зрели ростки нового понимания идеалов и норм научности. Но в целом «первая и вторая научные рево­люции в естествознании протекали как формирование и развитие классической науки и ее стиля мышления».

Третья научная революция и формирование нового типа рациональности

Третья научная революция охватывает период с конца XIX в. до середины XX в. и характеризуется появлением неклассическо­го естествознания и соответствующего ему типа рациональности. Революционные преобразования произошли сразу во многих на­уках: в физике были разработаны релятивистская и квантовая те­ории, в биологии — генетика, в химии — квантовая химия и т.д. В центр исследовательских программ выдвигается изучение объек­тов микромира. Специфика этих объектов потребовала переосмыс­ления прежних классических норм и идеалов научного познания. Уже само название «неклассическое» указывает на принципиаль­ное отличие этого этапа науки от предыдущего. Особенности изу­чения микромира способствовали дальнейшей трансформации принципа тождества мышления и бытия, который является базо­вым для любого типа рациональности. Произошли изменения в понимании идеалов и норм научного знания.

Во-первых, ученые согласились с тем, что мышлению объект не дан в его «природно-дёвственном», первозданном состоянии: оно изучает не объект, как он есть сам по себе, а то, как явилось наблюдателю взаимодействие объекта с прибором. Эту позицию советские ученые и философы науки критиковали, называя ее «при­борным идеализмом», хотя в дальнейшем, во второй половине XX в., она была признана. Стало ясно, что в классической физике эффектом взаимодействия прибора и объекта можно было пре­небречь в силу слабости этого взаимодействия. Так, измеряя ли­нейкой длину предмета, мы деформируем измеряемую поверх­ность, но эта деформация исчезающе мала и потому ее можно было не учитывать. Но, когда производят «замеры» местополо­жения и величины электрона, то «возмущение», вносимое в про­странство его бытия электромагнитным излучением, являющим­ся средством наблюдения, столь велико, что не учитывать его невозможно. Поэтому в качестве необходимого условия объек тивности объяснения и описания в квантовой физике стало выд­вигаться требование учитывать и фиксировать взаимодействие объекта с прибором, связь между знаниями об объекте и характе­ром средств и операций деятельности ученого. Осмысливается корреляция между онтологическими постулатами науки и специ­фикой метода, посредством которого осваивается объект. С помо­щью приборов, математических моделей и т. д. исследователь за­дает природе «вопросы», на которые она и «отвечает». В связи с этим в процедуры объяснения и описания вводятся ссылки на сред­ства и операции познавательной деятельности.

В классической физике идеал объяснения и описания предпо­лагал характеристику объекта «самого по себе», без указания на средства его исследования, в силу слабого влияния средств на­блюдения на характеристики изучаемого объекта, каковым был макрообъект. В квантово-релятивистской физике, изучающей мик­рообъекты, объяснение и описание невозможны без фиксации средств наблюдения, так как имеет место сильное взаимодействие, влияющее на характеристики изучаемого объекта. Эксперимент, основанный на энергетическом и силовом воздействии на элемен­тарную частицу, в принципе не позволяет наблюдать ее в одном и том же начальном состоянии. Эта ситуация и была зафиксирова­на В. Гейзенбергом в его уравнении, согласно которому чем точ­нее эксперимент фиксирует координаты (если можно так сказать) элементарной частицы, тем менее определенной становится ско­рость ее движения, и наоборот (принцип соотношения неопреде­ленностей).

Во-вторых, так как любой эксперимент проводит исследова­тель, то проблема истины напрямую становится связанной с его деятельностью. Некоторые мыслители прокомментировали подоб­ную ситуацию так: «Ученый задает природе вопросы и сам же на них отвечает». Актуализировалось представление об активности субъекта познания. И. Кант в своей философии совершил «коперниканский» переворот в теории познания, обосновывая мысль о том, что субъект познания конституирует мир явлений, т. е. мир объек­тов научного знания. Философия в лице Канта обосновала идею о том, что научное знание характеризует не действительность, как она есть сама по себе, а некую сконструированную чувствами и рассудком реальность. В XX в. известный немецкий философ М. Хайдеггер прокомментировал эту познавательную ситуацию сле­дующим образом: «Бытие сущего стало субъективностью», «теперь горизонт уже не светится сам собой. Теперь он лишь точка зрения» человека, отказавшегося от всякой метафизики. Философы науки, начиная с середины XX в., согласились с тем, что каждая наука конструирует свою реальность и ее изучает. Физика изучает «физи­ческую» реальность, химия — «химическую» и т.д.

В-третьих, ученые и философы поставили вопрос о «непроз­рачности» бытия, что блокировало возможности субъекта позна­ния реализовывать идеальные модели и проекты, вырабатывае­мые рациональным сознанием. В итоге принцип тождества мыш­ления и бытия продолжал «размываться».

В-четвертых, в противовес идеалу единственно научной тео­рии, «фотографирующей» исследуемые объекты, стала допускаться истинность нескольких отличающихся друг от друга теоретичес­ких описаний одного и того же объекта. Исследователи столкну­лись с необходимостью признать относительную истинность тео­рий и картины природы, выработанной на том или ином этапе развития естествознания.

Четвертая научная революция: тенденции возвращения к античной рациональности

Четвертая научная революция совершилась в последнюю треть XX столетия. Она связана с появлением особых объектов иссле­дования, что привело к радикальным изменениям в основаниях науки. Рождается постнеклассическая наука, объектами изучения которой становятся исторически развивающиеся системы (Земля как система взаимодействия геологических, биологических и тех­ногенных процессов; Вселенная как система взаимодействия мик­ро-, макро- и мегамира и др.). Формируется рациональность постнеклассического типа. Ее основные характеристики состоят в сле­дующем.

Во-первых, если в неклассической науке идеал исторической реконструкции использовался преимущественно в гуманитарных науках (история, археология, языкознание и т.д.), а также в ряде естественных дисциплин, таких как геология, биология, то в постнеклассической науке историческая реконструкция как тип те­оретического знания стала использоваться в космологии, астро физике и даже в физике элементарных частиц, что привело к из­менению картины мира.

Во-вторых, в ходе разработки идей термодинамики неравно­весных процессов, характерных для фазовых переходов и образо­вания диссипативных структур, возникло новое направление в на­учных дисциплинах — синергетика. Она стала ведущей методо­логической концепцией в понимании и объяснении исторически развивающихся систем. Синергетика базируется на представле­нии, что исторически развивающиеся системы совершают пере­ход от одного относительно устойчивого состояния к другому. При этом появляется новая по сравнению с прежним состоянием уров-невая организация элементов системы и ее саморегуляция. Было обнаружено, что в процессе формирования каждого нового уров­ня система проходит через так называемые «точки бифуркации» (состояния неустойчивого равновесия). В этих точках система имеет веерный набор возможностей дальнейшего изменения. Однознач­но просчитать, какая из этих возможностей будет реализована, нельзя, так как на выбор системой дальнейшего сценария своего развития может повлиять любое, даже незначительное по силе случайное воздействие. В результате из веера возможных линий развития система «выбирает» одну (см. гл. VII, § 2).

В-третьих, если учесть, что этот выбор необратим, то дей­ствия исследователя с такими системами требуют принципиаль­но иных стратегий. Воздействия субъекта познания на такого рода системы должны отличаться повышенной ответственностью и ос­торожностью, так как они могут стать тем «небольшим случай­ным воздействием», которое обусловит необратимый (и нежела­тельный для исследователя) переход системы с одного уровня орга­низации на другой. Субъект познания в такой ситуации не являет­ся внешним наблюдателем, существование которого безразлично для объекта. В описанной ситуации он видоизменяет каждый раз своим воздействием поле возможных состояний системы, т. е. становится главным участником протекающих событий.

В-четвертых, постнеклассическая наука впервые обратилась к изучению таких исторически развивающихся систем, непосред­ственным компонентом которых является сам человек. Это объек­ты экологии, включая биосферу (глобальная экология), медико-биологические и биотехнологические (генетическая инженерия) объекты и др. Для изучения этих очень сложных систем, как и вообще любых объектов естествознания, требуется построение иде­альных моделей с огромным числом параметров и переменных. Выполнить эту работу ученый уже не может без компьютерной помощи. Допустим, объектом научного исследования является биосфера — сложный природный комплекс, включающий чело­века с его производственной деятельностью. Эта деятельность, бесспорно, влияет на состояние биосферы, вызывая изменения в популяциях, биоценозах. Чтобы изучить характер этих измене­ний, надо задействовать параметры, связанные с физико-хими­ческим состоянием рек, озер, морей, океанов, лесов, полей, пус­тынь, вечных ледников, гор, атмосферы и т.д. Очевидно, что речь идет о таком огромном числе параметров и переменных, увязать которые в целостность невозможно без использования компью­терных программ и проведения специального математического эксперимента на ЭВМ.

В-пятых, при изучении такого рода сложных систем, вклю­чающих человека с его преобразовательной производственной де­ятельностью, идеал ценностно-нейтрального исследования ока­зывается неприемлемым. Объективно истинное объяснение и опи­сание такого рода систем предполагает включение оценок обще­ственно-социального, этического характера. Например, исследо­вания последствий влияния производственной деятельности че­ловека на биосферу предполагают проведение социальной экс­пертизы с целью выявления вредных, а часто катастрофических, последствий этого влияния и установления ограничений и даже запретов на некоторые виды человеческой производственной дея­тельности. В постнеклассическом типе рациональности учитыва­ется, как считает современный философ науки В. С. Степин, «со­отнесенность характеристик получаемых знаний об объекте не только с особенностью средств и операций деятельности, но и с ее ценностно-целевыми структурами. Причем эксплицируется связь внутринаучных целей с вненаучными, социальными ценностями и целями».

А это значит, что рациональное познание не имеет безуслов­ного приоритета перед дорациональными и внерациональными познавательными формами.

Особо важным моментом четвертой научной революции было оформление в последние 10—15 лет XX в. космологии как науч­ной дисциплины, предметом изучения которой стала Вселенная в целом. Философы науки выделяют две революции в космоло­гии XX в. Не рассматривая их подробно, отметим только неко­торые научные и эпистемологические последствия этих револю­ций (при этом воспользуемся исследованием, проведенным А. Н. Павленко).

Первая революция в научной космологии датируется началом XX в. До этого времени господствовала ньютоновская космоло­гическая парадигма, согласно которой Вселенная в целом не может эволюционировать, она неподвижна. Теорию эволюции Вселен­ной в целом предложил русский математик А. А, Фридман. Эта теория признавала качественное изменение характеристик Вселен­ной во времени. Теория эволюции Вселенной необходимо приве­ла к постановке вопросов о начале эволюции (рождении) и ее кон­це (смерти). Но рождение и смерть Вселенной как грандиозные космические процессы происходят без «свидетелей». В момент ее рождения (Вселенная рождается только один раз) человека-наблю­дателя еще нет, в момент ее смерти человека-наблюдателя уже нет. Следовательно, рождение и смерть Вселенной — принципи­ально ненаблюдаемые факты. Эволюционирующую Вселенную в целом никто и никогда не наблюдал и не сможет наблюдать. Сле­довательно, эволюционная теория Фридмана есть теория о том, что принципиально ненаблюдаемо. Но принципиально ненаблю­даемое является по определению трансцендентным, а потому от­носящимся к сфере метафизики, в которой главным способом по­знания является чистое умозрение, зрение умом (ср. с умозрени­ем античных философов Платона и Плотина, например). Теория эволюции Вселенной в целом способствовала появлению в постнеклассическом типе рациональности элементов античной рацио­нальности. Рассмотрим некоторые из этих элементов.

1. Обращение к чистому умозрению при разработке теории раз­вития Вселенной напоминает в своих существенных чертах античный тип рациональности. Более того, понятие «Вселенная в целом» родственно античному понятию Космос (прав­да, без прилагательного «Божественный»). Следует отметить, что в традиционной космологии от Канта — Гершеля — Лап­ласа до Шмидта отсутствовало понятие «Вселенная в целом», так как не ясно было, что есть это целое. Поэтому часто Все­ленную отождествляли с Галактикой. С появлением эволюционной теории Фридмана такие поня­тия классической науки, как теория, эксперимент (опыт), научное знание и др., начинают приобретать иной смысл: теория стано­вится «чистой», не опосредованной экспериментом, который по отношению к Вселенной в целом в принципе невозможен. Науч­ное знание приобретает черты метафизического, т. е. становится знанием, получаемым только с помощью ума, хотя в отличие от античности, ум в космологической науке является только умом человека и не связан с Логосом. Метафизическая теория не мо­жет быть подтверждена опытом даже опосредованно, а потому все виды аргументации носят внутритеоретический характер.

Еще в начале XX в. А. Эйнштейн предугадал нарастание тен­денции такого рода аргументации для тех случаев, когда основ­ные понятия и аксиомы теорий конструируются по отношению к принципиально ненаблюдаемым фактам. Тот факт, что космоло­гия практически отрешилась от ньютоновского девиза «физика, бойся метафизики!», был негативно воспринят многими совре­менными философами науки. Так, Ст. Тулмин называл космо­логию «естественной религией». Космология Фридмана открыла феномен «умозрительной науки», которая «эмпирически не защи­щена» (А. Эйнштейн). Этот феномен, как было показано ранее, существовал в античности.

2.О том, что фридмановская космология способствовала востребованности типа рациональности, близкого античному, сви­детельствует и тот факт, что в ней впервые со времен гречес­кой философии и протонауки был поставлен вопрос: «Почему Вселенная устроена именно так, а не иначе?» Например, поче­му пространство трехмерно, а время одномерно и т. д. В тра­диционной космологии вопрос формулировался иначе: «Как устроена Вселенная?» Вопрос «почему» в отношении метафи­зических объектов, каковым является Вселенная в целом, есть вопрос о причинах и первопричинах, поставленных еще ан­тичным философом Аристотелем.

3. Вторая революция в научной космологии связывается с разра­боткой физиком-теоретиком А. Д. Линде инфляционной кос­мологии, которая окончательно утверждает статус научной кос­мологии как дисциплины, изучающей принципиально ненаб­людаемые объекты. Это породило проблему бессмысленнос­ти экспериментов и наблюдений в отношении предсказывае­мых ею фактов. Критериями истинности космологической те­ории становятся внутринаучиые критерии, которые базируются на таких принципах разума, как целесообразность, соразмер­ность, гармония. Опираясь на эти принципы, Платон писал: «Космос — прекраснейшая из возникших вещей, а его деми­ург — наилучшая из причин». Античный Космос — это образ демиурга (творца), а человек создан по принципу «космичес­кой гармонии». Человеческое существо совершенно в силу совершенства Космоса.

Аналогично в современной физике и космологии все чаще стали говорить об антропном принципе, согласно которому наш мир устроен таким образом, что в принципе допускает возмож­ность появления человека. Свойства Вселенной как целого, свой­ства всей Метагалактики, фундаментальные характеристики Кос­моса таковы, что человек не мог не появиться. В этом смысле он космический феномен, органический элемент космоса. Антроп-ный принцип ставит в определенную зависимость человека и фун­даментальные мировые константы, которые определяют действия законов тяготения, электромагнетизма, сильных и слабых взаи­модействий элементарных частиц. Например, если бы константа электромагнитного взаимодействия, численное значение которой 1/137, было иным, то не было бы атомов и молекул, а следова­тельно, не могли бы появиться ни жизнь, ни человек. Но в таком случае человечество должно воспринимать Космос не как нечто внеположенное и враждебное, а как «дом» своего бытия. И тогда современному человеку должен бьггь понятен пафос Платона, ха­рактеризовавшего Космос как прекраснейшую и совершеннейшую вещь из всех сотворенных. В такой ситуации современный чело­век должен отрешиться от прагматического отношения к миру, которое сложилось и господствовало в новоевропейской культуре и науке. Другими словами, налицо корреляция типа рациональ­ности, соответствующего современной физике и космологии, к античному типу рациональности.

4. В античности не знали того научного эксперимента, который родился во времена Галилея и Ньютона. Сущность этого экс­перимента заключалась в том, что испытуемой вещи надо было задать адекватный ее сущности вопрос, на который экспери­ментаторы получали однозначный ответ. Субъект познания должен был обладать не только умом, но и телесной способ­ностью ощущать и воспринимать сигналы и ответы, которые исходили от испытуемой вещи. Так, Галилей формулирует закон инерции, запределивая эмпирический опыт, в котором наблюдалось изменение длины траектории движущегося тела в зависимости от трения. Не случайно И. Кант разводил по­нятия познания и мышления. Познать, с его точки зрения, мы можем только то, что дано нашим чувствам, т. е. мир явлений. Помыслить же мы можем обо всем, даже о том, что выходит за границы возможности наших чувственных вос­приятий, например, Бога, душу и др.

В платоновской и неоплатоновской античной традиции для получения истинного знания также признавалась необходимость опыта, но опыта «умного», который «ставит» душа, не обращаясь к помощи ощущений и телесных чувств. Опыт души — это толь­ко умственное рассмотрение. Душа и есть собственно субъект по­знания, если можно применить этот термин в античном контек­сте. Платон считал, что душа ведет рассуждение сама с собой, «сама себя спрашивая и отвечая, утверждая и отрицая». При этом она не обращается за поддержкой к телесным ощущениям. В раз­деле, посвященном античной рациональности, мы показали, что такая «работа» души и есть в собственном смысле слова теорети­зирование, к которому активно обращаются современные ученые.

5. Подобие античному типу рациональности обусловливается так­же тем фактом, что начинает стираться граница между теори­ей элементарных частиц и теорией Вселенной. Такого типа «стирание» сформировалось, когда ученые обнаружили, что электрон ведет себя антиномично: и как частица и как волна, т. е. подчиняется двум взаимоисключающим друг друга зако­номерностям. Но, как показал И. Кант, когда мы рассматри­ваем мир как целое, то неизбежно приходим к антиномичным (взаимоисключающим друг друга) утверждениям: мир имеет начало во времени и пространстве — мир бесконечен в пространстве и времени; в мире существуют свободные причины — в мире царит необходимость; ряд мировых причин завершает Бог — в мире все случайно и Бога нет и т.д. Элек­трон ведет себя также антиномично, как и неведомый нам «мир как целое». Но антиномии, сформулированные Кантом в отношении мира как целого, относятся к сфере философии, т. е. области, изучающей трансцендентное. Н. Бор одним из первых ученых понял, что интерпретация антиномичности электрона возможна не в области физики, в об­ласти философии. Обнаруженная корпускулярно-волновая при­рода элементарных частиц привела его к выводу, что их сущнос­тные характеристики столь же запредельны и парадоксальны, как и характеристики всего мироздания в целом. Стало формировать­ся убеждение, что элементарная частица в каком-то отношении столь же тотальна, как и весь мир, что она — другой полюс Кос­моса. И когда космология связала возникновение мира с Боль­шим взрывом, то сразу возникла проблема: с какой своей «едини­цы» начинался мир. Большой взрыв являлся «созданием из ниче­го» неопределенной бесформенной протоматерии, из которой на­чали формироваться элементарные частицы. Они-то и были теми «единицами», которые привели к структурированию всего мироз­дания. Теория элементарных частиц и космологическая теория столь тесно стали сопрягаться, что критерием истинности теории элементарных частиц стала выступать ее проверка на «космоло­гическую полноценность». Возникло близкое античности пони­мание того, что все связано со всем, «все во всем».

Итак, современная физика и космология сформировали сход­ную с античной тенденцию обращения к умозрению, к теоретизи­рованию. Они впустили в пространство своих научных построе­ний вопросы, которые в классической и неклассической науке от­носились к философским: почему Вселенная устроена так,, а не иначе; почему во Вселенной все связано со всем и т.д. Но на фи­лософские вопросы нельзя адекватно ответить, опираясь на нор­мы и идеалы научного познания, сложившиеся в пределах клас­сической и неклассической рациональности.