ФЛЕК Людвиг

ENTSTEHUNG UND ENTWICKLUNG

EINER

WISSENSCHAFTLICHEN TATSACHE

Einfiihrung in die Lebre vom Denkstil und Denkkollektiv

von

Dr. Ludwik Fleck

Mit mehrercn Abbildunijen

Basel 1935

BENNO SCHWABE Б, Co. VERLAGSBUCHHANDLUNG

ЛЮДВИК ФЛЕК

ВОЗНИКНОВЕНИЕ И РАЗВИТИЕ НАУЧНОГО ФАКТА

еведение в теорию стиля мышления и мыслительного коллектива

Составление, перевод с немецкого, английского и польского языков, предисловие В. Н. Поруса

ВВП

дом

антеллектуальной

книги

Москва 1 999

ББК 87.3 Ф 71

Данное издание выпущено в рамках программы Центрально-Европейского Университета «Translation Project» при поддержке

Центра по развитию издательской деятельности (0SI — Budapest) и Института «Открытое общество. Фонд Содействия» (0SIAF — Moscow)

ФЛЕК Людвиг

Ф 71 ВОЗНИКНОВЕНИЕ И РАЗВИТИЕ НАУЧНОГО ФАКТА: Введение в теорию стиля мышления и мыслительного коллектива. Составл., предисл., пере­вод с англ., нем., польского яз., общая ред. Поруса В. Н. — М.: Идея-Пресс, Дом интеллектуальной книги, 1999. — 220 с.

ISBN:5-7333-0018-3

Основной труд замечательного польского ученого-гуманиста, врача-микробиолога и философа Л. Флека впервые публикуется на русском языке. Т. Кун в предисловии к своей знаменитой книге «Структуры научных революций» сослался на работы Л. Флека наряду с блестящими именами А. Кой ре, Ж. Пиаже, Е. Мецгер и др. как на теоретичес­кие источники собственных воззрений о природе научного познания и роли истории науки в формировании эпистемологических моделей. Однако эти работы имеют са­мостоятельное научное значение и позволяют считать Л. Флека одним из основопо­ложников современной социологии науки и сравнительной эпистемологии. Книгу с интересом прочтут и философы, и ученые-естествоиспытатели, и историки, и все, кто интересуется историей науки, судьбой ученых и их идей.

ББК 87.3

® Перевод с англ., нем., польск. яз. Порус В. Н. ® Сост., общая ред. и предисл. Порус В. Н. ® Художественное оформление Жегло С. ® Идея-Пресс, 1999 ® Дом интеллектуальной книги, 1999

Оглавление

В. Порус. НА ПУТИ К СРАВНИТЕЛЬНОЙ ЭПИСТЕМОЛОГИИ 7

Т. Кун. ПРЕДИСЛОВИЕ К АНГЛИЙСКОМУ ПЕРЕВОДУ. 19

ВОЗНИКНОВЕНИЕ И РАЗВИТИЕ НАУЧНОГО ФАКТА

ПРЕДИСЛОВИЕ. '. 25

ГЛАВА 1: КАК ВОЗНИКЛО СОВРЕМЕННОЕ ПОНЯТИЕ СИФИЛИСА..27 ГЛАВА 2: ЭПИСТЕМОЛОГИЧЕСКИЕ ВЫВОДЫ ИЗ ПРЕДСТАВЛЕННОЙ

ИСТОРИИ ПОНЯТИЯ 47

1. Общие рассуждения о значении истории науки 47

2. Протоидеи как направляющие линии развития познания. 50

3. Устойчивость систем убеждений и гармония иллюзий. 54

4. Вводные замечания о мыслительном коллективе.. 64 ГЛАВА 3: О РЕАКЦИИ ВАССЕРМАНА И ЕЕ ОТКРЫТИИ...77 ГЛАВА 4: ЭПИСТЕМОЛОГИЧЕСКИЕ РАССУЖДЕНИЯ ОТНОСИТЕЛЬНО ИСТОРИИ

ОТКРЫТИЯ РЕАКЦИИ ВАССЕРМАНА

1. Общие выводы.. 105

2. Наблюдение, эксперимент, опыт.. 107

3. дальнейшие замечания о мыслительном коллективе..121

4. Некоторые особенности мыслительного коллектива современной науки. 135

5.0 стиле мышления. 148

СТАТЬИ

НАУКА И СРЕДА 167

ДИСКУССИЯ С Т. БИЛИКЕВИЧЕМ 175

Т. Билииевич. Замечания к статье Людвика Флека «Наука и среда».. 175

Л. Флеи. Ответ на замечания Тадеуша Биликевича 185

Г. Билииевич. Ответ на реплику Людвика Флека. 191

ПРОБЛЕМЫ НАУКОВЕДЕНИЯ. 193

Рисунки........................................................................................................... 209

В. ПОРУС

НА ПУТИ К СРАВНИТЕЛЬНОЙ ЭПИСТЕМОЛОГИИ

Имя замечательного польского ученого-гуманиста, врача-микробиолога и фи­лософа Людвика Флека (1896-1961) все еще недостаточно известно. Спустя несколько месяцев после его смерти, в 1962 г., в Чикаго вышла в свет наделавшая много шума в среде философов и методологов науки книга Томаса Куна «Структу­ра научных революций». Переведенная на множество языков, в том числе на рус­ский (1975,1979 гг.), она принесла международную известность автору, чья кон­цепция скачкообразных, «катастрофических» изменений в науке и научном зна­нии оказалась в центре наимоднейших дискуссий 60-70 гг. В предисловии к этой книге Т. Кун сослался на мало кому знакомого польского ученого Л. Флека, наряду с блестящими именами А. Койре, Э. Мейерсона, Ж. Пиаже, Е. Мецгер и др., как на теоретические источники собственных воззрений о природе научного познания и роли истории науки в формировании эпистемологических моделей^[1]. Так внима­ние специалистов было вновь обращено к человеку, судьба которого, равно как и судьба его трудов, — один из поучительнейших примеров нелегкой судьбы науки и философии в культуре нашего наконец-то уходящего в историю века.

Коротко о жизненном пути Л. Флека. Он родился 11 июля 1896 г. во Львове в культурной ориентированной на европейские стандарты образованности поль- ско-еврейской семье. Гимназия, медицинский факультет университета им Яна Ка­зимира, практика в ряде медицинских учреждений Пшемысля и Львова, затем — после конфликта с городскими властями, замешанными в антисемитских выход­ках, — уход из официальных медицинских учреждений. Некоторое время Флек ра­ботал в открытой им частной бактериологической лаборатории. После присоеди­нения Западной Украины к СССР Флек работал в мединституте и заведовал город­ской санитарно-бактериологической лабораторией. В июне 1941 г. Львов был ок­купирован немецкими войсками; Флек с женой и сыном оказался в еврейском гет­то. Здесь он работал, продолжая исследования, начатые им до войны: разработку методов получения противотифозных вакцин в массовых количествах с использо­ванием доступных материалов и простейшего оборудования. Далеко продвинув­шись в этой области, Флек был одним из крупнейших европейских специалистов. Зная об этом и рассчитывая использовать уникальные знания и способности уче­ного, гитлеровцы в декабре 1942 г. арестовали Флека и вывезли его вместе с семь­ей. В январе 1943 г. он попадает в Освенцим, где его вынуждают работать в серо­логической лаборатории над методами диагностирования тифа, сифилиса и дру­гих эпидемических заболеваний. Жена и единственный сын Флека из Освенцима вскоре были переправлены в другие концлагеря, где находились до конца войны. Флек понимал, что жизнь его семьи зависит от его согласия работать на Третий рейх; выбора не было.

Лаборатория, в которой работал Флек, располагалась в блоке № 10 — зловещем здании, где проводились «опыты» по стерилизации над заключенными. Вскоре эсэсовцы создали в Бухенвальде лабораторию, в которой должны были разрабаты­ваться методы массового производства противотифозной вакцины. В декабре 1943 г. туда был доставлен JI. Флек.

В блоке № 50, где проводились эксперименты (материал для них поставлялся из блока № 46, в котором узников заражали тифом, чтобы из их мочи и крови гото­вить препараты для исследований), заключенные врачи и другие участники «мыс­лительного коллектива», по терминологии Л. Флека, находились в условиях отно­сительной свободы, максимальной в Бухенвальде: гитлеровцы избегали появлять­ся в тифозном корпусе. Может быть, это в немалой степени спасало жизнь Флеку и его коллегам. Именно об этом периоде идет речь в статье «Проблемы науковеде­ния», помещенной в этом издании.

В Бухенвальде, где люди использовались как «экспериментальный материал» наряду с крысами и кроликами, заключенный-врач размышлял не только о меди­цинских и бактериологических проблемах, но и о философском содержании науч­ного поиска. Жизнь науки в концентрационном лагере давала возможность на­блюдать и участвовать в уникальном «методологическом эксперименте»: ученый использовал и эту возможность, чтобы найти подтверждение своим гипотезам., высказанным еще в начале 30-х годов, о том, как коллективный характер научного исследования влияет на содержание идей и теорий, как это меняет «классичес­кие» представления об истине и заблуждении^[2].

Отрезанный от научного мира научный коллектив разработал метод изготов­ления вакцин, который оказался неэффективным из-за ложной интерпретации наблюдений. Узнав об этом, группа решила продолжать работу (уже как форму саботажа). Сложная и смертельная игра продолжалась до марта 1945 г. Немецкие специалисты из «Института гигиены» WaffeivSS так и не успели раскрыть заговор ученых^[3].

В конце марта, когда стало ясно, что американские войска вот-вот войдут в Бухенвальд, нацисты стали заметать следы своих преступлений. Спасаясь от «эва­куации», а скорее всего от немедленной гибели, Флек бежал из блока № 50 и вмес­те с несколькими другими политзаключенными и евреями скрылся в подполье. 11 апреля Бухенвальд был освобожден. Чудом уцелевший ученый попал в госпиталь, а затем, в июле 1945 г., возвратился в Польшу.

После войны Флек руководил кафедрой медицинской микробиологии Люблин­ского университета им. Марии Склодовской-Кюри. С 1950 г. он ординарный про­фессор этого университета; с 1952 г. работает в Институте матери и ребенка Варшавского университета, в 1954 г. избирается членом-корреспондентом, а вско­ре академиком и членом Президиума Польской академии наук. В конце 1957 г. Л. Флек уехал из Польши в Израиль, где после войны оказался его сын. Там он при­нял предложение возглавить кафедру экспериментальной патологии в Институте биологических исследований. В последние годы жизни он работал над проблема­ми иммунитета и продолжал исследования открытого им явления лейкергии, а так­же готовил курс лекций по философии науки для Еврейского университета в Ие­русалиме. Лекции не состоялись, жизнь подошла к концу. Умер Флек 5 июня 1961 г.

Как философ, Флек не был достаточно известен и при жизни. Его статус в науке определялся достижениями в микробиологии. Ему принадлежит свыше 130 науч­ных работ (на русском, польском, иврите, немецком, английском и французском языках) в этой области. Он был членом многих международных научных сообществ, в том числе Нью-йоркской Академии наук, Международного Гематологического Общества, Международного Микробиологического Общества. Его работы по серо­логии, иммунологии, проблемам вакцинации и серологической диагностики вы­соко оценивались в мировой науке. Эпистемологические же исследования, опуб­ликованные в 30-40 гг. в малоизвестных польских журналах, и даже его моногра­фия впервые напечатанная на немецком языке в Швейцарии, книга, которую сей­час ставят в ряд основополагающих трудов по современной социологии науки и социальной эпистемологии, остались почти незамеченными в мировой философ­ской литературе.

«Время, как мы теперь видим, перевернуло соотношение этих ценностей, — пишет 3. Цацковский, под редакцией которого в 1986 г. в Польше был издан сбор­ник избранных философских работ Л. Флека. — Специально-научное наследие Флека постепенно растворилось в современном микробиологическом знании, ут­ратив свою уникальность, а мало-помалу и свое значение, и потому стало забы­ваться. Напротив, философское наследие его вышло из забвения и приобретает все большее значение и признание»¹.

Чем объясняется эта метаморфоза? Не будучи специалистом, я не могу судить о судьбе микробиологических исследований Флека. Но драматическая судьба его философских работ вполне объяснима. Сюжет этой драмы обусловлен борьбой эпистемологических концепций в философии науки середины нашего века. Сфор­мировавшееся в начале 30-х годов движение, отождествившее философию науки с логическим анализом языка научных теорий, тон в котором задавали участники Венского кружка и Львовско-Варшавской школы, скоро стало господствующим и оттеснило соперничавшие с ним направления; был период, когда сам термин «фи­лософия науки» понимали как синоним комплекса идей этого направления. В кон­це 50-х годов многочисленные противоречия, к которым приводили попытки при­менения постулатов этого направления к проблемам обоснования научного зна­ния, а в еще большей степени — к проблемам рациональной «реконструкции» ис­тории науки, наряду с другими причинами привели к уходу логико-аналитичес­кой парадигмы с авансцены философских дискуссий. На ее место пришли школы и доктрины, усвоившие некоторые уроки аналитизма, но в то же время развившие его критику в опоре на идеи, которые некогда были отброшены как несовмести­мые с рациональной философией науки, а теперь вышли на первый план.

Из таких идей, в первую очередь, следует назвать нерасторжимое единство ког­нитивного и социального аспектов науки, научного познания. Эта идея с порога отвергалась теми, кто считал сферой рационального анализа науки только так на­зываемый «контекст обоснования» (Г. Райхенбах), т. е. логический анализ струк­туры научного знания; конечной целью такого анализа должна была стать стро­гая демаркация между наукой и не-наукой, в первую очередь метафизикой. Из этой концепции вытекало и отношение к процессу развития научного знания. Рацио­нальная модель такого развития, какие бы методологические предпосылки в нее ни закладывались, будь то индуктивизм или гипотетический дедуктивизм, была по существу кумулятивистской: знание развивается накапливая максимально обос­нованные эмпирически и отбрасывая опять-таки эмпирически опровергнутые по­ложения. Правда, К. Поппер подверг критике индуктивистский кумулятивизм («Ло­гика исследования» К. Поппера вышла в свет почти одновременно с монографи­ей Л. Флека, но в отличие от последней сразу же вошла в обиход современной фило­софии науки; Поппер был намного ближе к «эпицентру» философской и научной европейской мысли, чем львовский врач-бактериолог). Но и Поппер разделял идею демаркации, хотя и подходил к этой проблеме иначе, чем философы Венского кружка.

«Демаркационисты» сравнивали эпистемологию с логическим анализом «кон­текста обоснования». «Контекст открытия», т. е. изучение всей совокупности соци­альных и психологических факторов возникновения и развития научных идей и те­орий, из этой сферы исключался. Тем более из нее исключалось все, что так или ина­че определяло характер научных процессов, но не укладывалось в рамки логико- нормативной методологии: идеологические, политические, экономические, социаль­но-психологические и прочие факторы, «внешние» по отношению к рациональной (по определению) науке и потому представляющие интерес для различных специ­альных дисциплин (социологии, психологии и пр.), но не для эпистемологии.

Альтернативой такого подхода и была концепция культурно-исторической де­терминации научного знания, одним из активных сторонников которой в 30-е годы выступил Л. Флек.

Было бы неправильно помещать идеи Флека в русло «социологии познания» или «социологии науки» в том узком смысле, когда культурно-историческая де­терминация понималась исключительно «внешним» для когнитивного содержа­ния науки образом. Фйек был скорее близок к некоторым принципиальным мыс­лям К. Мангейма и Э. Дюркгейма, а до известной степени — и М. Вебера, к установ­лению важных зависимостей между социальными условиями возникновения и развития знания и содержанием самого знания, закономерностями его функцио­нирования и изменения. Практическая реализация этих тенденций — задача, ко­торую взял на себя Флек, — требовала искусного маневрирования между крайно­стями вульгарного социологизма, с одной стороны, и интерналистского «имманен- тизма», исходившего из прямолинейной идеи самодетерминации научного зна­ния — с другой.

Вот как он понимает задачу эпистемологического исследования: «Зависимость содержания науки от эпохи и среды, тем более очевидная, чем более длительный период развития науки мы рассматриваем и чем резче заявляют о себе социально- политические условия нашего бурного времени, должна получить гносеологичес­кий смысл (курсив мой. — В. П.). Отбросив скептицизм, мы должны понять эту зависимость в ее эвристической значимости...» (наст, изд., с. 169). Речь идет о гносёологической программе, к не о возможности или необходимости социологи­ческих исследований процесса научного познания, важных самих по себе, но не имеющих собственно гносеологической значимости. И Флек хорошо ощущал опас­ность. кроющуюся в поверхностном истолковании этой программы, опасность скеп­тицизма и релятивизма, идущую, как думал Флек, от вульгарного социологизма.

Против этого Флек выступал самым недвусмысленным образом. Ему претили пустые фразы о «пролетарской» или «буржуазной» физике или биологии (а в се­редине XX века эти фразы звучали совсем не комично, за ними стояли трагедии поколений ученых!). Вульгарная социология познания — путь, на котором без­возвратно теряются вечные ценности науки: истинность и объективность научно­го знания. Опасность вульгарного социологизма скрывается, замечал Флек, даже в остроумных, но поверхностных параллелях, которыми соблазнялись некоторые ис­торики науки (например, параллель между ростом индивидуализма в Голландии второй половины XVII века и открытием сперматозоидов А. Левенгуком). Гносео­логический подход к проблеме социальной детерминации требует не аналогий и параллелей, а выработки таких понятий, в которых получил бы выражение тот механизм, при помощи которого социальный контекст науки преломляется в ког­нитивных процессах и наполняет их определенным содержанием. Такими поняти­ями для Флека были «стиль мышления» (Denkstil) и «мыслительный коллектив» (Denkkollektiv). Собственно, это не разные понятия, а две стороны одного и того же явления, подобно тому как понятие «парадигмы» сопряжено с понятием «науч- ного-сообщества» в терминологии Т. Куна^[4].

Стиль мышления, по Флеку, одновременно является и условием, и следствием коллективного характера познавательных процессов. «Любая теория познания, не принимающая во внимание этой социальной обусловленности всякого познава­тельного действия, не более чем тривиальна. В то же время те, кто считает соци­альную обусловленность malum neccesarium ^[5] или признаком человеческого несо­вершенства, который можно преодолеть, не замечают того, что вне социальной обусловленности познание было бы вообще невозможно, а также того, что сам тер­мин «познание» имеет смысл только в связи с каким-либо мыслительным коллек­тивом» (наст, изд., с. 66). Гносеологическая теория, за которую выступает Флек, рассматривает мышление не как процесс, замкнутый рамками индивидуального «Я», а как результат социальной деятельности в той мере, в какой общественный «запас интеллекта» определяет уровень, достижимый индивидом.

Теория познания, опирающаяся на понятие индивидуального гносеологичес­кого субъекта, характеристики которого как бы не подвержены влияниям истори­ческого времени и социальной конкретности и сводятся к чувственным способно­стям и мозговым компьютерным операциям, является, как совершенно справедли­во считал Флек, безнадежно устаревшей. Но именно такая теория познания лежит в подоплеке примитивного интернализма, против которого и выступает Флек.

Что же предлагается взамен этих анахронизмов? Прежде всего, традиционное гносеологическое отношение «субъект — объект» заменяется связью «субъект — мыслительный коллектив — объект», в которой главную роль играет второй ком­понент. Именно мыслительный коллектив детерминирует характер мыследеятель- ногти индивида и вследствие этого определяет также характер познаваемых объ­ектов., Отсюда следует вывод, радикально меняющий курс всего эпистемологичес­кого анализа. Теперь он направляется, прежде всего, на характерные особенности «мыслительных коллективов». Эпистемология становится сравнительно-истори­ческой дисциплиной, в которой решающую роль начинают играть социологичес­кие и историко-научные составляющие: «по меньшей мере три четверти, если не все содержание науки обусловлено и может быть объяснено через историю мыс­ли, психологию и социологию мышления» (наст, изд., с. 46).

Отсюда исключительный интерес, который проявляет Флек к истории науки. История, полагал он, способна прояснить то, что скрыто от взгляда методолога- нормативиста, верующего в незыблемость научных фактов и логических магис­тралей, ведущих от них к теориям. Само название книги Флека есть полемика с одной из «догм эмпиризма», по выражению У. Куайна. Факт науки не есть «от­крываемое», раз и навсегда данное, бесспорное основание научных выводов. На примерах исторического формирования понятия «сифилис» и открытия сероло­гической реакции Вассермана Флек показывает, что так называемые «факты» в науке — не что иное, как мыслительные конструкции, возникающие на основе принятого и усвоенного учеными стиля мышления. Открытие Августом фон Вас- серманом и его сотрудниками серодиагностической реакции на сифилис быстро стало общепризнанным фактом науки, хотя исходные теоретические предпосылки его работы были, как выяснилось впоследствии, ложными, а эксперименты — недостоверными. Это произошло не только из-за исключительной практической важности установленной реакции, но, прежде всего, потому, что она соответст­вовала тому, что «должно было быть», согласно господствовавшему в начале века стилю мышления в бактериологии и иммунологии, в котором важное место за­нимала диагностическая методология Ж. Борде и 0. Жангу, позволявшая исполь­зовать явление гемолиза для определения природы инфекции. Став классичес­кой, реакция Вассермана положила начало современной серологии как научной дисциплины, а впоследствии обнаруженные недостатки ее теоретического обо­снования и практического применения не только не уменьшили ее значения, но, напротив, поставили ее в ряд фундаментальнейших научных достижений, сама проблемность которых оказывалась сильнейшим стимулятором революционных преобразований в науке.

Для Флека этот поучительный эпизод из истории серологии является свиде­тельством того, что содержание фактов, наблюдений (конечно, если речь идет о научных фактах, а не о тривиальных констатациях элементарных наблюдений, хотя и в таких случаях за внешней простотой часто стоят глубокие проблемы) определяется интерпретацией, вытекающей из принятого учеными стиля мыш­ления. Задолго до разгара дискуссий по проблеме «теоретической нагруженно- сти» наблюдений, которая в 60-70-е гг. стала полем наибольшей конфронтации «логического эмпиризма» и различных «постпозитивистских» направлений в фи­лософии науки, Л. Флек выдвигает эту проблему на первый план. Заметим, что и нашумевшие в этот же период споры вокруг так называемой проблемы «несоиз­меримости» научных теорий, тесно связанной с проблемой «теоретической на- груженности» фактов наблюдения, также были предвосхищены Флеком, склоняв­шимся к идее несоизмеримости стилей мышления^[6].

Поскольку стиль мышления, как его трактует Флек, становится центральной категорией эпистемологии, важнейшее значение приобретает история форми- ровани5Гстилей, наряду с выяснением механизмов их современного функциони­рования. Иначе эпистемология была бы слишком далека от живого процесса на­учного познания, превратилась бы в набор мертвых и бесполезных схем. Срав­нительно-историческая эпистемология должна рассматривать любую теорию, любое значительное понятие в науке лишь как временную остановку на пути развития, звено в последовательности идей (Ideengang); такими звеньями могут быть и «протоидеи», образы, продукты фантазии, вхождение которых в интел­лектуальный арсенал человечества определяется социальным и социально-пси­хологическим санкционированием, а не логическим или эмпирическим обосно­ванием. Поэтому для эпистемолога так важны факторы эуого санкционирова­ния: иерархическая структура научных сообществ, борьба авторитетов, культур­ный фон научного исследования, совокупность политических событий, влияю­щих на умонастроения ученых, идеологические течения и т. п., — ибо все они участвуют в формировании стиля мышления, сквозь призму которого преломля­ется объективная реальность.

Увлеченный этими идеями, Флек шел так далеко, что оказался в противоречии со своими же намерениями. Он выступал против насильственного втискивания живой истории науки, реального процесса научного познания в мертвые схемы, будьто схема логической реконструкции или же вульгарная социологема. Его цель заключалась в максимизации возможностей анализа того таинственно-величест­венного процесса, итогом которого является объективное научное знание. Но пол­ностью переключив акцент на анализ истории этого процесса, он выпустил из рук «нить Ариадны»: объективность и истинность научного знания утратили свой га­рант — отношение к объективной реальности, вне которого научные понятия не могут обладать общезначимой ценностью.

Поставив в зависимость от стиля мышления все содержание и способы оценки научного знания, Флек волей-неволей должен был прийти к мысли, что изменения стиля влекут за собой и изменение мира, реальности (впоследствии ту же мысль выразит Т. Кун, сказав, что «после революции ученые работают в другом мире»), В процессе познания стиль мышления играет активную роль. Реальность же — это источник «пассивных» элементов познания, тех тяжелых частиц, которые «оседа­ют» в потоке изменения знаний. Оседают не навечно — более мощные последую­щие течения рано или поздно уносят и эти частицы, но в каждый данный момент ученый-старатель может увидеть в своем лотке эти блестящие крупицы, прини­мая их за чистое золото.

Но и эти частицы — смесь того, что «от реальности» и от стиля мышления. Поток познания постепенно и непрерывно размывает эту смесь, изменяет ее так, что ни одна частица не может считаться абсолютно устойчивой. «В потоке собы­тий и процессов, множества проявлений скрывается не абсолютная действитель­ность «в-себе», а свободная, коллективная, «творческая фантазия» — человечес­кая активность»¹.

Так в концепции Флека творческая субъективность познания заполняет собой все пространство эпистемологического анализа. Объективная реальность уходит за кулисы и превращается в кантовскую «вещь-в-себе». «Соответствие с реально­стью» перестает быть работающим эквивалентом понятия истины. В этом и за­ключается драматическое противоречие, пронизывающее концепцию Флека. Уче­ный, ратующий за истину и посвятивший ей свою жизнь, и философ, для которого вечность научного поиска, неуспокоенность мысли, историческая изменчивость знания оказываются аргументами тезиса о недостаточности и недостижимости этой цели, — Флек был и тем и другим. Оттолкнувшись от позитивистского индукти- визма и кумулятивизма, он пришел к противоположной крайности, теряя почву объективности, без которой понятие прогресса в науке неизбежно приобретало релятивистский смысл. Опасность релятивизма настигала его как раз на том пути, которым он надеялся уйти от нее.

Очевидно, что главным источником противоречия для Флека стало отожде­ствление понятия «истины» с понятием абсолютного и неизменного совпадения знания и объекта. Симпатий — персонаж, устами которого в статье «Проблемы науковедения» говорит автор, — доказывает простаку Симплицию абсурдность такого представления о содержании и целях науки, которое исходит из возмож­ности законченной «объективной» (т. е., по Флеку, буквально совпадающей с реальным положением дел) картины мира или даже какого-либо ее фрагмента. Ведь достигнув такого состояния, наука не могла бы развиваться дальше, а вся ее история была бы представлена как путь к этому конечному «Кодексу премудро­сти», путь, который оказался слишком длинным и сложным из-за бесчисленных ошибок, неверных гипотез, неправильных истолкований опыта — всего того, что Должно быть отброшено или сохраниться только в «Комментариях», где эти до­садные заблуждения (которых могло и не быть!) станут предметом интереса пси-

¹ Gerasimiuk J. Sociologia poznania naukowego Ludwika Flecka // Kwartalnik historii

nauki i techniki. 1984, t. 29, №№ 3-4, s. 544. *

S

хологов или социологов знания либо просто экспонатами в кунсткамере челове­ческих слабостей.

Такое деление на подлинную, «живую» историю науки и ее «рациональную ре­конструкцию», т. е. историю, которая «должна была иметь место», если бы процесс научного познания направлялся исключительно рациональными нормами, кодек­сом совершенной методологии, — деление, при котором «живая» история стала бы комментариями, заметками на полях рациональной реконструкции, впоследст-' вии было проанализировано И. Лакатосом^[7]. Он понимал, что без такого деления рациональность научного познания теряет свои четкие очертания и это грозит иррационализмом (в котором Лакатос обвинял Куна, чей «исторический» подход к определению рациональности представлялся ему релятивизмом), но он понимал также и то, что «рациональная реконструкция» может стать «прокрустовым ло­жем» и для реального процесса развития научного знания, и для развития метЬдо- логических представлений об этом знании. Вот эту вторую мысль и подчеркивал Л. Флек.

В «Комментарии», говорит Симпатий, оказалась бы не только история науки (исторически изменяющаяся последовательность идей, методов, теорий, гипотез и т. д.), но и философия (отброшенная демаркационистами метафизика!), математи­ка и логика, как не имеющие «объективного» содержания (здесь Флек-Симпатий повторяет одно из важнейших положений логического эмпиризма), практические знания, навыки, умения, техника экспериментирования, «неявное» или «личност­ное» знание (если выражаться терминами М. Полани) и многое другое.

Такой «Комментарий» ^оказался бы, конечно, важнее и интереснее самого ком­ментируемого «Кодекса премудрости», а последний пришлось бы охранять от воз­можных посягательств на него со стороны еретиков, вольнодумцев, усомнивших­ся в его абсолютности, сохранять... с помощью полиции. Абсолютное знание — синоним религии, его основы — чудо, тайна и авторитет, но не бесконечное, высо­кое (даже в своей безнадежности!) стремление к совершенству, к идеалу.

Кумулятивист и «реалист» Симплиций парирует полемический выпад Симпа­тия: «Если "окончательное состояние науки" не более чем пустой звук, можно ли говорить о приближении к нему?» — следующим аргументом: если нет «конечно­го состояния» как достижимой цели научного развития, то нет и выхода из бес­плодного скептицизма; но позиция скептика опровергается прямым указанием на успех практического воплощения научного знания, например, в современной тех­нике. И надо признать, аргумент этот оказывается неотразимым для Симпатия.

Хотя он и не согласен с ним, возразить по существу ему нечего. Он прибегает к риторике, красноречию, с пафосом утверждая, что его выводы не направлены на принижение науки, а, напротив, возвышают ее: благородная ценность науки не в

голом практицизме и утилитаризме, а в самодостаточном импульсе, устремляю­щем ее к вечному поиску... недостижимой истины. Вслед за неокантианцами или Ч. Пирсом Симпатий мог бы объявить цель науки «регулятивной идеей», попадая при этом в хорошо известные в истории философии ловушки и противоречия.

Он не делает этого, по-видимому ощущая, что такой ход мысли был бы слишком традиционно-гносеологичен. Упор на социальное «измерение» процесса познания, надеется Симпатий, поможет избежать противоречий подобной гносеологии.

На примере деятельности лагерной лаборатории Флек хочет доказать, что имен­но социальная коллективная природа научного познания исключает саму поста­новку вопроса об окончательной, т. е. не подверженной никаким последующим верификациям, научной истине. Те же рассуждения мы находим на страницах по­вествования Флека о работе коллектива под руководством прославленного бакте­риолога фон Вассермана. Понятие истины, вообще, имеет смысл только тогда, ког­да указаны конкретно-исторические условия его применения в рамках, определя­емых стилем мышления. По логике рассуждений Флека, это ведет не к агностициз- * му или скептицизму, а, напротив, к максимально возможному оптимизму: никогда не будет остановлен процесс научного поиска, борьбы мнений, совершенствова­ния аргументов; наука не умрет, не окостенеет в догматике, не превратится в «свя­щенное писание», останется навсегда живым, развивающимся организмом.

Однако позиция оптимиста должна быть укреплена, иначе она может быть по­дорвана скепсисом. Нельзя противопоставлять скептицизму одну лишь оптимис­тическую декларацию. Воюя с «метафизическим реализмом» в теории познания, с примитивным кумулятивизмом, логицистскими и эмпирицистскими методологи­ческими концепциями, Флек не мог найти достаточно устойчивой опоры в своем «историцизме». Сравнительно-историческая эпистемология, как ее понимал Флек, оказалась (скорее всего, против воли ее глашатая) сродни релятивизму. Рассмот­рение процесса научного познания, ограниченное только социальной стороной последнего, через которую Флек пытался выразить все прочие характеристики и стороны этого процесса, привело к утрате ориентиров, позволяющих отличить за­блуждение от истины. Флек, безусловно, осознавал это обстоятельство, но с при­сущим ему полемическим задором пытался обратить его в пользу развиваемой им концепции. Попытки эти не могли увенчаться успехом.

Но означает ли это, что сама эпистемологическая концепция польского микро­биолога стала лишь зигзагом в развитии философии науки? Такой вывод был бы абсолютно неверным. Идейное содержание этой концепции шире и глубже тех неприемлемых следствий из нее, которые возникают из-за упрощенной трактовки ее ключевых понятий и критических интенций.

Исключительно важное значение имеет главная идея Флека: продуктивная эпи­стемология не может развиваться в отрыве от социального и социально-психоло­гического аспектов научного познания. Эпистемологические понятия должны ана- лизироватъся и разрабатываться в «многомерном пространстве», образуемом со­вокупностью когнитивных и социальных измерений науки. В таком анализе долж­ны приобрести новое содержание традиционные эпистемологические понятия (факт, теория, метод, истина, доказательство и др.), а рядом с ними стать такие понятия, как «стиль мышления», «мыслительный коллектив», «идеал познания», «консенсус» и другие, имеющие очевидную социальную и социально-психологи­ческую нагруженность. Понятие истины должно быть поставлено в смысловую связь с этими понятиями. Отсюда глубокая реформа теории научной рациональ­ности, которая должна открыть новые перспективы эпистемологии.

Флек был одним из пионеров этой реформы, трудно, с противоречиями про­бивающей себе путь в философии науки. И поэтому его работы в этой области сохраняют свое значение и в настоящее время, когда синтез когнитивно-мето­дологического и социальных аспектов науки становится одной из главных тен­денций современной теории научного познания.

Т. КУН

ПРЕДИСЛОВИЕ К АНГЛИЙСКОМУ ПЕРЕВОДУ'

Выход английского перевода книги Людвика Флека «Происхождение и разви­тие научного факта» знаменует осуществление проекта, который я настойчи­во рекомендовал своим друзьям и знакомым (но не редакторам нынешнего изда­ния), хотя впервые я познакомился с этой книгой четверть века назад. Советуя им перевести книгу Флека, я не просто хотел сделать ее доступной англоязычному читателю, а, скорее, вообще сообщить о ней читателям. За двадцать шесть лет я встретил только двух человек, которые прочли эту книгу независимо от моих со­ветов. (Одним из них был Эдвард Шильс, который вообще читал все на свете; вто­рым был Марк Кац, знавший автора этой книги лично). По словам редакторов этой книги, они впервые узнали о ней от меня. Учитывая это, я не мог отказать в их просьбе написать несколько вступительных слов о том, чем я обязан Флеку.

Насколько мне не изменяет память, я впервые прочитал эту книгу в 1949 г. или в начале 1950 г. В то время я был членом Гарвардского Научного общества (Society of Fellows), пытаясь одновременно подготовиться к переходу от исследований в области физики к истории науки и разработать ту идею, которая осенила меня двумя или тремя годами ранее^[8]. Она касалась той роли, которую в развитии науки играют отдельные некумулятивные эпизоды, с тех пор называемые мною научны­ми революциями. На эту. тему, которая не имела тогда еще своего названия, не было и подобранной библиографии, и сформировать круг моего чтения было, ско­рее, исследовательской задачей, часто решаемой по наитию. Одно примечание в книге Р. Мертона «Наука, технология и общество в Англии XVII века»' навело меня на работы по генетической психологии Жана Пиаже. Хотя книга Мертона была, безусловно, подарком для начинающего историка науки, книга Пиаже, конечно, таковой не была. Но еще более неожиданным было примечание, которое привело меня к Флеку. Я нашел его в книге Ганса Райхенбаха «Опыт и предсказание»^[9].

Конечно, Райхенбах как философ вряд ли согласился бы с тем, что у фактов есть свой жизненный цикл. Упоминая гравюру, в которой Флек видел пример из­менения представлений о строении человеческого скелета, он писал: «Интеллек­туальные операции указали нам путь к преодолению ограниченности наших субъективных интуитивных способностей... Каждая картинка, несмотря на содер­жащиеся в ней частные ошибки, может добавить некоторые истинные детали в композицию»'. Флек не мог бы написать такую фразу точно так же, как Райхбнбах не стал бы говорить о «происхождении и развитии научного факта». Но последнее выражение было названием книги Флека, и Райхенбах должен был привести его, когда упомянул об этой гравюре. Прочитав это, я сразу же понял, что книга с та­ким названием должна касаться как раз тех проблем, которые волновали меня. Знакомство с книгой Флека вскоре подтвердило эту интуицию, и тем самым было положено начало моим не всегда последовательным усилиям дать этой книге бо­лее широкую аудиторию. Одним из тех, кому я показал ее, был Джеймс Браян Ко- нант (James Bryant Conant), в то время Президент Гарварда, а вскоре чрезвычайный посол (High Commissioner) США в Германии. Несколько лет спустя он не без юмора рассказывал о реакции немецких коллег, которых он познакомил с этим названи­ем: «Как возможна такая книга? Факт — это факт. У него нет ни возникновения, ни развития». Такая парадоксальность, конечно, и привлекла меня к этой книге.

Меня не раз спрашивали, что я взял у Флека, и я могу только ответить, что почти совершенно не знаю, что сказать об этом. Конечно, меня подбодрило существова­ние этой книги, что было немаловажно, потому что в 1950 г. и еще несколько лет после этого я не знал никого, кто бы так смотрел на историю науки, как я в то время. Также весьма вероятно, что знакомство с работой Флека помогло мне понять, что проблемы, которыми я занимался, имеют фундаментальное социологическое изме­рение. Во всяком случае, именно в этой связи я упомянул его книгу в моей «Структу­ре научных революций»^[10]. Но я не уверен, что взял что-либо конкретное из книги Флека, хотя, очевидно, мог бы взять и, несомненно, должен был это сделать. В то время язык, на котором написана книга Флека, был для меня слишком труден, отча­сти оттого, что мой немецкий был в не лучшем состоянии, и отчасти потому, что я не имел достаточной подготовки и не знал терминологию настолько, чтобы восприни­мать дискуссию по медицине и биохимии, особенно когда эта дискуссия велась в неизвестном мне и даже как бы неприемлемом ракурсе социологии коллективного ума. Отметки на полях моего экземпляра этой книги свидетельствуют, что я обра­щал внимание главным образом на то, что уже было вполне понятно мне: измене­ния гештальтов, в которых нам является природа, возникновение трудностей в том- случае, если «факты» полагаются независимыми от «точки зрения». Даже в это вре­мя, хотя я находился под впечатлением от работ Келера, Коффки и других гештальт- психологов, у меня вызывало внутреннее сопротивление (которое, конечно, испы­тывал и Флек) то, что они постоянно подменяли понятие «видеть» понятием «видеть

как». То, что я вижу, когда смотрю на известную картинку «кролик-утка», это либо утка, либо кролик, а не черточки на странице — по крайней мере, до тех пор, пока не будет сделано более сознательное усилие. Эти черточки — не факты, по отношению к которым «утка» или «кролик» выступают как альтернативные интерпретации.

Перечитывая эту книгу заново, чего я не делал с тех пор, я нахожу в ней много мыслей, которые могли бы с пользой для дела войти в мою концепцию. Например, мне очень импонирует то, как Флек рассуждает на тему об отношении между жур­нальной наукой и наукой учебника (гл. 4, § 4). Последнее, возможно, вполне мог­ло бы стать исходным моментом моих собственных замечаний о науке учебника, но Флек занимается другой проблемой — личностным, предположительным и не­когерентным характером журнальной науки наряду с креативными и направлен­ными на выявление существа дела действиями тех индивидов, которые с помощью селективной систематизации устанавливают порядок в науке и авторитет обще­доступных руководств.

Я не касался этих проблем, но они заслуживают гораздо большего внимания не только потому, что могут исследоваться эмпирически. С другой стороны, если взять те проблемы, которыми я занимался, мне особенно пришлись по душе замечания Флека (гл. 4, § 3) о.трудностях, связанных с обменом идеями между двумя «мысли­тельными коллективами», особенно (в конце параграфа) о возможностях и огра­ничениях участия в нескольких «мыслительных сообществах». («Одна и та же про­блема может исследоваться в рамках совершенно различных стилей мышления, и это бывает чаще, чем применение к ее решению близких стилей. Чаще бывает, что врач исследует болезнь и с точки зрения клинико-терапевтической (бактериоло­гической), и с точки зрения культурно-исторической, нежели с точки зрения кли­нико-терапевтической (бактериологической) и чисто химической»), И здесь Флек раскрывает широкую перспективу для эмпирических исследований.

Читатели найдут много других подобных aper^us ^[11] в содержательной и глубо­кой книге Флека. Хотя уже много воды утекло со времени ее публикации, она оста­ется прекрасным и еще совершенно неисчерпанным источником идей. Но концеп­ция, которая в ней выражена, не свободна от фундаментальных проблем, и я ду­маю, что они сосредоточены вокруг понятия «мыслительного коллектива». Меня беспокоит не то, что «мыслительный коллектив» — это гипостазированная фик­ция, хотя я думаю, что это действительно так. По-видимому, Флек адекватно отве- тил но такого рода возражение (гл. 4, § 3, прим. 1). Скорее, я нахожу это понятие внутренне ошибочным, приводящим к многочисленным трудностям в книге Флека.

Если говорить кратко, похоже, что мыслительный коллектив функционирует как Некий сверхиндивидуальный разум, потому что многие люди обладают им (или он J4MH обладает). Чтобы объяснить его явно принудительную власть, Флек поэтому не ^аз обращается к терминам, заимствованным из рассуждений об индивидах. Иногда он пишет об «устойчивости замкнутых систем убеждений» (гл. 2, § 3; курсив мой)^[12]. В другом месте он говорит об этой устойчивости, как о том, что вытекает из «дове­рия», из зависимости от «общественного мнения», из «интеллектуальной солидар­ности» (гл. 4, § 3). Отвечая на действие этих сил, члены успешного «мыслительного коллектива» приходят к тому, что Флек называет «гармонией иллюзий» (гл. 2, § 3). Конечно, последнее выражение употреблено метафорически, но это опасная мета­фора, ибо она усиливает впечатление, что при отсутствии социального давления иллюзии можно было бы избежать: «Если бы его (Сигеля) открытие имело соответст­вующее влияние на ученых и должным образом распространилось в мыслительных коллективах, сегодня мы имели бы другое понятие сифилиса» (гл. 2, § 4, курсив мой).

Некоторые выражения в книге Флека характеризуют его позицию так, что она иногда сильно отличается, а иногда чрезвычайно близка к моей. Сила мыслитель­ного коллектива, например, иногда сравнивается с «принуждением» или «внут­ренним ограничением» (гл. 3). В другом месте Флек пишет, что «внутриколлек- тивный обмен мыслями ipso sociologico facto — независимо от логического обос­нования и содержательной стороны этих мыслей — приводит к укреплению мыс­лительной структуры (Denkgebilde)» (гл. 4, § 3). Эти и многие другие выражения в книге указывают на то, что результатами участия в «мыслительном коллективе» является нечто категорическое или априорное. То, чем коллектив сплачивает сво­их членов, есть нечто похожее на категории Канта, предшествующие любому мы­шлению вообще. Таким образом, сила мыслительного коллектива скорее усматри­вается в логике, чем в социальных отношениях, хотя эта сила имеет место по отно­шению к индивиду только тогда, когда он входит в группу.

Эта позиция, конечно, крайне проблематична, и спорадические попытки Флека разработать ее, различая пассивные и активные элементы знания, кажутся мне туманными. «Пассивность» и «активность» — это опять-таки термины, заимство­ванные из индивидуальной психологии и примененные к коллективу. Значитель­но более полезным в этих и других пассажах было бы эпистемическое различение между знанием и мнением (belief). (Например, если «знание» заменить «мнени­ем» в приведенном выше выражении «устойчивость замкнутых систем мнений», то «устойчивость», а может быть, и понятия «замкнутости» и «системы» стали бы излишними). Но как ни важны эти проблемы, они не могут снизить значение кни­ги Флека¹. Трудности, о которых мы здесь говорим, стали центральными в филосо­фии после работ Витгенштейна² и все еще остаются неразрешенными. Раскрыть их на эмпирическом материале истории науки — это уже немалое достижение.

Июнь 1976

ВОЗНИКНОВЕНИЕ И РАЗВИТИЕ НАУЧНОГО ФАКТА: ВВЕДЕНИЕ В ТЕОРИЮ СТИЛЯ МЫШЛЕНИЯ И МЫСЛИТЕЛЬНОГО КОЛЛЕКТИВА

Перевод с немецкого по изданию: Fleck L. Entstehung und Entwicklung einer wissenschaftlihen Tatsache. Einfiihrung in die Lehre vom Denkstil und Denkol- lektiv. Basel. Benno Schwabe. 1935. Сверен с английским и польским перевода­ми: Fleck L. Genesis and Development of Scientific Fact. Chicago and London. The University of Chicago Press. 1979; Fleck L. Powstanie i rozwoj faktu nauko- wego. Wprowadzenie do nauki о stylu myslowym i kolektywie myslowym. Lub­lin. Wydawnictwo Lubelskie. 1986.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Медицинский факт имеет особое значение для наших рассуждений, бла­годаря своему богатому содержанию и богатой истории, а также пото­му, что до сих пор его не рассматривали в теоретико-познавательных исследованиях.

Что такое факт? В отличие от изменчивых теорий, в нем видят нечто опреде­ленное, устойчивое, независящее от субъективных взглядов исследователя. Факт — это цель любого научного исследования; анализ путей, ведущих к факту, составляет предмет теории познания.

Однако часто теория познания совершает принципиальную ошибку: она огра­ничивает свое рассмотрение только привычными фактами обыденной жизни или примерами, взятыми из классической физики. Поэтому ее результаты отмечены некоторой наивностью, присущей такому подходу. Более того, это становится пре­пятствием для критического анализа механизмов познания. Например, тот факт, что нормальный человек видит двумя глазами, становится настолько привычным для нас, что как бы утрачивает свое научное содержание; мы не ощущаем своей познавательной активности. Наше познание выглядит пассивным по отношению к чему-то внешнему, что называют «бытием» или «реальностью». Мы уподобляем­ся тому, кто выполняет ежедневные ритуальные или привычные действия чисто механически, не ощущая своей власти над ними, не имея возможности совершать какие-либо иные действия, отличные от данных. Может быть, это легче предста­вить по аналогии с поведением человека, захваченного каким-либо массовым про­цессом, например, новичка на бирже, воспринимающего катастрофическое паде­ние курса акций как действие некоей враждебной силы, как нечто объективно су­ществующее, и не дающего себе отчет в том, как его собственное возбуждение само является фактором усиления паники. Обыденные факты малопригодны для теоре- тико-сознавательных исследований.

Но и факты такой науки, как физика, слишком отягощены привычным их вос­приятием либо затерты чересчур частым применением в теоретических рассуж­дениях. Поэтому, думаю, «новейший факт», т. е. не так давно замеченный и еще неиспользовавшийся в гносеологических анализах, лучше других поможет непред­взятому исследованию. Факты медицины, исключительно богатые историческим содержанием, в особенности те, значимость и релевантность которых не может быть оспорена, вполне отвечают такому требованию. Поэтому я остановился на одном из медицинских фактов, получившем наибольшее подтверждение, а имен­но на том факте, что реакция Вассермана имеет связь с сифилисом. Каким же образом возник и из чего состоит этот опытный факт?

Львов, Польша, лето 1934 г.

ГЛАВА 1

КАК ВОЗНИКЛО СОВРЕМЕННОЕ ПОНЯТИЕ СИФИЛИСА

Мистико-зтическая, змпирико-терапевтическая, патогенетическая и эти­ологическая спецификации болезни и их историческое развитие.

История науки о сифилисе восходит к концу XV столетия. Исторические источники содержат более или менее дифференцированные описания этой болезни (говоря по-современному — спецификации болезни [Krankheitsein- heit]), которые, несмотря на различные определения заболевания и особую но­менклатуру, соответствуют современным представлениям о сифилисе. Подвер­глась определенным изменениям и симптоматика заболевания. Ретроспектива развития знаний о сифилисе, восходя к концу XV столетия, теряется в тесных переплетениях мнений того времени о явлениях инфекционных заболеваний кожного характера, часто локализованных на половых органах, заболеваний, которые иногда приобретали масшабы эпидемий.

В этой неразберихе самых различных, лишь впоследствии, спустя века, раз­личенных болезней, современный врач найдет помимо сифилиса проказу, че­сотку, туберкулез кожи, кости и желез, оспу, микозы кожи, гонорею, мягкий шанкр, возможно, также паховую гранулему и ряд других заболеваний, еще и теперь считающихся неспецифическими кожными болезнями, а также обще­конститутивные заболевания, такие как подагра.

Сложные социально-политические и жизненные условия Европы конца XV века: войны, голод, стихийные бедствия (необычайные засухи и наводнения), поражавшие обширные области, — приводили к резкому увеличению числа различных эпидемий и заболеваний^[13]. Частота этих несчастий и вызываемые

Как возникло современное понятие сифилиса ------ j-----------------------------------------

» ч

ими страдания были так велики, что это не могло не привлечь усиленного вни­мания исследователей и стимулировало развитие сифилидологии.

Кроме того, надо отметить особое влияние астрологии, если не на все эти исследования, то, по крайней мере, на некоторые из них. «Большинство авто­ров допускают, что соединение 25 ноября 1484 г. Сатурна и Юпитера под зна­ком Скорпиона в Доме Марса было причиной уязвления плоти (Lustseuche). Благой Юпитер был подавлен злыми планетами Сатурном и Марсом. Знак Скор­пиона, который ведает половыми органами, объясняет, почему именно они и подверглись в первую очередь нападению новых болезней»^[14].

Принимая во внимание доминирующую роль астрологии в ту эпоху, легко понять убедительность, какую имели подобные объяснения причины сифили­са. Примечательно также, что почти все авторы того времени указывали на звезды как на первую и важнейшую причину эпидемий этого заболевания. «Рга- eterea, affectus hie secundum plurimum initium sumit in pudendis, indeque ex- panditur per universum corpus, neque alius reperitur morbus qui sic initiatur. Sed existimo ego hoc contingere propter Analogiam quandam inter pudenda et morbum hunc, merito coelestis ifluxus ut affirmant Astronomi, ex coniunctione Saturni et Iovis in tertia scorpionis facie in 23 gradu transacta 1484 tumque aliarum stellarum fixarum configuratione tunc temporis simul concurrencium, unde in longis tem- porum spatiis multi visuntur morbi insurgere, simulque veteres deperire ut infra clare ostendemus. Cumque merito stellarum concursus morbus hie originem traxerit, tumque'ab eodem foveatur, praesertim a scorpionis signo, pudenda respicit...»².

Объяснение какого-либо явления укореняется и развивается в данном об­ществе,-если только оно соответствует господствующему стилю мышления дан­ной эпохи. Именно поэтому астрология способствовала тому, что венеричес­кое Происхождение сифилиса стало differentia specified последнего. Религиозные учения, в соответствии с которыми болезнь рассматривалась как кара за греховное сладострастие, а половые связи рассматривались под углом зрения моральных норм, легли краеугольным камнем сифилидологии, прида­ли ей особый этический смысл. «Полагают, что эту болезнь посылает Бог для того, чтобы люди бежали от греха сладострастия»^[15].

Эпидемии дали материал для исследований и, в конечном счете, стимулиро­вали их. Астрология, как господствующая наука, и религия, создававшая мисти­ческий настрой сознания, создали социально-психологическую атмосферу, в течение столетий способствовавшую постоянному подчеркиванию венеричес­кого характера обнаруженной болезни. По этой причине заболевание сифилисом вЛосприятии широких масс и по сей день отмечено как бы клеймом рока и греха.

Это первоначальное понятие сифилидологии — убеждение в венеричес­кой природе сифилиса^[16] или в том, что болезнь посылается за греховное на­слаждение — выглядит сегодня слишком широким. Под него подпадает не толь­ко сифилис, как мы его знаем сегодня, но и другие венерические заболевания, например, гонорея, мягкий шанкр и паховая гранулема. Однако социально-пси­хологическое и историческое обоснование этого понятия было настолько силь­ным, что потребовались четыре столетия, прежде чем развитие иных областей знания привело к окончательной спецификации этих заболеваний. Такая инерт­ность мысли доказывает, что формирование и установление идеи зависит не от так называемых эмпирических наблюдений, исключительно важную роль в этом процессе играют факторы, берущие начало в психологии и традиции.

К концу XV и на протяжении XVI столетия стала возникать первоначальная форма науки о сифилисе. Однако она не была единственной. С ней взаимодей­ствовали три другие идеи, корнями уходящие в иные социальные уклады и эпохи. Лишь в этом взаимодействии, в единстве и борьбе этих идей, определе­ние сифилиса как специфического заболевания смогло развиться до современ­ного уровня.

Вторая идея идет от врачей-практиков, использовавших различные фармацев­тические средства. Судхоф пишет об этом: «Десятилетия практики, результаты которой передавались из поколения в поколение, сделали возможным выделить и различить из огромного количества хронических кожных заболеваний отдельные группы, которые поддавались лечению с помощью ртутных препаратов... Знание этого способа лечения становилось достоянием узких групп врачей, и в середине

XIV века мы уже впервые встречаем подробное описание таких хронических кож­ных заболеваний, лечение которых связано с общим методом втирания ртутных мазей. Другие виды чесоток, например, хроническая экзема и подобные ей кож­ные заболевания, такие как Scabies grossa, такому лечению не подлежали»^[17].

Судхоф говорит об использовании ртути, которое берет начало в очень древ­ней металлотерапии, как о настоящем и единственном источнике понятия о сифилисе. Но я думаю, что это неверно. Во-первых, в известных и очень дав­них трактатах, в которых сифилис рассматривается как кожное заболевание; нет даже упоминания о ртути. Во-вторых, ртуть была излюбленным средством лечения многих других кожных заболеваний, таких как чесотки и проказа. В- третьих, если бы применение ртути было единственным решающим указате­лем на сифилис, то другие венерические болезни, такие как мягкий шанкр и гонорея, вообще не ассоциировались бы с сифилисом, поскольку ртуть при их лечении совершенно бесполезна. Лечебный эффект ртути поэтому представ­ляется мне второстепенным фактором образования понятия о сифилисе.

Однако не следует и недооценивать значение этого фактора, поскольку лече­ние сифилиса ртутью было очень распространено. Например, мы читаем: «Metal- Иса praecipue sunt argentum vivum» или «Compingitur autem materia cum iis me- tallis et maxime cum argento vivo, ego tamen magis utor cinaprio quam sublimato»^[18].

Заслуживает внимания то, что даже токсическое слюноотделение при вти­рании ртути считалось терапевтическим результатом эвакуации сифилитиче­ских токсин. «Sed, utplurimum per sputum fit (scl. evacuatio) ad quod facien­dum nihil est argento vivo praestantius»^[19].

Применение ртути в лечении сифилиса считается чем-то давно известным и очевидным. Хотя это было связано с риском отравления, всегда считалось, тем не менее, что» tam nobilis, tamque multis nominibus utilis, ac necessarius mercurius»^[20]. Co временем лечебный эффект ртути стал общепризнанным, и он использовался также для диагностирования ex juvantibus^b.

Однако вплоть до XIX века определение понятия сифилиса так и не могло вполне состояться на основе применения ртути. Согласно с идеей наказания за разврат, к сифилису относились и другие венерические заболевания, такие как гонорея, мягкий шанкр и осложнения, связанные с ними, впоследствии выделенные путем патогенетических и этиологических исследований. Сюда же относились локальные, даже сегодня считающиеся «неспецифическими», забо­левания половых органов, такие как воспаление крайней плоти. На эти заболе­вания ртуть не действовала; чтобы соединить обе концепции — применения ртути и наказания за плотский грех — делали такой вывод: «Ртуть иногда не лечит болезни разврата и даже иногда ухудшает состояние больного»^[21]. ТЬк ре­шалась эта проблема. Идея применения ртути собственно относилась только к так называемому конститутивному сифилису, т. е. к стадии общего заболева­ния. Она не касалась первичной, чисто венерической стадии болезни, локализо­ванной на половых органах, которая полагалась наказанием за плотский грех.

Эти две концепции развивались бок о бок, совместно, то взаимодействуя, то борясь друг с другом: (1) мистико-этическая идея наказания за «плотский грех»; (2) эмпирико-терапевтическая идея заболевания. Ни одна из этих концепций не была вполне последовательной, идеи сочетались друг с другом, хотя друг другу противоречили. Они сплетались между собой не по правилам логики, но по правилам психологии: теоретические элементы и практические, априор­ные и чисто эмпирические; опыт явно уступал эмоциональному априоризму. Были также врачи, которые вообще сомневались в существовании сифилиса. В одном из трактатов XVI века читаем: «Dicunt itaque nonnulli haud extare Galli- cum morbum, sed esse nostrorum hominum illusionem quandam. Nam quod Gal- licum dicimus aiunt esse diversas affectiones»^[22].

Сомневающиеся были еще в конце XIX века. Д-р Юзеф Германн (Josef Her­mann), на протяжении многих лет (1858-1888) «ординатор и руководитель кафедры сифилиса в Имперском и Королевском Госпитале Вены» опубликовал приблизительно в 1890 г. брошюру под названием «Конститутивный сифи­лис не существует» ^[23] . По его мнению, сифилис является «простой, локальной болезнью, которая никогда не переходит в кровь человека, полностью излечи­ма, не оставляет никаких последствий и никогда не передается через зачатие и по наследству». Она проявляется как твердый шанкр или гонорея, «а также со всеми непосредственными симптомами этих двух исходных заболеваний». В то же время все общие симптомы, вся «совокупность болезненных форм, ко­торые столь глубоко затрагивают социальную жизнь человечества и даже це­лые поколения людей, вовсе не являются сифилисом, а суть исключительно результаты лечения ртутью или вызваны иными отклонениями от нормально­го состава крови». Сифилис все еще рассматривается им как наказание за греш­ное наслаждение (Lustseuche), как болезнь без общей симптоматики, как ло­кальное заболевание. Только обнаружением изменений в крови можно было бы доказать общий характер заболевания сифилисом, однако «наличие сифи­литической крови есть лишь догматическая формула, для которой нет наима­лейшего обоснования». Германн утверждает, что «никакого патогномического проявления нельзя обнаружить в крови тех, кто перенес сифилис в прошлом».

Воззрения этого аутсайдера выглядят архаичными даже по сравнению с современным ему уровнем знания, однако для нас они имеют особый смысл. Они наглядно демонстрируют, как тесно были связаны между собой сифилис и ртуть, перед какими проблемами стояли врачи, наблюдавшие плеоморфизм сим­птомов сифилиса. В свою очередь, это вело к «требованию анализа крови» как единственной возможности точного определения болезни^[24].

Понятие сифилиса, таким образом, было еще неопределенным и неразра­ботанным. Два подхода к нему противоречили друг другу. Это становилось тем более очевидно, что влияние исходной морально-мистической идеи ослабева­ло как под воздействием общих изменений стиля мышления, так и благодаря росту специальных знаний.

Понятие сифилиса было еще слишком шатким и недостаточно связанным с наличным знанием, чтобы его можно было считать вполне установленным, прочно обоснованным, объективным и выступающим как несомненный «ре­альный факт».

Некоторые исключительно важные факторы не учитывались вовсе, что на­рушало ясность мысленной картины: не обращали внимания на разделение венерических болезней на те, которые имеют общую симптоматику, и такие, в протекании которых эти симптомы не обнаруживались или встречались край­не редко (гонорея). Следующей проблемой был наследственный сифилис и физическая дефективность детей у родителей-сифилитиков. Неразрешимой задачей оставались латентный сифилис и рецидивы заболевания. Делались различные гипотезы о связи сифилиса с другими болезнями, такими как сухо­тка спинного мозга и прогрессивный паралич, волчанка, золотуха и др. В це­лом уже начиналась эпоха эксперимента и разностороннего знания, разрабо­танного в деталях.

История свидетельствует о бесчисленных опытах и наблюдениях, касаю­щихся прививок и иммунных свойств организма. Однако заблуждается тот, кто верит, будто даже наилучшим образом задуманные опыты давали всегда «пра­вильные» результаты. Они имели значение как отправные моменты для новых методов, однако не имели силы доказательств.

Спор шел между сторонниками тождества гонореи, сифилиса и мягкого шанкра (теория идентичности) и теми врачами, которые хотели разделить наказание за плотский грех на ряд болезней. «Многие врачи, в частности Анд- ре (Andre) и Шведиауэр (Swediauer), пытались доказать идентичность инфек­ционного материала из гонорейной слизи и гноя из мягкого шанкра. После ряда экспериментов они утверждали, что гонорейный токсин может иногда вызывать мягкий шанкр и, наоборот, гной из шанкра может вызывать гонорею. Многие исследователи присоединились к этому мнению. Фритце (Fritze) счи­тал, «что оба заболевания различаются по роду, но не по виду»^[25]. Различие в том, что для некоторых организмов инфекционный материал «является слиш­ком слабым, чтобы вызывать гонорею». Хунтер^[26] прививал гонорейную слизь на кожу половых органов здорового человека и получил шанкр, после которо­го появился типичный сифилис. Отсюда он вывел тождество гонореи и сифи­лиса, однако различал мягкий и твердый шанкры; последний имел место толь­ко при сифилисе («.дуалистическая теория»). Отсюда возникла наука о псевдосифилисе — так называемой болезни, похожей на сифилис, но, по сути, отличающейся от него и непредваренной твердым шанкром.

Еще одна школа отличала токсин гонореи от токсина сифилиса, но полага­ла гонорею первичной стадией общей конститутивной болезни, «которую на­звали «гонорейной инфекцией» (здесь мы видим влияние теории сифилиса). «Унитаристы»², еще одна школа тех времен, полностью отделяли гонорею от сифилиса, но высказывались за тождество мягкого и твердого шанкра. Они го­ворили о специфической предрасположенности к заболеванию общей сифи­литической болезнью, в которой обязательно присутствует стадия, на кото­рой после появления шанкра начинается общая симптоматика. Наконец, «но­вая дуалистическая теория» отличала как гонорею, так и мягкий шанкр от сифилиса^[27]...

Все это имеет отношение только к вопросу о спецификации различных ве­нерических болезней, но не охватывает всей проблематики сифилиса, напри­мер, его связи с сухоткой спинного мозга или прогрессивным параличом. Эти проблемы были решены во второй половине XIX и в начале XX века, когда было развито учение о патогенезе и этиология.

Чисто теоретический анализ воззрений XVIII и первой половине XIX веков приводит к следующим выводам.

Понятие сифилиса, которое рассматривается здесь в связи с реакцией Вас­сермана, связано также с рядом других понятий. Если сравнивать различные ранее названные определения