Социальная обусловленность любого познавательного факта. Обычная трактовка познания как отношения между субъектом и объектом, познающим и тем, что должно быть познано

Обычная трактовка познания как отношения между субъектом и объектом, познающим и тем, что должно быть познано, не может удовлетворить сравни­тельную теорию познания. Решающую роль в любом вновь возникающем акте познания играет третий член этого отношения — наличное состояние знания. Без учета этой роли нельзя понять, как возникает замкнутая система (стиль мышления) и почему в прошлом обнаруживаются зародыши нынешнего зна­ния, неимевшие в то время, когда они возникали, никаких «объективных» ос­нований (протоидеи).

Исторически обусловленные, соответствующие определенному стилю мы­шления элементы знания своим существованием доказывают, что между пред­метом познания и самим познавательным актом имеет место взаимосвязь. То, что познано, оказывает влияние на форму и характер нового познания, кото­рое, в свою очередь, расширяет, обновляет, придает новый смысл познанному.

Познание — не индивидуализированный процесс, происходящий в каком- либо теоретически мыслимом «конкретном сознании». Скорее, это результат социальной активности, поскольку существующий запас знаний превышает уровень, достигаемый отдельным индивидом. Утверждение типа: «Некто по­знает нечто» (какую-либо связь, факт, вещь), как мы видим, неполно. В нем не больше смысла, чем в предложении: «Эта книга больше» или «Город А левее города Б». В (таких высказываниях кое-чего не хватает. Например, ко второму надо прибавить: «чем вот эта книга»; к третьему: «если стоять лицом на север, находясь на пути от А к Б» или «если идти от С к Б». Относительные понятия «больше» и «левее» получают определенный смысл в сочетании с дополняю­щими их компонентами.

Точно так же предложение: «Некто познает нечто» требует подобного до­полнения, например, «в соответствии с определенным состоянием знания», или «как член определенной культурной среды», или «в рамках определенного стиля мышления, в определенном мыслительном коллективе».

Если определить «мыслительный коллектив» как сообщество людей, взаим­но обменивающихся идеями или поддерживающих интеллектуальное взаимо­действие, то он станет в наших глазах единицей развития какой-либо сферы мышления, определенного уровня знания и культуры. Это и есть то, что мы называем стилем мышления. Мыслительный коллектив — это недостающий член искомого отношения в гносеологии.

Когда мы говорим, что «Шаудинн открыл Spirochaeta pallida — возбуди­тель сифилиса», то это предложение без добавочных определений лишено од­нозначного смысла, поскольку нет никакого «сифилиса самого по себе». Суще­ствовало релевантное своему времени понятие, основываясь на котором, развивая которое, Шаудинн смог сделать свое открытие. Если слово «сифилис» вырвать из этого контекста, оно лишается определенного смысла, а термин «открыл» сам по себе говорит не больше, чем термины «больше» или «левее» в приведенных примерах.

Сигель (Siegel) считал одноклеточных возбудителями сифилиса также в соответствии со знанием своего времени. Если бы его открытие имело соот­ветствующее влияние на ученых и должным образом распространилось в мыс­лительных коллективах, сегодня мы имели бы другое понятие сифилиса: часть проявлений сифилиса (по современной номенклатуре) была бы признана ос­пой или иной болезнью, вызываемой чужеродными клетками. Другие прояв­ления считались бы болезнями конститутивного характера sensu stricto ^[73] . В свя­зи с идеей «болезни греховного наслаждения» возникли бы совершенно иные представления об инфекционном характере заболевания и о его спецификации. Наконец, мы пришли бы к гармонической системе знания, которая очень отли­чалась бы от нынешней.

Все это действительно может рассматриваться, как одна из логических возможностей, и даже «объективных» возможностей, но исторически это было невозможно. В то время, когда работал Сигель, понятие сифилиса уже было недостаточно гибким для столь решительных изменений. За сто лет до этого, когда понятие было еще довольно гибким, не было ни технико-интеллекту­альных, ни технико-материальных условий, которые могли бы привести к по­добному открытию. Без колебаний мы можем сказать, что открытие Шаудин- на было правильным, а открытие Сигеля — неправильным. Первое обладало единственной — или почти единственной — возможной связью с мыслитель­ным коллективом, которой не было у второго. Смысл и значимость открытия Шаудинна зависит, таким образом, от сообщества, которое, осуществляя ин­теллектуальное взаимодействие на основе общего интеллектуального про­шлого, создало возможность зтого открытия и затем продолжило развитие в данном направлении. Поэтому правильно было бы сказать: «Шаудинн предло­жил в соответствии с существовавшими тогда представлениями о сифилисе и его возбудителе признать Spirochaeta pallida возбудителем сифилиса. Это зна­чение Spirochaeta pallida было принято и послужило дальнейшей разработке знания о сифилисе». Разве не таким именно образом представлен этот вопрос в хороших учебниках по бактериологии?

Итак, познанное — это, прежде всего, принятое как следствие из данных предпосылок. Предпосылки соответствуют активным элементам и образуют коллективную сторону познания. Вытекающие с необходимостью из этих пред­посылок следствия соответствуют пассивным элементам и образуют то, что воспринимается как объективная действительность. Роль индивида заключа­ется в акте данного утверждения.

Три составных элемента познания: индивид, коллектив и объективная ис­тина (то, что должно быть познано) — это не метафизические сущности; они также могут быть исследованы, поскольку они имеют и иные связи друг с дру­гом. Эти связи состоят в том, что, с одной стороны, коллектив складывается из индивидов, а с другой стороны, объективная действительность помещается в контекст исторических последовательностей идей, принадлежащих мыслитель­ному коллективу. Поэтому можно элиминировать один или даже два элемента с точки зрения сравнительной теории познания.

Хотя мыслительный коллектив состоит из индивидов, он не сводится к их простой.сумме. Индивид никогда (или почти никогда) не осознает коллектив­ный стиль мышления, который почти всегда оказывает абсолютно принуди­тельное воздействие на его мышление ^вопреки которому ничего нельзя даже помыслить. Стиль мышления образует необходимую основу «мыслительного коллектива». Если кто-либо, несмотря ни на что, все же хотел бы элиминиро­вать понятие мыслительного коллектива, он был бы вынужден ввести в тео­рию познания догматы веры или оценочных суждений и отказаться от общей сравнительной в пользу частной и догматической теории познания.

До какой степени научная работа является коллективной, показывает из­ложенная в первой главе история науки о сифилисе. Прежде всего, всякая тема, обсуждаемая в определенной последовательности идей, берет начало в кол­лективных понятиях. Например, болезнь «как кара за греховное наслажде­ние» — это коллективное понятие религиозного сообщества. Болезнь как ре­зультат сочетания звезд — это понятие, возникающее в сообществе астроло­гов. Спекулятивная металлотерапия врачей породила идею ртути, лечебный эффект которой определяет природу заболевания. Мысль о сифилитической крови принадлежит врачам-теоретикам, следовавшим старинному изречению, отражающему voxpopuli ^[74] : «Кровь — сок особенного свойства»^[75]. Мысль об ин­фекционном возбудителе восходит от современной этиологии к древнему кол­лективному представлению о демоне болезни.

Не только основные идеи, но также и все стадии развития понятия сифили-

У¹

са — результаты коллективного, а не индивидуального интеллектуального

труда. Если вспомнить об открытии Шаудинна, описанном в предыдущей гла­ве, то этот исследователь персонифицирует работу слаженной команды вра­чей, которую нельзя раздробить на индивидуальные вклады. Как мы увидим, и открытие реакции Вассермана было осуществлено благодаря определенному коллективному опыту, который, собственно, был обращен против взглядов Вассермана. Как и Шаудинн, Вассерман — это скорее знаменосец открытия, чем его единственный автор.

Если прежде всего обращать внимание на формальную сторону научной деятельности, то ее социальная обусловленность очевидна. Мы видим органи­зованный коллектив с внутренним разделением труда, с техническим обслу­живанием, со взаимным обменом идеями, с традициями полемики и т. д. Мно­гие публикации имеют нескольких совместно работающих авторов; кроме того, в естественнонаучных публикациях обычно принято называть учреждение, в рамках которого проведено данное исследование, и имя его руководителя. Су­ществует научная иерархия, научные школы, сторонники и противники опре­деленных направлений, научные общества, конгрессы, периодическая печать, обмен информацией и пр. Хорошо организованный коллектив — это носитель знаний, объем которых далеко превышает возможности отдельного человека.

Познание — это наиболее социально обусловленная деятельность челове­ка; «но является, прежде всего, социальным продуктом. Уже в самой структуре языка заключена определенная навязываемая данному обществу философия, и даже одно слово может выражать собой сложную теорию. Кому принадлежит эта философия, эта теория?

Мысли переходят от одного человека к другому, и всякий раз как-то пере­иначиваются, поскольку разные индивиды по-разному ассоциируют их. Точ­нее говоря, реципиент никогда не понимает сообщаемые ему идеи в точности так, как того хотел бы тот, кто эти идеи сообщает. После нескольких таких пе­реходов от первоначального содержания мысли почти ничего не остается. Чья же эта мысль, проделавшая столь сложный путь? Это именно коллективная мысль, не принадлежащая никакому отдельному индивиду. Являются ли ка­кие-то идеи истинными или ошибочными, выглядят ли они правильными или нет, они вращаются в обществе, шлифуются, преобразуются, усиливаются или ослабевают, оказывают влияние на другие открытия, понятия, мнения и ин­теллектуальные традиции. После ряда таких кругообращений в сообществе некое открытие часто возвращается к своему первому автору, и он уже смот­рит на него иными глазами — либо не признает его своим, либо, что бывает чаще, ему кажется, что он с самого начала видел его таким, каким оно стало теперь. История реакции Вассермана — это пример, в котором явно заметны

перипетии, претерпеваемые совершенно «эмпирическим» открытием.

f

Социальность, присущая самой природе научной деятельности, имеет су­щественные последствия. Простые слова могут становиться лозунгами; про­стые предложения могут стать боевыми призывами. От этого полностью зави­сит их социокогнитивная значимость. Слова приобретают магическую силу, воздействуя на сознание не своим логическим содержанием, часто даже во­преки ему, а только одним фактом своего существования. Взять, к примеру, такие слова, как «материализм» или «атеизм», которые в одних странах дис­кредитируют своих сторонников, а в других, напротив, внушают доверие к ним. Магическая сила лозунга пронизывает самую сердцевину даже научных ис­следований: «витализм» в биологии, «специфичность» в иммунологии, «транс­формации микроорганизмов» в бактериологии. Если подобные слова находят в научных текстах, они не анализируются логически, а сразу привлекают к себе друзей или обретают врагов.

Такие мотивы, как пропаганда, имитация, авторитет, конкуренция, солидар­ность, враждебность, дружеское расположение, конечно, не могли бы возник­нуть в отдельном индивидуальном мышлении. Каждый мотив такого рода при­обретает эпистемологическое значение, поскольку весь корпус знаний и кол­лективное взаимодействие участвуют в любом конкретном акте познания, ко­торый без них был бы принципиально невозможен. Любая теория познания, не принимающая во внимание этой социальной обусловленности всякого по­знавательного действия, не более чем тривиальна. В то же время те,-кто счита­ет социальную обусловленность malum neccesarium^[76] или признаком человече­ского несовершенства, который можно преодолеть, не замечают того, что вне социальной обусловленности познание было бы вообще невозможно, а также того, что сам термин «познание» имеет смысл только в связи с каким-либо мыс­лительным коллективом.

Тем не менее, какой-то суеверный предрассудок удерживает нас от призна­ния того, что составляет наиболее интимную часть человеческой личности — мышление — атрибутом определенного мыслительного коллектива⁷. Мысли­тельный коллектив возникает уже тогда, когда двое или больше индивидов об­мениваются своими мыслями. Плох тот наблюдатель, который не заметит, как живая беседа двух человек приходит к такому моменту, когда каждый ее учас­тник оказывается в состоянии высказать такие мысли, каких в одиночку или в ' другом обществе не смог бы сформулировать. Создается особый настрой, кото­рый никто из собеседников не мог бы обрести иначе и который возникает все­гда, как только собеседники встречаются вновь.

Если такая ситуация длится достаточно долго, из взаимопонимания и непо­нимания возникает структура мышления, не принадлежащая уже никому из данных индивидов, но тем не менее не лишенная содержания. Кто же является носителем и создателем этой структуры? Не кто иной, как небольшой коллек­тив, пусть даже состоящий всего из двух человек. Если в него входит кто-то третий, то возникнет уже новый коллектив; а тот, что был раньше, исчезает, и вместе с ним исчезает и та творческая сила, которая была ему свойственна.

Может быть, следовало бы согласиться с теми, кто назвал бы мыслительный коллектив фикцией, персонификацией некоторого общего результата взаимо­действия. Но что же такое личность, если не персонификация множества раз­личных моментальных состояний личности, их общий психологический геш- тальт? Точно так же и мыслительный коллектив складывается из разных лич­ностей и так же обладает своими особыми правилами поведения и своей осо­бой психологической формой. Как целостность, он даже более стабилен и по­следователен, чем так называемый индивид, личность которого всегда сопря­жена с противоречивыми тенденциями;

Индивидуальная жизнь человеческой души включает в себя несовмести­мые элементы. Религиозные принципы и суеверия, берущие начало в разных личностных комплексах, нарушают чистоту любой научной теории, любой си­стемы понятий. Кеплер и Ньютон, внесшие столь значительный вклад в совре­менное понимание природы, в своих базисных установках были людьми риту­ально-религиозными; педагогические идеи Руссо нашли большее воплощение в соответствующем мыслительном коллективе, чем в его личной жизни.

Индивид может принадлежать нескольким мыслительным коллективам од­новременно. Ученый-исследователь — член сообщества, в котором он работа­ет. Именно с него, хотя он этого может и не осознавать, иногда начинают свой путь идеи, которые в своем дальнейшем развитии обретают независимость и часто даже оборачиваются против своего создателя. Как член политической партии, общественной группы, нации или даже расы, он принадлежит другим коллективам. Попав в некое сообщество, он вскоре становится одним из его членов и подчиняется его правилам. Об индивиде можно судить с точки зре­ния того коллектива, которому он принадлежит, и, наоборот, о коллективе — по входящим в него индивидам. Конечно, как в том, так и в другом случаях специфика отдельной личности и коллектива в целом определяется лишь с помощью адекватных методов. История науки, конечно, знает и независимые, так сказать, персональные героические свершения. Но эта независимость за­ключается лишь в отсутствии сотрудников и помощников, а также, может быть, предшественников; иначе говоря, она проявляется в оригинальной и автоном­ной концентрации как исторического, так и современного влияния коллекти­ва. Точно так же, как деяния отдельных личностей в других сферах обществен­ной жизни, подобные научные свершения могут одержать верх, если только они обладают особой-суггестивностью, возникая в то время, когда этому бла­гоприятствуют социальные обстоятельства. Таким высокохудожественным и героическим свершением было открытие Везалия — создателя современной анатомии. Живи тот же Везалий в XII или.XIII столетии, его работа осталась бы незамеченной. Трудно даже представить его в эту эпоху, как, например, пред­ставить Наполеона до Французской революции. Вне соответствующих истори­ческих условий они никогда бы не смогли достигнуть своего исторического величия. Бесплодность творческого труда, неимеющего опоры в духе своего времени, хорошо видна на примере великого глашатая прекрасных идей Лео­нардо да Винчи, который, несмотря на свою гениальность, не оставил науке ни одного положительного научного достижения.

Это, конечно, не означает, что индивид вообще не играет никакой роли, что им можно пренебречь как эпистемологическим фактором. Физиология чувст­венных органов и психология, безусловно, очень важны. Но эпистемология не может иметь твердого основания без исследования мыслительного сообщест­ва (Denkgemainschaft). Я позволю себе несколько поверхностную аналогию. Если индивида сравнить с отдельным футболистом, мыслительный коллектив — с сыгранной футбольной командой, а процесс познания — с самой игрой, то спросим себя, можно и стоит ли анализировать матч, принимая во внимание только удары по мячу, сделанные этим футболистом? Весь смысл игры был бы потерян!

Значение социологических методов в исследовании интеллектуальной де­ятельности признавалось еще Огюстом Контом. Недавно оно было подчеркну­то школой Дюркгейма во Франции, а в Вене, среди прочих философов, Виль­гельмом Ерусалемом.

Дюркгейм настаивает на том, что со стороны социальных систем на инди­вида оказывают влияние как объективные обстоятельства, так и контроль за его поведением. Он также говорит о сверхиндивидуальном и объективном ха­рактере идей, вырабатываемых коллективом. Он описывает то, что является результатом деятельности коллективного интеллекта, «что проявляется в языке, в религиозных и магических верованиях, в существовании незримых сил, бес­численных духов и демонов, господствующих над всей природой, всей жизнью племени, всеми его традициями и обычаями...»^[77].

Ученик Э. Дюркгейма Л. Леви-Брюль пишет: «Коллективные представле­ния имеют свои собственные законы, которые не могут быть обнаружены, осо­бенно если дело идет о первобытных людях, изучением белого взрослого и цивилизованного индивида. Напротив, лишь изучение коллективных представ­лений и их связей и сочетаний в низших обществах сможет, несомненно, про­лить некоторый свет на генезис наших категорий и наших логических прин­ципов. Путь этот, несомненно, приведет к новой и позитивной теории позна­ния, основанной на сравнительном методе»^[78]. Леви-Брюль выступает против веры в «торжество "человеческого духа", совершенно одинакового с логичес­кой точки зрения всегда и повсюду»^[79]. Он полагает, что «представление об инди­видуальном человеческом сознании, не затронутом каким-либо опытом, являет­ся столь же химерическим, как и представление о дообщественном человеке»^[80].

Гумплович остроумно говорит о значении коллектива: «Самой большой ошибкой индивидуалистической психологии является допущение о том, что мыслит некая персона. Из этой ошибки затем вытекает бесконечный поиск ис­точника мысли в самом индивиде и причин, почему он мыслит так, а не иначе. Философы и психологи выводят отсюда различные заключения и даже совету­ют, как человек должен мыслить. Все это одна цепь заблуждений. Во-первых, то, что мыслит в человеке, — это не он сам, а его социальная среда. Источник его мышления находится не в нем самом, его следует искать в социальной сре­де, в которой он живет, в социальном воздухе, которым он дышит. Его сознание формируется, и это совершенно неизбежно, под влиянием этой вездесущей со­циальной среды, и он не может мыслить иначе»^[81].

Эта проблема затрагивается Ерусалемом в нескольких статьях, йз которых последняя удачно называется «Социальная обусловленность мышления и мыс­лительных форм». Глубокая убежденность Канта в существовании вневремен­ной, совершенно неизменяемой логической структуры нашего рассудка, убеж­денность, которая с тех пор стала всеобщим достоянием всех априористов и которую энергично поддерживают новейшие представители этого направле­ния, не только не была подтверждена современной этнографией, но и совер­шенно опровергнута послед^ей\ «Примитивный индивид чувствует себя толь­ко членом своего племени и с невероятным упорством поддерживает традиционный способ интерпретации чувственных ощущений»^[82]. «Нельзя со мневаться в том, что подтверждается различными социальными институтами, с которыми мы встречаемся в первобытных обществах, а именно, что члены племени поддерживают друг у друга веру в вездесущность духов и демонов. Уже одного этого достаточно, чтобы придать этим плодам воображения реаль­ность и устойчивость. Этот процесс взаимной поддержки мы находим не толь­ко в первобытных обществах; он в полной мере существует и сегодня, в осо­бенности в нашей повседневной жизни. Я обозначил бы этот процесс и любую слетему убеждений, сформированную и упроченную посредством него, «соци­альной консолидацией» ^[83] .

«Даже конкретные и объективные наблюдения требуют подтверждения в наблюдениях других людей. Только тогда они станут общим достоянием и смо­гут найти практическое применение. Такого рода социальная консолидация сплошь и рядом наблюдается в науке. Это особенно видно в тех случаях, когда мы наблюдаем то сопротивление, на которое, как правило, наталкивается но­вое направление мысли»^[84]. Все эти мыслители, чье мировоззрение складыва­лось под влиянием социологии и классической гуманистики, как бы ни были прогрессивны их идеи, тем не менее совершают характерную ошибку. Они слишком высоко оценивают естественнонаучные факты, прямо-таки поклоня­ются им.

Как пишет Леви-Брюль, «раз мистические элементы теряют свой перевес, то тем самым объективные свойства начинают больше привлекать и удержи­вать на себе внимание человека. Доля восприятия в собственном смысле слова увеличивается в той пропорции, в какой уменьшается доля мистических кол­лективных восприятий»^[85].

Леви-Брюль полагает, что в научном мышлении существуют понятия, кото­рые выражают «исключительно объективные свойства и отношения существ и явлений»^[86]. Но вряд ли он сам смог бы точно определить, что следует понимать под «объективными свойствами» или «восприятиями в собственном смысле слова». Более того, привлечение внимания объективными свойствами ipsofacto^b психологически невозможно. Восприятие научно признанных свойств (допу­стим, что Леви-Брюль считает их «объективными») — это то, чему вначале нужно научиться. Это не может произойти ipso facto, на самом деле способ­ность воспринимать так, как рекомендует наука, приобретается нами в про- Эпистемологические выводы из представленной истории понятия

—-------------------------------------------------------------------------------------------------------------------,

цессе обучения. Первым проявлением этой способности является открытие, которое совершается сложным социально обусловленным образом, подобно тому, как возникают другие коллективные представления.

Далее Леви-Брюль утверждает, что «одновременно с тем, как мышление об­ществ низшего типа становится более проницаемым, более податливым в от­ношении опыта, оно становится также более чувствительным к противоре­чию»¹. «Когда, однако, в каком-нибудь обществе мышление эволюционирует вместе с институтами <...>, начинают восприниматься иные отношения между существами и предметами, представления начинают принимать характер об­щих и отвлеченных понятий, а одновременно с этим уточняется как ощущение того, так и представление о том, что является физически возможным или не­возможным. Значит, с физической нелепостью дело обстоит так же, как и с логической. Одни и те же причины делают пралогическое мышление нечув­ствительным к одной и к другой»².

Вообще следует возразить, что никто не обладает ощущением или знанием о том, что физически возможно, а что невозможно. То, что мы ощущаем как невозможность, есть лишь несоответствие с принятым стилем мышления. Еще не так давно трансмутация элементов и множество других явлений современ­ной физики, не говоря уже о волновой теории материи, считались совершенно невозможными. «Опыт как таковой», к которому можно иметь или не иметь доступ, это химера. Каждый человек переживает по-своему. Сегодняшние пе­реживания связываются с прошедшими и таким образом изменяют условия бу­дущих. Итак, каждое существо создает свой «опыт» в том смысле, что за свою жизнь изменяет способ своего реагирования. Специальный научный опыт вы­текает из особых условий, создаваемых историей идей и обществом. В этот опыт вовлекаются традиционные образцы «интеллектуального тренинга», без которых он недостижим.

Ерусалем также верит в возможность «чисто теоретического мышления» и «чисто объективной констатации фактов». «Эту способность человек обретает медленно и постепенно в зависимости от того, в какой мере он сам может пре­одолеть состояние полной социальной зависимости и подняться до уровня не­зависимой и самоопределяющейся личности»³.

«Лишь окрепший индивид приобретает способность чисто объективного на­блюдения фактов и тем самым обучается теоретическому мышлению, свобод­ному от эмоций»⁴. Ерусалем называет это «связью между фактом и индиви-

__________________ (" -у

¹ Там же, с. 313.

² Там же, сс. 314-315.

³ Jerusalem W. Op. cit., S. 188.

J

⁴ Ibid., S. 193.

дом». Однако как это можно согласовать с высказыванием о значении социаль­ной консолидации в науке?

Суждение является истинным в объективном смысле только тогда, когда оно может рассматриваться исключительно как функция процесса суждения. Это новый, чисто объективный критерий истины, которую до сих пор чаще всего пытались определить поверхностными и бесполезными формулировками типа «соответствия суждений фактам», должен считаться следствием индивидуа­листической тенденции развития»^[87].

На это можно ответить следующим образом: мышление, свободное от эмо­ций, может означать только мышление, независимое от сиюминутного лично­стного настроения, или от усредненного настроения коллектива. Понятие мыш­ления, вообще лишенного эмоций, совершенно бессмысленно. Свобода от эмо­ций как таковая либо чистая рациональность как таковая просто не существу­ют. И как можно было бы установить такие состояния?

Есть только совпадение или несовпадение эмоций, а совпадение эмоций внутри данного коллектива принимается за свободу от эмоций. Это совпаде­ние создает возможность (без значительных деформаций) коммуникативного или так называемого формально-схематического, определимого словами и выс­казываниями мышления. Ему-то и приписывается бесстрастная способность устанавливать независимые существования. Такое мышление и называется ра­циональным. Причинно-следственная связь в течение длительного времени считалась чисто рациональной, хотя в действительности она была реликтом исключительно эмоционально окрашенных демонологических представлений мыслительного коллектива. Пытаясь in concrete ^[88] критически отделить так на­зываемое субъективное от так называемого объективного, мы снова и снова обнаруживаем активные и пассивные связи в познании, о которых шла речь выше. Из одних только пассивных связей нельзя построить ни одного предло­жения. Всегда имеет место какой-либо активный фактор, который иногда не­правильно называется субъективным. Какая-то пассивная связь, рассмотрен­ная с иной точки зреНия, может считаться активной, и наоборотГоб этом еще пойдет речь ниже. Почему современные научные высказывания должны зани­мать особое положение, как считают названные мыслители?

Они полагают, что научные мнения нашего времени полностью противопо­ложны всем другим способам мышления. Как будто бы мы стали самыми муд­рыми и наши глаза полностью раскрылись, как будто бы мы отряхнули всю детскую наивность первобытного и архаического мышления. Мы как бы обла­даем «истинным мышлением» и «истинным наблюдением» и, следовательно, то, что мы считаем истинным, и есть истина ipso facto. А то, что другие, перво­бытные, древние.люди, душевнобольные или дети объявляют истинным, — только кажется истинным им самим. Это архинаивное мнение, которое не поз­воляет сформулировать научную теорию познания, сильно напоминает тео­рию одного французского филолога XVIII века, который утверждал, что слова pain, sitos, bread, Brot, panis — это произвольные обозначения одной и той же вещи, но, согласно его теории, разница между французским и другими языка­ми заключается в том, что только французское слово pain действительно обо­значает хлеб.,

Столь же характерную, но противоположную ошибку совершают философ­ствующие естествоиспытатели. Они понимают, что нет никаких «единственно объективных свойств и отношений», а есть только отношения, определимые в рамках более или менее произвольной системы отсчета. Их ошибка состбит в чрезмерном преувеличении значения логики, в почти религиозном поклоне­нии логическим выводам^[89].

В глазах натуралистически ориентированных эпистемологов, например, для Венского кружка (Шлик, Карнап и др.), человеческое мышление (по крайней мере, как идеал, как то, что должно быть) является чем-то неизменным, абсо­лютным, в то время как эмпирический факт — чем-то относительным. Наобо­рот, те философы, которые, главным образом, основываются на гуманитарном знании, как абсолют превозносят факты, а в человеческом мышлении подчер­кивают относительность. Характерно, что и те и другие переносят fixum ^[90] на чуждую для себя почву!

Но нельзя ли вообще обойтись без всякого «fixum»? Изменчивы как фак­ты, так и мышление уже хотя бы потому, что изменения в мышлении прояв­ляются в изменениях фактов, и, наобор.от, принципиально новые факты мож­но открыть только благодаря новому мышлению. И к этому мы еще вернемся в дальнейшем.

Плодотворность теории мыслительного коллектива как раз и обнаружи­вается в возможности сравнения и однородного исследования как первобыт­ного, архаического, детского, так и психотического мышления. Ее можно при­менить также к мышлению нации, класса и какой-либо иной социальной груп­пы, независимо оттого, как она образована. Я рассматриваю требование «мак­симизации опыта» как высший закон научного мышления. Таким образом, как только возникает возможность сравнительной эпистемологии, следовать ей уже необходимо. Старая концепция, невыходящая за рамки нормативных ус­тановок о «плохом» или «хорошем» мышлении, сходит со сцены.

Все сказанное вовсе не означает какого-либо скептицизма. Безусловно, мы можем знать многое. И если мы не можем знать «все», как того требует традиционный подход, то лишь потому, что не совсем понятно, что делать с термином «все». Ведь с каждым новым шагом познания возникает, по край­ней мере, одна новая проблема: исследовать то, что познано, и, таким обра­зом, число проблем оказывается бесконечным, а термин «все» — бессмыс­ленным.

Но если невозможно «все», то нет никакого «окончательного», фундамен­тального знания, на котором можно было бы логически выстраивать новые открытия. Знание не зиждется на каком бы то ни было фундаменте; меха­низм идей и истин работает только в режиме постоянного движения и взаи­модействия.